Полное собрание сочинений. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья

III. ВАРИАНТЫ ИЗ КОРРЕКТУР

* № 296 (корректура. T. IV, ч. 1, гл. V, VI).

<Губернаторша1133 начинала свое французское письмо Соне1134 рассуждениями о том, что истинная любовь не может быть соединена с эгоизмом, что1135 цель истинной любви заключается только в счастии тех людей, которых мы любим.

«Неожиданные обстоятельства», писала она, «сделали мне известной вашу любовь к милому Nicolas. Зная его благородство и правила, я уверена, что он никогда не изменит вам; но вместе с тем я знаю, что единственное средство1136 спасения от разорения всего семейства состоит в его женитьбе на девушке с состоянием, и только его любовь к вам заставляет его отказывать мольбам его матери. Chère Sophie, le sacrifice de soi est bien doux aux coeurs nobles. Rendez lui sa liberté et vous gagnerez [?] son coeur et les douces joies de l’abnégation.1137 Потом она описывала странную двуекратную встречу с княжной Марьей и1138 видела в этом особенный промысел божий. Написав эти письма, губернаторша с курьером, уезжавшим в тот же вечер, отослала их.>

* № 297 (корректура. T. IV, ч. 1, гл. VI).

Лицо ее с того времени, как вошел Ростов, вдруг преобразилось так, как преображается расписной фонарь, в который вставят свечку. Бывают лица, подобные фонарям с толстыми стенками, непроницаемыми для света, и, как бы ни красивы,1139 представляющие всегда для виду грубую бессмысленную работу1140; бывают лица, подобные фонарям с тонкими, прозрачными стенками и с различной силой света. Бывают лица, подобные фонарям, в которых прозрачные стенки, но однообразные, одного какого-нибудь яркого света (таково было лицо Ростова), и бывают лица, как лицо княжны Марьи, подобные фонарям с1141 наипрозрачнейшими стенками, с самой искусной, сложной, художественной на них работой, которая вдруг но всей своей тонкой красоте выступает только тогда, когда яркий [свет] зажжен в них. В первый раз этот свет зажжен был теперь в лице княжны Марьи, и вся та чистая духовная, внутренняя работа, которой она жила до сих пор, выступила наружу.

* № 298 (корректура. T. IV, ч. 1, гл. XII).

Пьер стоял против этой кучки солдат.1142 Все эти лица, фигуры, позы, звуки голосов – всё это было так знакомо Пьеру и так страшно бессмысленно.

– Ребята, тут местечко барину дайте, – сказал офицер, подвигаясь к ним.

– Что ж, можно, – откликнулся голос.

– Да, вишь, ловок, я и так вчерась Миронова задавил было, – сказал другой.1143

Пьер стал посередине балагана, молча оглядываясь.

– Ишь, как витютень, ни очей, ни речей, – послышался в это время1144 насмешливый и чрезвычайно приятный голос. – Экой народ неласковый – право: человек новый, неизвестный.

И, говоря эти слова, небольшого роста1145 полу-солдат, полу-мужик, в лаптях и солдатской шинели, имея что-то круглое (так он отразился в впечатлении Пьера),1146 подошел,1147 раскачиваясь, к Пьеру и слегка тронул его за руку.

–1148Места много, соколик, у меня в уголушке упокой чудесный, – сказал этот человек. – Пойдем, барин, пойдем в наши палаты, – прибавил он1149 и тотчас, с очевидной уверенностью, что Пьер не может отказать ему и не пойти за ним, пошел по балагану.1150 И Пьер пошел за ним.

Движения солдата были точно так же, как его слова, не быстры, но споры: за каждым движением1151 и словом следовало сейчас другое; и ни в одном1152 ни слове, ни движении не было заметно ни усилия, ни задержки, ни медлительности, ни торопливости. Подойдя к углу балагана, он нагнулся, взбил солому, подвинул, передвинул рогожки, подложив соломы в голова, прихлопнул рукой и1153 сел.

* № 299 (корректура. T. IV, ч. 2, гл. VII).

– Только у нас всегда бывает всё навыворот,1154 у французов же всё выходит, в особенности у Наполеона – по задуманному гениальному плану, – говорили и говорят люди, забывая то, что никогда не может не выходить всё противно планам и что, ежели действительно заметно это различие между нами и французами, то различие это имеет основанием не сущность дела, а воззрение на него.

Русские люди любят славу своего оружия, но1155 открыты для восприятия правды. Французы любят славу своего оружия, и1156 из-за этой страсти не могут видеть правду.

Из русских источников вытекает Тарутинское сражение таким, каким оно было. Из французских источников вытекает с выступления из Москвы и до вступления русских в Париж – ряд побед французского войска. И французы, каждый до последнего, не могут не верить этому.

* № 300 (корректура. T. IV, ч. 2, гл. XI).

<В тот же день с раннего утра всех пленных солдат <исключая> <и Каратаева в том числе> погнали на паромы против Мамоновского дома, из которого выгружали какие-то вещи.

Несмотря на то, что караульный1157 солдат на вопрос Пьера: не выступают ли французы, отвечал, что это только часть войска идет на Петербург и что пленные во всяком случае останутся в Москве, Пьер чувствовал, что это было неправда и что вот-вот будет объявлено выступление.>

* № 301 (корректура. T. IV, ч. 2, гл. XVII).

И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Но он желал этого страстно, всею душою. Это была его одна цель, одна надежда. Всё остальное было для него привычное исполнение жизни. Как он ни казался иногда занятым, тронутым, это были только привычные отражения известных впечатлений на его тело. Такими привычными физическими отражениями были гнев его накануне Тарутинского сражения, радость его при известии о Тарутинской победе. Он поздравлял и благодарил войска как будто с чувством. Но это было только привычное отражение окружающих предметов. Такими привычными отражениями были его разговоры с штабными, письма к m-me Stahl, которые он писал из Тарутина, чтение романов, женщины. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.

Когда он думал о том, как совершится это, он приходил в беспокойство, вставал и ходил по избе и опять ложился.

В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.

«Опять, опять», подумал он, чувствуя охватившее его волнение, и, приподняв голову, он окликнул в соседнюю комнату:

– Казачок!.. Саша!.. – проговорил он.

– Что прикажете?

– Дай лимонаду, голубчик, что-то не спится.

В соседней комнате зашевелилось и в то же время в сенях послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.

– Войдите, войди. Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.

Пока лакей зажигал свечку, Толь рассказывал содержание известий. Несмотря на волнение, которое испытывал Кутузов, слушая Толя, в голове его мелькнула та же мысль, как и в голове Коновницына.

Ну, теперь держись, подумал он, замучают проэктами.

– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью. Кутузов употреблял все душевные силы, чтобы удержать выражение охватившей его радости.

* № 302 (корректура. T. IV, ч. 2, гл. XVIII).

Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит.

Правда, все описания историков рассказывают о каком-то искусном маневре Кутузова, противодействовавшем другому искусному маневру Наполеона. Но никакого маневра никогда не было. Кутузов никогда не останавливал Наполеона в Мало-Ярославце. Небольшие отряды войск, столкнувшись с французами в Мало-Ярославце, вступали в жаркие схватки, как это всегда бывает в замкнутых пространствах, в городах; но ни французская, ни русская армия здесь не вступали в дело. Русская армия, напротив, отступила, предоставляя Наполеону

идти, куда ему было угодно. И Наполеон пошел не на обильные (как любят говорить историки) края полуденных губерний, а побежал назад по старому следу.

* № 303 (корректура. T. IV, ч. 3, гл. XIX).

Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, как Кутузов под Красным (В истории Богдановича, писанной по Высочайшему повелению, прямо сказано, что Кутузов виноват в неуспехе дела под Красным), отчего их не судили и не казнили? Но даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все-таки, почему и в тех условиях, в которых при всех так называемых ошибках находились русские войска под Красным и под Березиной, почему не достигнута предполагавшаяся цель. В обоих случаях русские были, несмотря на ошибки, в превосходстве силы, и, как мы знаем из опытов Тарутинского и Вяземского сражений, начатых против воли Кутузова, приказание Кутузова не могло помешать русским заградить путь, побить, взять в плен французов. Почему это не сделано? Почему последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным. И цель русских представляется нам историками в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, но все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом.

Как могло то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным, над неприятелем1158 во всей его силе, как могло это войско под Красным и под Березиной с превосходными силами не задавить расстроенных французов? На вопрос этот нет и не может быть ответа в том ложном изложении военных событий, которое нам представляет история, предполагая целью войны последнего периода кампании 1812 года отрезание и поймание Наполеона с маршалами и армией. Дело в том, что историкам, изучающим события по рапортам, планам и т. п., представлялось, что цель эта – отрезывания Наполеона, которую имели 10 людей в Петербурге, была цель войска и народа.

* № 304 (корректура. T. IV, ч. 4, гл. VI).1159

При приближении Главнокомандующего говор замолк и все глаза уставились на толстого кривого старика, медленно ехавшего по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.

– А! знамена! – сказал Кутузов, заметив десятка два французских знамен, с которыми солдаты вышли перед фронт Преображенского, выстроившегося при приближении фельдмаршала, полка.

«Вот они, трофеи Бородинского сражения», думал Кутузов, глядя на пушки и знамена; промежуток времени от 26-го августа до 2-го ноября для него, 70-тилетнего человека, не казался велик, и причины и следствия для него ясно связывались между собой. Но он никому не мог сказать этого. Никто бы не понял его. Он знал, что не только не поняли бы его, если бы он сказал это, но объяснили бы эти слова тем, что он хочет оправдать этими словами ту слабость, которую он, по их мнению, выказал нынешний день. Он чувствовал за собой насмешливые и недоброжелательные лица, но, несмотря на то, вид оживленных солдатских лиц и этих трофеев, которых значение он понимал совершенно иначе, чем все его генералы, радовал его. Все эти споры, неудовольствия, страсти окружающих его генералов не занимали его – это было их неизбежное призвание, и оно в своей мере было полезно, думал он.

Он сам был молод, сам вбегал первый на штурмы и осуждал в нерешительности и слабости своих начальников. Он не имел к ним ни досады, ни озлобления. Он радовался своей одинокой радостью, глядя на трофеи и на солдатские лица.

Он направил лошадь к фронту Преображенского полка, у которого стояли знамена. В толпе пленных Кутузов заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что-то говорил. Увидав главнокомандующего со свитой, солдат этот, спрятав улыбку на лице, толкнул француза и вытянулся. Кутузов пристально поглядел на этого солдата и, пустив лошадь в галоп, подъехал к фронту Преображенского полка, у которого стояли знамена.

Он остановился, поднял руку, указывая на знамена, и сказал «Ура! » Полки ответили перекатывающимся криком. И этот крик, эти русские, красные от мороза, веселые лица, эти знамена неприятеля, которыми махали державшие их, всё это возбудило в Кутузове старое, привычное впечатление. Он выпрямился, поднял голову и приосанился. Улыбка остановилась на его лице. Кто-то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего.

– Вольно! офицеров! – сказал Кутузов.

ВАРИАНТЫ К ЭПИЛОГУ

I. ВАРИАНТЫ ИЗ ЧЕРНОВЫХ АВТОГРАФОВ И КОПИЙ

* № 305 (рук. № 99. Начало эпилога).

С древнейших времен1160 история Китая, Иудеи, греков, римлян по дошедшим до нас памятникам представляется в форме деятельности одного или нескольких людей, не только руководящими массами, но вполне непосредственно управляющими ими. Вся история древности по письменным памятникам представляется нам заключающеюся в деятельности нескольких исторических1161 героев. На вопросы о том: 1) каким образом единичные люди заставляли действовать массы по своей воле? и 2) чем управлялась сама воля этих людей? – древние отвечали признанием воли божества, подчинявшей произволы масс воле одного человека и управлявшей волею избранного. Бог избирает царей для иудеев, бог руководит битвами, по воле богов Ромул делается основателем Рима. Жрецы открывают волю богов, всегда руководящую исторические движенья. Таково воззрение древних на историю. Понятно, что при таком воззрении не может быть места вопросу о том, каким образом личный произвол Моисея, Кесаря, Александра совпадает с общими законами, управляющими миром? и каким образом совершается непонятный факт подчинения1162 огромного количества произволов произволу одного человека.

Для древних вопросы эти просто и легко разрешались верою. Саул богом избран царем своему народу и1163 ведет свой народ к предназначенному. Свойства человеческого ума и требования логики1164 в древности и в наше время одни и те же. В понимании исторических событий не может быть1165 середины. Одно из двух: или воззрение древних, что воля богов подчиняет людей воле одного и руководит эту волю для целей иудейского, китайского, ассирийского народа, или1166, если нет этого подчинения и управления, то люди действуют свободно и существуют общие законы, управляющие деяниями людей.

Новая история не1167 признала ни того, ни другого. (Хотя уклонение воззрений истории от древних памятников происходило незаметно, шаг за шагом, я, говоря новая история, разумею исторические школы конца прошлого и начала нынешнего века. Ибо в этот период противорелигиозного движения, вследствие отрицания участия божества в делах человечества,1168 и признания,1169 что божество не подчиняет людей воле одного и не руководит волями людей, особенно резко выразилось теоретическое разногласие новых историков с древними.)

Все люди свободны и не могут быть подчинены другому. Божество не принимает непосредственного участия в делах человечества, сказала новая философия. Новая история, признав это положение, не обратилась к новой стороне изучения движения человечества, а продолжала изучать исторических деятелей.1170 Вместо людей, непосредственно руководимыми волей богов, история поставила героев – одаренными необыкновенными, нечеловеческими способностями. Вместо прежних целей иудейского, греческого, римского, которые древним представлялись целями1171 движения челов[ечества], новая история поставила те же идеалы целей французского, германского, английского и, в самом своем высшем отвлечении, целей европейских народов. Нельзя было отвергнуть верования древних, не поставить на место его новое воззрение. Логика положения заставила историков, мнимо отвергших божественную власть царей и фатум, руководящий историей, придти другим путем к тому же самому. Читайте все сочинения новейших историков от Гибона до Бокля, несмотря на их мнимое отрицание верования древних, вы видите, что то же самое верование в других формах лежит в основе их воззрения. Они отвергают мнимое знание древних, ограниченных целей, к которым ведется народ, для них странно, что иудеи веруют, что им предназначено богом придти в обетованные земли, они также отвергают то, что Саул самим богом назначен царем и руководим во время царства.

Но разве не то же самое они говорят, когда они знают цели, к которым идет человечество, и когда они видят, что к этим целям ведут человечество единичные люди – его руководители, всё равно: Фридрихи, Кромвели, Кальвины или Руссо и Вольтеры.

Читайте все исторические сочинения самых различных школ. Два неизбежные положения, на которых строится всё, вы найдете во всех. Во-первых, историку известна та цель, к которой ведется человечество, во-вторых, к цели этой ведут избранные люди. Один целью этой представляет себе падение Римской империи, другой – образование феодальной власти, 3-й – величие Франции, 4-й – свободу народов, 5-й – европейское равновесие и т. д. и т. д. до последней цели – прогресс цивилизации. Но что такое все эти, представляющиеся историкам, цели человечества от единства Германии до прогресса – все эти цели суть только отвлечения неопределимые, неощущаемые, непонятные, не выдерживающие критики – все эти отвлечения суть не что иное, как верования, точно такие же верования, как верование в фатум древних? Последнее отвлечение, представляемое историками за цель движения человечества, есть прогресс цивилизации – прогресс цивилизации одного уголка мира Европы. Разве не тот ли это фатум европейских народов, как и фатум иудейского народа? Где определение этого прогресса, где доказательства его общности, его полезности? Это – то же верование, к которому необходимо по логике положения должны бы придти историки.

Другая сторона вопроса: свободная воля исторических лиц точно так же бессознательно решена н[овыми] историками в совершенно том же смысле, как и древними. Точно так же для н[овых] историков, как и для древних, весь интерес истории сосредоточивается в деятельности исторических деятелей (хотя их допускается и большее количество) и точно так же деятели эти подлежат осуждению историка по мере того, как их воля совпадает или не совпадает с известною целью историка, для древних – фатума, для новых1172 – того отвлечения: Франции, свободы, феодализма, цивилизации – вообще того верования, которое поставлено целью истории.

Взяв примером Наполеона, не говоря уже об историках, как Тьер и противуположный ему Lanfrey, которые изучают деятельность своего героя, смотря по предвзятой мере, осуждая или оправдывая его, историк общий, беспристрастный (как он думает) Гервинус в истории первых 20 лет XIX века главный интерес видит в Наполеоне и прямо осуждает или оправдывает его, говоря, что в таких-то обстоятельствах о[н] должен был то и то-то сделать, и что он был силен тогда только, когда исполнял свое историческое призвание (в историческое призвание это, например, не входит поход 12-го [года]. Тут уж он изменял своему призванию). Гервинусу, стало быть, известно призвание историческое Наполеона. И в деятельности Наполеона он видит выражение истории человечества.

Итак, в теории новые историки отвергают1173 божественное подчинение народов одному человеку, отвергают подчинение воли этого человека законам божественным, не объясняют нам ни причин подчинения воли народов воле одного, ни законов деятельности этой единичной воли и, вместе с тем, продолжают изучать в истории тех же исторических деятелей и бессознательно для себя (а иногда и сознательно, но противуречиво) признают за собой знание целей движения человечества.

* № 306 (рук. № 99. Начало эпилога).

И выписанный здесь характер ответов, даваемых историей, не только не есть грубая насмешка, но есть самое мягкое изложение того, что говорит история. Для того, чтобы быть точным, к этому изложению надо прибавить еще то, что из той же науки истории оказывается, что Наполеон был1174 гениальный герой (Тьер) и был пошлый и подлый человек (Lanfrey), что1175 напрасное [?] восстановление Бурбонов в 13-м году по одним сделано1176 Александром,1177 по другим1178 – Талейраном, по третьим – интригами Бурбонов, по 4 [-м] – всеми вместе. Одним словом, что сколько историков, столько различных противуречащих мнений как о характерах лиц, так и о причинах событий.

Но как ни странно, что на вопрос о том, почему видоизменялась жизнь миллионов,1179 история отвечает своими противуречивыми рассуждениями о словах и мыслях десятка лиц.1180 Но, может быть, действительно мысли и слова этого десятка лиц1181 производили видоизменения миллионов,1182 так что, изучая1183 их, мы1184 узнаем1185 видоизменения масс.1186

Несмотря на резкое различие между первоначальными героическими историками, описывающими кесар[ей] единственной причиной всех событий, и новейшими историками до Шлоссера, Гервинуса, Бокля даже,1187 представляющими нам делателями истории не одних кесарей и Наполеонов, но Штейнов, Кантов, Руссо, Лютеров, Кальвинов – все историки одинаково исходят из того положения, что видоизменения масс происходят, или, по крайней мере, единственное возможное их объяснение лежит в деятельности исторических лиц.1188

Разница только в том, что первобытные историки признавали одно лицо и п[отому], несмотря на грубость изложения, были последовательнее, новейшие же историки, в особенности Бокль, переставивший вместо царей и генералов в исторические лица цивилизаторов человечества, впадают в невольное противуречие, описывая свободную деятельность нескольких людей, осуждая и оправдывая ее, и вместе с тем признавая ее необходимость.1189

Но все историки, как первобытные, так и новейшие1190 обращают всё свое внимание на делателей истории.1191

1) Обнять деятельность масс непосредственно представляется невозможным, тогда как деятельность людей, силой власти или ума повелевающих другими, доступна нам.

2) Признание причины событий вне воли отдельных лиц уничтожает весь нравственный, поучительный смысл истории. История представлялась бы тогда естественной наукой, не представляющей ни образцов, ни добродетели, ни порока, ни мудрости и безумия.

3) С древнейших времен памятники истории, дошедшие до нас, объясняют народные события волею отдельных людей.

4) Истории обучались прежде одни властелины мира, те самые люди, которые делали историю. Теперь обучаются образованные сословия, те самые, которые теперь делают историю.

5) Признание подчинения1192 лиц законам движения масс уничтожает понятие о свободе воли и связанных с этим понятием учреждений церкви и государства.

и 6) самое главное. Мы очевидно с тою же несомненной ясностью, с которой мы видим восхождение и захождение солнца, видим, что распоряжения власти производят непосредственно видоизменение в массах.1193

Вот причина, на которой основывается взгляд историков на исторических деятелей.

Но как ни сильны эти доводы, в особенности очевидность последнего, сама история в развитии своем, в признании участия большого числа лиц в делании истории, в особенности в новейших историях, где мотивы деятельности этих лиц еще ощутительны, сама история приходит при этом взгляде к такой неясности и противуречивости результатов, что заставляет сомневаться в основном положении – влиянии1194 исторических лиц на события истории.

Сама история, разрабатывая до малейших подробностей деятельность исторических лиц, указывает нам на бесчисленные примеры деятельности исторических лиц, вовсе не имеющих последствий или имеющих совершенно противуположные предполагаемым последствия.1195

Вся деятельность Наполеона представляется игрою случая. 99 на [100] распоряжений не исполняется; то же, которое исполняется, оказывается непредвиденным. Самая личность этого человека изобличается им самим на острове св. Элены и в особенности историками партии (Lanfrey), и оказывается, что гениальность есть слово, только выдуманное, а что он мелкий плут. То же самое явление неисполнимости предначертаний оказывается и в других делателях истории, признаваемых новой школой. Делатели революции объявляют права человека и тотчас же начинают убивать людей. То же, что вытекает из их деятельности, вытекает случайно.1196

То явление, что не все, а только редкие проявления воли великих людей (притом надо принять в расчет свойство людей объяснять невольные поступки свободным выбором) приводятся в исполнение и что великие люди не имеют никакой сверхъестественной силы, как боги в старину, невольно приводят к сомнению о том, они ли делали те события, с которыми совпадала их воля, или не события ли делали их. Не есть ли их приказания о исполнении мнимой воли только наш мираж, подобный тому, который представляет нам берега бегущими, а лодку стоящей на месте? История в своем теперешнем развитии представляет бесчисленное количество подтверждений этого предположения. Исторические явления при этом предположении получают вдруг неожиданный смысл.

Готфрид Булонский и Л. Святой делают крестовые походы, но они делают их после того, как без всякого приказания толпы оборванцев идут на восток под мнимым предводительством Петра. Потом же все мечтания и воззвания об освобождении гроба господня остаются тщетными. Если признать, что причиной крестовых походов было движение масс на восток, объясняется явление успеха походов Готфрида и др. и неуспеха последующих; но тем самым уничтожается весь интерес попыток дальнейших походов от королей, и даже участие королей в успешных походах. При таком предположении причина оказывается в неволе [?] королей, и сборы и предписания королей представляются миражем власти.