Великая степь

Таманцев больше не задавал вопросов, смотрел на майора серо-голубыми глазами. Кремер продолжил:

– С ВВ все сложнее… Такое впечатление, что он чужой здесь… Айдахары свои, а Верблюд чужой. Легенды кочевников к двадцатому веку глухо упоминали о “водяных верблюдах” – но из них не создавалось впечатление о такой громадине… Кстати, есть сильное подозрение, что скотинка эта рассекает озеро в полном одиночестве. Да и непонятно, чем бы могла тут питаться устойчивая популяция ВВ – несколько десятков, а то и сотен голов. В мировом океане еще туда-сюда. Версия простая – зверюшку забросил сюда тот же эффект, или тот же катаклизм, что и нас. Из далекого прошлого… Но – зашвырнул лет этак на сто раньше, как минимум. Потому что для нескольких поколений аборигенов ВВ есть конкретная и привычная данность… Долголетие для такой махины – явление нормальное, чем крупнее организм – тем дольше достигает зрелости и дольше живет… А что кости этого одного-единственного экземпляра не отыскались – ничего удивительного, никто дно озера на квадраты не разбивал и метр за метром не прочесывал.

Таманцев слушал уже невнимательно. И сказал, когда Кремер сделал паузу:

– Ладно, Макс. Пусть так. Пусть мы сейчас в неидентефицированной эпохе нашего родного прошлого. Скажи мне другое: где мы окажемся после отключения “двойки”? После сегодняшнего отключения?

7.

Вот оно что, подумал Кремер. Значит, Таманцев все-таки решился. Решился пойти на самое рискованный из возможных вариантов. Рискованный полной неизвестностью своих последствий… Все логично – на поддержание аппаратуры в рабочем состоянии уходит три четверти электроэнергии Девятки. Гибель Третьего и Четвертого Постов перерезала тоненькую ниточку трассы, связывающей их с полуостровом. С топливом. С колодцами, в которых самым примитивным, прадедовским способом черпают “земляное масло”, “кровь земли” – так называют нефть кочевники… И даже восстановив Посты (на что тоже уйдет прорва горючки), полную безопасность трассы они гарантировать не смогут. Слишком много вооруженного народа шатается сейчас в степи – сезонный выпас скота начинается именно отсюда, с возвышенностей, с плоскогорья, переходящего далее в предгорья Заилийского Ала-Тау. Через месяц-полтора трава здесь пожелтеет, выгорит – стада и люди уйдут ниже, где больше влаги… Но эти полтора месяца с их жалкими остатками ГСМ без трассы не протянуть – все сожрет “двойка”…

Все так. Но…

Генерал не пошел на отключение зимой – когда городок вымерзал, когда топливные емкости пустели с устрашающей скоростью, когда Гамаюн сквозь огонь и кровь прокладывал трассу… Даже когда накрылась подстанция городка, когда в квартирах покрывались льдом стены и люди спали, надев всю одежду, под грудой всех наличествующих одеял – даже тогда Таманцев не отключил “двойку”. Не перекинул энергию на жилые дома. Рискнул – и выиграл: Карахар нашел нефть, Карахар протянул трассу, Карахар успел.

А сейчас… Сейчас фора больше, и больше вариантов можно опробовать… Но Таманцев решил – именно сегодня. Значит, имелись другие причины. Веские.

8.

– Не знаю, Саша, – сказал Кремер. – И никто не знает. Вариантов, как сам понимаешь, ровно три: либо мы останемся, где и были. Либо вернемся в исходную точку. Либо… провалимся еще куда-нибудь.

Таманцев не желал “еще куда-нибудь”. Он сказал:

– Все источники, что ты перелопатил за полгода, утверждают однозначно – ничего похожего на развалины Девятки здесь не находили. Значит? В прошлом мы не останемся, и глубже провалиться не можем. Либо восстанавливаем статус-кво, либо сваливаемся на головы потомков, как Карлссон из поднебесья…

– Мы заодно перелопатили и всю беллетристику о путешествиях во времени, – парировал Кремер. – Там рассматривается схожий вариант. Все просто – с момента нашего появления здесь будущее изменилось, и руины “двойки” и городка там появились. Но мы читали другие учебники и всего этого, естественно, не знаем…

Таманцев устал от дискуссии. Все это говорилось не раз, но никакая истина не родилась из бесплодных споров. И он сказал:

– Ну ладно. Никаких новых возражений против отключения я не услышал. Сегодня аппаратура будет обесточена.

Ничего от этого не изменится, подумал Кремер. Ничего. Можно выдвигать любые дикие теории про то, каким образом банальный радар, пусть и сверхгигантских размеров, перебросил Девятку на тысячелетие-другое назад. Можно сколько угодно теоретизировать о мифических хронионах, которые вдруг стала излучать аппаратура… Но ясно одно – той энергии, что мы подаем на “двойку”, – не хватит, дабы поддерживать процесс столько месяцев.

Нет его, процесса.

Дал некий результат и закончился. И Сашка отключит “двойку”, и все останется как есть, и он поймет, что серьезные мужчины из Генштаба и военной прокуратуры никогда не возьмут его за шкирку и не заставят отвечать за все тут произошедшее… И станет он, наконец, нормальным местным султаном – и не самым худшим, смею надеяться… А если повезет и нас всех быстро не прикончат, то через пять-шесть поколений все вернется на круги своя: потомки смешанных браков будут пасти овец вокруг останков Девятки, и в речи их будет сотня-другая славянских корней, а ножи и дротики будут перекованы из металла танков и бэтээров… И лишь степные сказители будут вспоминать порой старую легенду о страшном Карахаре. О Черной Птице, повелевающей Драконами земли…

– У тебя есть три часа, чтобы забрать Лизу. Хочешь – Гамаюновы ребята смотаются быстренько… Или сам на вертушке слетай. Но смотри, как бы зятек твой в степь не драпанул с Лизаветой под мышкой. С Драконами неба они вблизи не знакомы.

– Незачем, – Кремер выговорил это слово медленно, чуть не по слогам. – У нее есть муж и будет ребенок. А у нас нет гарантии, что мы всей Девяткой не приземлимся в начале триасового периода…

На самом деле майор не сомневался, что они никуда не приземлятся, потому что никуда не взлетят. И не хотел дергать старшую дочь понапрасну.

Майор Кремер был хорошим аналитиком.

Хотя иногда ошибался.

VI. “Двойка”

1.

Паренек, выстреливший утром ему в сердце, мог приходиться Гамаюну сыном. Это не образное выражение, намекающее на разницу в возрасте.

Именно мог. Именно сыном.

Но не приходился. Вместо этого попытался прострелить подполковнику сердце из самопальной конструкции – оружием это назвать язык не поворачивался. Но убить железка могла…. Теоретически. На деле едва ли – оценив калибр и самого стрелка, Гамаюн просто позволил пальнуть в броник.

…Про женщину, сидевшую напротив начальника Отдела, сочинители дамских романов сказали бы: на лице ее оставались следы былой красоты. И сказали бы слабо. Следы остались как от тяжелого танка, прошедшего по заботливо взрыхленной погранцами контрольно-следовой полосе – туда, затем обратно, потом покрутившегося на месте… Короче говоря, красивая была женщина, хоть и не молодая.

– Мне надо знать одно, Наталья, – кто стоял у Кешки за спиной, – сумрачно сказал Гамаюн женщине.

На самом деле он знал – Кеша Петрищев, сын погибшего на Ак-Июсе майора Петрищева, примыкал к некоей малочисленной группе молодых лоботрясов.

Программа сего политического течения была незамысловата.

Пункт первый: нечего сидеть на Девятке, дожидаясь неизбежного призыва, надо отправляться в большие города, где ждут их не дождутся большие возможности, большие деньги и доступные девушки.

Пункт второй: поскольку исполнению п. 1 мешает злокозненный Гамаюн, выдумавший отсутствие пресловутых городов и осадное положение – подполковника надлежит уничтожить и приступить к исполнению п. 1.

Недавно в рядах организации назрел раскол – фундаменталисты по-прежнему утверждали, что виноват во всем исключительно Гамаюн, а прогрессисты пришли к выводу, что начальнику Отдела провокация таких масштабов не по плечу, и действительно кое в чем виновата включенная “двойка” – посему п. 2 надлежит дополнить разрушением данного сооружения…

Даже “орлята” казались на фоне Кешкиной компании чрезвычайно серьезными людьми – и на болтовню пацанов никто внимания не обращал. Ни Отдел, ни его оппоненты. Благо никаких средств для выполнения программы у молокососов не имелось. Теперь вот нашлись.

…Наталья плакала. Говорила много и растеряно.

О том, каким послушным мальчиком был всегда Кешка. О том, как его потрясла смерть отца. И о том, чьим он мог стать сыном, – Наталья тоже сказать не забыла.

Гамаюн оказался на ногах. Не встал, не вскочил – именно вдруг оказался на ногах, рядом с ней. Навис, выдохнул тихо и страшно:

– На кону восемь тысяч жизней. Даже больше. И не надо разводить ностальгические сантименты. Что прошло – прошло. Что могло быть – не случилось. У нас назревает большая неприятность – из степи. Очень большая. И если какие-то ниточки от Кешки тянутся за периметр… Сейчас тебя отведут к нему – поговорите. Не старайся быть логичной, побольше слез и эмоций – как сейчас со мной. Насколько я Кешку знаю – поплывет. Я должен знать, стоял ли кто за ним… А чтобы плакалось тебе убедительнее, имей в виду: если он промолчит и за него возьмутся спецы по допросам, ты не увидишь его даже мертвым. К счастью для себя – не увидишь. Иди!

Она беззвучно открывала рот, пыталась что-то сказать. Он нажал кнопку на столе. В дверях мгновенно возникла Багира – без парика и платья, в нормальном своем виде. Скользнула к Наталье, на вид несильно сжала за локоть: идем. Та едва переставляла ноги…

Гамаюн блефовал. Не имелось у него настоящих, профессиональных, готовых на все спецов по допросам третьей степени. Конечно, выпотрошить информацию из пленного более-менее обучен и любой сержант-сверхсрочник, занимавшийся разведкой или противодиверсионными мероприятиями. Но применять методы экстренного потрошения к своим, к сыну погибшего товарища…

Таких людей в Отделе не было.

2.

Прослушивание сорока минут семейной беседы ничего интересного не принесло: истеричные слезы матери, робкий интерес сына: что с ним будет? (с легким, неуверенным намеком на тот факт, что гражданского суда в Девятке нет, а воентрибуналу он не подсуден). Затем увещевания срывающимся, полным неподдельного ужаса голосом. Снова рыдания, объяснения сквозь слезы, что с ним будет…

Сработало. Расчет оказался точен. Парень поплыл. И заговорил.

Однако – лгал. Брал все на себя, уверял мать, что мстил за посланного на убой отца…. Но и эта ложь говорила о многом. И молчание говорило – молчание о придурочных дружках, об утопических мечтах покончить с Карахаром, об однокласснике Володьке Черепанове (Черепе). Тот с детства грешил изготовлением стреляюще-взрывающихся конструкций, работающих на спичечных головках и т.д. и т.п. Гамаюн сильно подозревал, что именно из самоделки этого Кулибина в него и стреляли утром…

Нет, серьезные люди подобрали бы Кеше и оружие серьезное. И замотивировали бы его у пацана появление – дабы самим остаться в стороне. И приказали бы все валить на диссидентствующих друзей: мол, сбили с пути, запутали, подставили. Так что? Опять совпадение? Не многовато ли на один день их набирается?

Гамаюн отключил аппаратуру, не дослушав душещипательно-мексиканскую сцену. Вышел из кабинета. Коротко бросил Лягушонку:

– Конвой готов? Панкратов на месте?

Выслушал утвердительный ответ, кивнул:

– Едем на “двойку”.

3.

С Кешей Петрищевым, впечатлительным семнадцатилетним пареньком, на самом деле все произошло гораздо проще. И сложнее.

Еще вчера он и в мыслях не имел поиграть в героя-народовольца. Да, ругал начальника Отдела в компании, – так и все ругали… Но знал, как уважал того Кешкин отец. И в глубине души не считал Гамаюна повинным в смерти майора Петрищева..

А этим утром с Кешей стало твориться непонятное.

Он пошел к Черепу, не совсем понимая, зачем идет. Разбудил и настойчиво попросил пушку, не понимая, зачем просит. Отправился к “Хилтону”, механически переставляя ноги. Шел вроде бесцельно, без всякой мысли – однако пистолет-самоделка был до хруста в суставах стиснут потной рукой. И – аккуратно прикрыт курткой. Зачем?

Только увидев Гамаюна, неожиданно и резко он понял все. Мысль оказалась четкая, лишенная тени сомнения. Но… какая-то чужая. Потом все произошло очень быстро, все замелькало, как в зажатом в токарном станке калейдоскопе, – сомневаться времени не осталось.

Лишь оказавшись в Отделе, в крохотной комнате без окон, Кеша задумался: зачем и почему он все делал? Задумался и за полтора часа убедил себя, что мстил за покойного отца. Почти убедил…

Гамаюн всего этого не знал.

4.

Конвой был небольшой – три грузовика, два БТР – старые, чиненные-латанные “семидесятки”, на которых еще 40-я армия спешила раздать все интернациональные долги….

Могли доехать и по-простому, на одном бронетранспортере – до “двойки” езды меньше четырех километров степью. Но Гамаюн предусмотрительно захватил кое-какие запасы и людей – самых проверенных бойцов. На всякий случай. Мало ли что. Если вдруг “двойка” останется одна в девственной степи – после Прогона, будь он неладен, можно ожидать всего .

…Гамаюн смотрел на степь и думал, что тысячелетие-другое вперед или назад ничего для этих краев не меняют. Прошлой осенью он ехал степью сюда, к новому (вернее, хорошо забытому старому) месту службы. Ехал из Караганды – Балхаш не принимал, затянутый низкой пеленой облаков. Шесть часов степью. Шесть часов мелькал за окном один и тот же пейзаж – побуревший ковыль без конца и края. Имелись, конечно, где-то неподалеку населенные пункты, но в этих местах они отнюдь не выстраивались вдоль трассы, прямой, как полет стрелы, – проселки разной степени накатанности уходили в сторону, к невидимым, прячущимся в низинах белым домишкам. Да изредка торчали опоры ЛЭП – чужие и инородные в степи… И – все; никаких больше примет начала двадцать первого века. Гамаюну и тогда казалось, что в любую секунду могут вылететь из-за гребня всадники на быстроногих аргамаках, с кривыми саблями и тугими луками – вылетят и понесутся с воплями за панически газующим «уазиком». Тогда – не вылетели. Все началось чуть позже.

…На КПП с треснувшей стеклянной вывеской “Техническая площадка №1” [4] они сдали пропуска и получили новые, внутренние – для входа в сооружение. Маразм, конечно – никто чужой ныне подделать пропуска с фотографиями способен не был. Маразм – но Гамаюн не спешил отменять опостылевшую процедуру. Не то чтобы опасался, коли доведется вернуться, ответить еще и за нарушение режима секретности – нарушения всех видов висели сейчас на нем гроздьями. Просто чтобы люди не расслаблялись. На двух Постах вот, похоже, расслабились.

Сооружение, именуемое “двойка”, напоминало огромный клык, терзающий небо. И до Прогона оно числилось самым высоким зданием в Казахстане. Сейчас, надо думать, – во всем мире. Наклонная плоскость одной из стен, вся, сверху донизу – была сплошной неподвижной антенной.

Корифеи Кремера предполагали (от беды, от отсутствия других версий) что электромагнитное излучение включенного на полную мощность гигантского радара каким-то образом совпало по фазе с другими полями и излучениями. С темпоральными… Никем пока не обнаруженными и не замеренными. Гамаюну, честно говоря, это казалось бредом. Но лучшего объяснения тому, что творилось вокруг, пока никто не придумал…

5.

Сережа ждал внутри. Сережа Панкратов – последний оставшийся гражданский специалист по вычислительному комплексу 13Н7 – электронному мозгу огромного сооружения. Сережа, опоздавший к началу Прогона по банальной причине глубочайшего похмелья…

– Без изменений? – спросил Гамаюн, заранее зная ответ. Последние полгода радикальных изменений в вычислительном зале “двойки” не наблюдалось.

– Да вот… визуально девиаций процесса не зафиксировано… – как всегда витиевато сказал Сережа. Вид у него был смущенный, будто он один нес ответственность за все беды. Дышал Панкратов в сторону, но помогало это слабо.

От Сережи Панкратова всегда и сильно пахло одеколоном – как перегоревшим внутри, так и пролитым на одежду и шевелюру. Причем поддерживал Панкратов исключительно российских парфюмеров, скупая в торговых точках Девятки “Русский лес”, именуемый Сережей неизвестно за какие потребительские качества “шартрезом”.

Пристрастие Панкратова зародилось в годы жесточайшего сухого закона в Балхаше-9 – а в новые времена переросло в закоренелую привычку. Гамаюн с пониманием отнесся к слабости последнего спеца по 13Н7 – конфисковал в военторге все наличные запасы “шартреза” и выдавал Сереже ежедневную порцию, стараясь удерживать того в относительно работоспособном состоянии…

– Пойдем, поглядим, – сказал Гамаюн. – Напоследок.

Поднимались на пятый этаж долго – потолки здесь были шестиметровые, да и нумерация не учитывала технические “подэтажи”, где стояли охладительные установки и змеились по многоярусным решетчатым стеллажам хитросплетения тонких и толстых кабелей. Так что топать без лифта фактически пришлось на десятый.

…Дежурный по этажу вытянулся, начал докладывать – Гамаюн не дослушал, махнул рукой, подошел к застекленной перегородке, заглянул внутрь.

Внутри все оставалось как обычно. Внутри шел Прогон. Стояли длинными рядами высокие, в полтора роста, черно-красные шкафы. Мигали в странном завораживающем танце панели светодиодов – зеленоватых, желтых. На дисплеях ЦПУ пробегали столбцы цифр и латинских букв – шестнадцатеричный код, иных языков программирования для 13Н7 не существовало. Звуки сквозь стекло не доносились, но Гамаюн хорошо знал их: мерное и громкое гудение аппаратуры – каждое отдельно взятое устройство работало почти бесшумно, но суммарный эффект напоминал жужжание улья со снятой крышкой. Растревоженного улья…

Машинный зал работал, как обычно. По крайней мере первая линейка. Гамаюн прошел левее, обойдя почерневший участок стекла – здесь они поначалу, в близком к панике состоянии, пытались было пробиться в зал направленными взрывами, помаленьку наращивая мощность. Пытались – пока не сообразили, что хрупкое стекло и их заряды существуют сами по себе, и скорее всего – в разных потоках времени.

Гамаюн всмотрелся. Под этим углом можно было частично видеть, что творится на второй линейке. Все то же самое – Прогон. Затянувшийся Прогон. Все правильно, режим 3-2-0: три линейки [5] (первая, вторая, четвертая) пашут, две других в полной боевой, включены, настроены, готовы подключиться при нештатной ситуации на любой из работающих. Насколько знал Гамаюн, дальше план Прогона предусматривал режим 3-1-1, до которого дело не дошло. Три-два-ноль так и работал. Уже полгода.

И уже полгода там, за стеклом, – работали люди. Наружу с начала Прогона не вышел ни один. Сначала до них пробовали достучаться, докричаться, дозвониться. Потом пытались пробиться силовыми способами. Потом – привыкли, как привыкают люди практически ко всему. Сменявшиеся наблюдатели смотрели через стекло уже без всякого боязливого интереса. Дежурные равнодушно заносили в журнал увиденное. Жены офицеров, оставшихся на линейках, не рвались больше всеми правдами и неправдами на “двойку” – а дорвавшись, не высматривали часами мелькнувшую знакомую фигуру. И, высмотрев, – не бились о стекло грудью, не пытались разнести преграду припасенными молотками, не впадали в истерику и не требовали разобрать “двойку” по камешку, но освободить поильца-кормильца. Кошмар превратился в рутину. Любой кошмар, растянувшись на полгода, в нее превращается…

Ничего нового Гамаюн не увидел. Людей на первых двух линейках немного – почти все собрались на четвертой, с ее ЦПУ управляли Прогоном. Именно там толпились военные и гражданские специалисты, и высокие чины из Москвы, и высокие чины из Астаны, и шишки от правительства, и даже (кто бы пятнадцать лет назад подумал!) наблюдатели от вероятного противника…

А здесь… Двое у ЦПУ – капитан Загорский и Лена Нефедова, из питерских специалистов – толстая смешливая дамочка лет тридцати. Видно, как незамужняя Лена что-то говорит капитану, что-то веселое и никак с Прогоном не связанное – оба смеются. Двое штатских настройщиков возятся у шкафов. И все.

Гамаюн вернулся к столу дежурного, снял трубку:

– Ткачик? Выводи людей, начиная с верха. Готовность минус двадцать.

Через двадцать минут обрубят питание не предусмотренным инструкциями способом – не с ЦПУ тринадцатой. Гамаюн предпочел, чтобы вся его группа оказалась в этот момент снаружи.

– Там… – Сережа начал и не закончил. Снял очки, нервно протер. Гамаюн посмотрел вопросительно.

– Там… Светка… Возле УАСа…

Возле устройства абонентского сопряжения действительно возилась Светка Потанова. Что-то у нее было с Сергеем? – Гамаюн не знал. Десять лет жизнь бросала его вдалеке от Девятки – а когда довелось вернулся к Прогону, узнать такие подробности не успел – очень скоро пришлось ежедневно принимать решения, от которых зависели жизни. Много жизней.

По лестнице, мимо пятого этажа, грохотали сапоги. Эвакуация началась.

– Ты сам все знаешь, Сергей, – сказал Гамаюн мягко. – Пойдем. У нас меньше двадцати минут.

6.

Наружу звук взрыва не вырвался, лишь слабый хлопок – пироножи, перерубившие толстенные силовые кабеля, в тротиловом эквиваленте составляли величину несерьезную. Но лампочки на импровизированном выносном пульте погасли все разом – “двойка” обесточена.

Гамаюн смотрел не на пульт – в степь. Туда, где вдали обрывалась ЛЭП. Провода, свисавшие до земли с последней покосившейся опоры, исчезли еще зимой. Но сама она стояла, не так просто оказалась поживиться бесхозным металлом – ни автогенов, ни ножовок по металлу у аборигенов не водилось. Если все сработает, как мечталось, то сейчас появится продолжение высоковольтки…

Хлопок. Не появилось. Не сработало…

Вдали, на вершине холма – несколько всадников. Разъезд Нурали? Неважно. Важно другое: минуту назад они там тоже виднелись. “Двойка” осталась, где и была. И когда была.

Гамаюн не сказал ни слова. Посмотрел на часы, кивнул Лягушонку. Три зеленые ракеты ушли в небо. Через несколько секунд оттуда, где за складкой местности притаился городок – взвились две другие ракеты, красные. И там все в порядке. Если это можно назвать “в порядке”…

Вот и все.

Прогон закончен.

Прогулка в прошлое – нет. Прогулка затянется на всю оставшуюся жизнь… И повезет – если действительно затянется. Молчали все – подавленно. Первым заговорил Гамаюн, бросил через плечо, не оборачиваясь:

– Связь с генералом, срочно. Мичман! Группу на исходную, с фонарями. Глянем, что там на пятом.

Голос звучал как обычно. Почти как обычно.

7.

На пятом этаже не изменилось ничего. Абсолютно ничего за стеклом не изменилось. Горел свет в обесточенном помещении. Работала 13-я, тоже обесточенная… Работали люди. Или призраки людей. Или крутилось запущенное непонятно как и непонятно кем межвременное кино – с пленкой, склеенной кругом, без начала и конца…

Они зашли вчетвером и остановились у перегородки.

Сережа, судя по всему, просто обрадовался – что Светка никуда не исчезла. Ткачик высказался витиевато, помянув айдахара, 13Н7 и высказав смелую с точки зрения биологии и техники гипотезу об их вероятном сожительстве, порождающем такие вот штучки. Багира промолчала.

Гамаюн не удивился, не огорчился и не обрадовался. Эмоции кончились, как боекомплект в затяжном бою. Он сказал:

– Пошли через “подэтаж”.

Тот факт, что пройти на линейки все-таки можно , стал одним из наиболее охраняемых секретов Девятки – но все четверо имели к нему допуск. Они пошли: спустились по лестнице, зашли на “подэтаж”, в тусклом свете аварийного освещения протиснулись через все хитросплетения металла и пластика, поднялись по узенькой винтовой лесенке и по очереди вынырнули из откинутого с грохотом люка.

На этом пятом этаже тоже не изменилось ничего. Аварийное, как и всегда, не горело – лучи фонарей выхватывали из тьмы ту же картинку: раскуроченные шкафы, хрустящую под ногами их начинку (эксперты Кремера утверждали, что пластмассовым деталям, вынесенным с этого пятого этажа – лет сто как минимум). Кострище в центре зала – пластиковое покрытие пола выжжено до металла, вокруг обгорелые клочки бумаги, наверху, на потолке – большой след копоти… Все как всегда, все остается таким, каким стало в день Прогона.

Они прошли через все линейки, к выходу. Стеклянная стена, сквозь которую они смотрели недавно с другой стороны, отсюда была столь же неразрушима. Но непрозрачна. Такой и осталась – зеркально-черная поверхность отражала фонари подошедших. И – их фигуры. Пропорции отражений оставались так же неприятно-искаженными.

Все ясно – все по-прежнему. По-прежнему непонятно.

– Уходим, – сказал Гамаюн.

Он так до конца и не разобрался, какой машинный зал истинный: тот, что виден сквозь стекло, или тот, в который попадаешь через подэтаж. Последний можно пощупать, вынести что-нибудь из ветхих обломков – но счетчики показывали, что видимый через перегородку фантом исправно потребляет энергию… Теперь – уже потреблял. Но отключение на функционировании призрака тринадцатой не отразилось… Загадка природы. Айдахар с ней, пусть Кремер со своими разбирается. А на долю Гамаюна и других загадок хватает. Неприятных загадок. Кровавых.