скачать книгу бесплатно
Однажды, будучи в гостях у маменькиной подруги, я смотрела альбом с фотографиями, которые хозяйка любезно предоставила нам, терпеливо и подробно рассказывая о каждой запечатленной персоне. С трудом сдерживая зевоту, я рассматривала навсегда застывшие постные лица, как вдруг на одном фото увидела того молодого человека. Он необычайно вырос с тех пор и окреп, возмужал и выглядел очень благородно. Рядом с ним стояла маленькая молодая женщина в огромной шляпе, скрывающей лицо. Объяснять нам кто это, хозяйка не стала. Но когда она почти было перевернула лист, я остановила её руку и указывая на молодого мужчину, спросила:
– Простите, кто этот человек? Его лицо кажется мне знакомым…
– Ах, милочка, это жених моей племянницы! Вы не можете его знать, скорее всего, он похож на кого-то из ваших знакомых. Он дипломат и сейчас находится в Иране. Не правда ли – он настоящий великан? Моя племянница – поэтесса и уже довольно известная в Европе. Многие издательства ищут с ней контракта. Честно говоря, я не понимаю её стихов. Они полны сплина… – и она перевернула лист.
Признаюсь, что, когда они с маменькой ушли в столовую пить чай, я задержалась в комнате, притворно заинтересовавшись игрой с большим экзотическим попугаем, который топорщил на меня красный хохолок и деликатно переминался на своей жердочке. И когда они уселись за стол, я, торопливо открыв альбом, украла фотографию, а на её место вставила фото какого-то важного старика с большими седыми бакенбардами. Приподняв юбку, засунула фотографию Великана за подвязку чулка.
Теперь я могла каждый день смотреть на него, когда сидела за большим маминым трюмо, (разумеется, уже проверенным мною на предмет письма). Иногда я разговаривала с ним и мечтала, как когда-нибудь встречу его. И хотя я знала его имя, но предпочитала звать его Великаном. Так было романтичнее.
У меня была светлая и большая квартира, подаренная папенькой. Она располагалась не так далеко от театра, где я работала. Я почти никогда не брала извозчика, чтобы попасть домой, хотя иногда и уставала настолько, что даже эти два квартала была пройти не в состоянии. Поэтому к моим услугам всегда был экипаж моего кавалера. Иногда он нёс всю дорогу меня на руках, повергая прохожих в весёлое изумление. Об этом даже писалось в досужих на такие новости, бульварных газетах. Ему было это делать не трудно, так как ношей я была необременительной, весила в то время около 47 килограмм. А князь отличался крепким сложением и недюжинной силой.
В балетной среде считалось нормальным, когда мужчина подтверждал свои чувства материальным образом и брал на содержание объект своего поклонения. И среди танцовщиц, и среди их поклонников происходили своеобразные соревнования. Дамы хвастались богатыми подарками, украшениями, породистыми лошадьми, домами, полученными от любовников, а дарители хвастались своей щедростью и экзотичностью подношений.
Именно на этой почве у меня и произошёл разрыв с моим благодетелем, которому я нужна была не как объект любви, а как объект самоутверждения. Причём расставание ознаменовалось громким скандалом, бурно обсуждаемым в театре и прессе. После чего я с наслаждением бросила ему в лицо, подаренные им драгоценности и отправила назад все его подарки. Потом я об этом не раз пожалела. Но, что сделано, то сделано. Мои товарки по сцене крутили пальцем у виска, называя «дурой несусветной».
Шло время, жизнь усложнялась, новая власть укреплялась, и многие завсегдатаи Мариинского театра эмигрировали в Европу и Америку. Несколько наших балетных танцовщиц, уехав на гастроли, так и не вернулись. Я же всё медлила. Наивно верила, что скоро всё утрясется и снова наступят радостные и счастливые дни. Я любила Россию и не представляла, как буду жить за границей. Даже, когда я ездила туда учиться, безумно тосковала по родине.
Но работы становилось всё меньше, жить стало голоднее, письма от родителей перестали доходить до меня. В довершение всего я заболела. И вынуждена была уйти из театра.
К тому же возраст мой был критическим для балета. Тридцать восемь лет! Это возраст, когда балерины уже оканчивали свою карьеру и переходили на преподавательскую работу, или искали новое поприще. Но, разумеется, были и исключения. Большинство прекрасных и не очень танцовщиц были уже замужем, подцепив кавалеров, пока были способны вскружить кому-нибудь голову.
Я же оставалась одна.
Вероятно, это было следствием того что, будучи занятой своей балетной карьерой, я не придавала большого значения карьере семейной. Я просто не могла сосредоточиться на двух делах сразу. Мне нравился балет, и я с упоением занималась им, ездила в Италию, Францию, чтобы отточить свое мастерство.
По возвращении из Европы мне не терпелось блеснуть новыми знаниями и техникой. Грациозная и полная уверенности в себе, я с видимым превосходством демонстрировала свои умения перед остальными танцовщицами. Ловя на себе их завистливые взгляды и презрительные ухмылки, я всё же не могла поставить себя на уровень достойной скромности. Вероятно, истоки моего поведения лежали в том далёком дне, когда я услышала от учителя танцев, что я «деревянная бездарная девошка». И всю мою жизнь, я старалась доказать, я – другая, я – гораздо лучше…
От театра мне была назначена мизерная пенсия, которая таяла в первый же день получения. Пенсия не успевала расти за инфляцией, которая была просто чудовищной.
Последнее время я питалась очень плохо – почти не было денег. Я продавала кое-какие вещи, и безумно жалела о том, что тогда сгоряча вернула все драгоценности своему любовнику.
Вспоминая мою балетную жизнь и карьеру, я видела всё прошедшее как бы в тумане.
И в один прекрасный момент спросила себя, действительно ли это было то, о чём я мечтала? Или погнавшись за мишурным блеском подмостков, я упустила что-то важное? Несомненно, я любила театр, и он стал неотъемлемой частью моей жизни. Да и как могло быть иначе, когда я ничего кроме балета и не видела, с тех пор, как мне исполнилось девять лет.
Поддавшись общему потоку поведения и мыслей, я пыталась жить, как все. Все стремились быть первыми, и я стремилась. Все старались завести богатого покровителя, и я старалась. В общем, это была своеобразная балетная волчья стая, в вытье которой явственно различался и мой голос.
За эти годы я так не завела себе подруг. За редким исключением все в театре постоянно составляли заговоры и сплетничали. Опытные и маститые примы были изрядными интриганками, и умело устраняли конкуренток. Комар носа бы не подточил, как ловко это совершалось. Одну хорошенькую и не в меру прыткую балерину, которая, по мнению примы, совершенно потеряла от наглости голову, она, любезно улыбаясь, подружила с неким богатым и властным человеком, который силой заставил ту уйти из театра. Другая и вовсе умерла во цвете лет, неизвестно отчего. Портились платья, пуанты, посылались букеты, в которых вместо любовных записок были проклятия. Однажды, кем-то даже были отравлены иголки, которыми зашивали платья перед выступлениями. Это делалось прямо на балеринах, и один укол мог стоить жизни.
Много ещё пакостей делали друг другу эти с виду нежные, воздушные создания, которые на самом деле были злы, меркантильны и завистливы.
Я частенько вспоминала слова мадам Безе, которую я потеряла из виду много лет назад. Старый учитель танцев Швед, уже умер, не дожив до первой революции.
Родители мои были далеко и известий о них я не получала уже долгое время.
И только теперь, вдали от суеты и миражей, которые создавал театр, я вдруг очутилась лицом к лицу сама с собой. Я поняла, что совсем не знаю жизни, у меня нет опыта и, несмотря на мою сильную волю, я всё чаще стала предаваться мрачному, депрессивному настроению.
Работы не было, денег тоже, да и здоровье оставляло желать лучшего.
Я жила в квартире, купленной для меня папенькой. В ней были три большие комнаты, гостиная, спальня и комната для занятий, в которую я уже давно не заглядывала. В последнее время моя жизнь проходила в чтении книг, большинство которых составляли любовные романы, которые уводили меня от мрачной действительности. До полудня я спала, потом выходила, чтобы хоть что-то продать и купить немного еды. Ни с кем не общаясь, не интересуясь жизнью, я совсем одичала и не хотела выходить из этого состояния.
Моя жизнь проходила в наглухо закрытой раковине. Изредка мне на глаза попадались соседи, но и мне не было дела до них, и им до меня.
Эта зима выдалась до безумия холодной, и я, выскакивая на улицу, за любые деньги продавала свои вещи, и бегом возвращалась домой, где изо рта шёл пар, но всё же было теплее, чем снаружи.
Однажды меня ограбили, сняв шубу прямо на улице! Чьи-то крепкие руки просто вытряхнули меня из неё, как ненужную вещь, и выбросили в сугроб. Я чуть не замерзла насмерть, и едва перебирая коченеющими ногами, плелась по улице, не видя спасения. Если бы я упала в сугроб, то могла пролежать в нём до весны, пока не растает снег, и никто бы даже не заметил моего исчезновения.
Но тут какой-то сердобольный дворник схватил меня и втащил в свою горячо натопленную каморку.
К слову сказать, я всегда сильно мерзла. Даже в лучшие времена во мне не было и капли жира, но сейчас, от голода моё тело почти превратилась в скелет. Раньше я всегда куталась в меха, даже свежими летними вечерами, и одной из первых в Петербурге надевала зимнюю одежду. И тут вдруг такое несчастье!
Дворник напоил меня кипятком с крошечным кусочком сахара и подарил старый тулуп, доходивший мне до пят. Тулуп был рваный, но тёплый. Я назвала дворника ангелом и поцеловала его в спутанную бороду, провонявшую махоркой. «Да, что ж мы, нехристи какие, барышня?!» – смутившись, сказал он, выпуская меня на оскалившуюся холодом улицу.
Я сама починила тулуп, благо балет дает отличную сноровку владения иглой. И с тех пор выходила только в этой тяжелой и прибивающей своей тяжестью к земле экипировке. У меня оставались ещё шубка и теплое пальто, которые я бережно хранила, надеясь на лучшие времена.
Так и шла моя бестолковая жизнь, где дни летели за днями, смешиваясь в одну сплошную серость.
Глава II
Однажды, вернувшись домой после неудачной попытки продать меховую горжетку, я застала у дверей незнакомых мне людей. Женщину и мужчину. Оба были одеты в военные тулупы и перепоясаны скрипучими кожаными портупеями. Мужчина держал в руках какие-то бумаги. Мы поздоровались, и я, открывая дверь, спросила, что им угодно? Они переглянулись, и, не отвечая, решительно вошли за мной в квартиру. Я не возражала, у меня не было сил сопротивляться их вторжению.
Войдя, они по-хозяйски оглядели комнату. Мужчина, слегка пригнувшись и стреляя по сторонам глазами, обошёл большую комнату по периметру, как бы что-то вынюхивая, затем вернулся на место. Женщина бесцеремонно открыла дверь в мою спальню, выглянула в окно. Потом оба вошли в комнату для занятий, где остановились, разглядывая станок, большие зеркала и фотографии на стенах, говорящие о том, что я была балериной.
– Вы работаете? – резко спросила меня женщина, оглядев меня светло-голубыми водянистыми глазами.
– Нет, я получаю пенсию, – отвечала я, стоя перед их осуждающими взглядами, и чувствуя себя, как маленькая провинившаяся девчонка. В их присутствии меня охватило какое-то непонятное беспокойство, и волна страха подступила к горлу, заставив моментально охрипнуть мой голос.
– Не рановато ли на пенсию, милейшая? – скептически заметил мужчина, – вы вполне могли бы работать на благо страны.
– Я болела… Да и что могу я делать? Я – балерина. А кто сейчас этим интересуется? – я смотрела на них во все глаза, не в состоянии понять, охватившее всё моё существо волнение.
– Дайте ваши документы, – женщина плотно сжала свои пухлые губы и сдвинула красиво очерченные брови.
Я покорно стала рыться в комоде, где в ящике лежала моя метрика, паспорт, и удостоверение о том, что я работала в театре и получаю пенсию. Мне хотелось спросить, кто они и какое право имеют…
Но язык прилип к нёбу, и я промолчала.
Мужчина, при виде которого меня охватывала непонятная дрожь, хотя он выглядел обычно, принял из моих рук бумаги. Я посмотрела на него внимательней. Крепкий, гладко выбритый подбородок, темные, пронизывающие глаза, нос был, пожалуй, слегка длинноват и придавал его лицу сходство с каким-то животным.
– Вы что, ещё с царским паспортом ходите? Давно уже пора было его сменить на трудовую книжку, если не хотите неприятностей. Завтра же идите с документами в милицию, там оформите всё, как надо, – он вернул паспорт.
Тут они оба, не сговариваясь, направились к дверям. Я поспешила за ними, и уже было, совсем закрыла дверь, как женщина, придержав её и повернувшись ко мне вполоборота, уронила:
– К завтрашнему дню перенесите свои вещи в дальнюю комнату, мы вас будем уплотнять, – и она, небрежным жестом сунула мне какую-то бумажку, которую я не удержав, уронила на пол.
– Как это? – спросила я в недоумении, но они уже спускались по лестнице и не удостоили меня ответом.
Вот это новость! Уплотнять. Почему?! Это же моя собственная квартира, мне её папенька подарил. У меня и все документы есть. После ухода нежданных гостей у меня вдруг проснулось красноречие.
И чтобы узнать больше об уплотнении, я решила посетить соседку, которая была в курсе всех дел. Я поднялась на этаж выше, откуда время от времени раздавалась игра на фортепьяно, доказывающая, что в квартире кто-то продолжает жить, и даже наслаждаться искусством.
Мне открыла дверь пожилая женщина, в накинутом на плечи ажурном пуховом платке и в стёганом длинном халате. Я знала её около десяти лет, и хотя мы мало общались, но отношения между нами сложились дружеские. В прошлом – жена одного из известных издателей и преподавательница музыки в пансионе благородных девиц. Теперь муж умер, дети разъехались, и соседка оставалась одна, вместе с кошкой, круглая голова которой сейчас выглядывала у неё из-за пазухи. Она любезно распахнула двери и жестом пригласила войти меня внутрь.
Комнатка, где она проживала, раньше была комнатой прислуги и имела выход на черную лестницу, чтобы прислуга могла выйти из дома, не оскорбляя хозяйских глаз своим видом. Но, по-видимому, отсутствие больших хором, не смущало мою соседку, потому что, и убирать и отапливать комнатку, было легче. Возле окна я заметила печку-буржуйку, от которой распространялось уютное тепло.
Я стала рассказывать ей про сегодняшних посетителей, про «уплотнение» и выразила своё возмущение по поводу противозаконного посягательства на мою собственность.
Соседка даже рассмеялась от моей наивности!
– Какое вы ещё в сущности, дитя! Неужели вам ещё ничего не понятно об этой власти? Ни в коем случае не перечьте им и не пререкайтесь. Забудьте о законах, по которым мы жили раньше. Я удивляюсь, почему вы вообще продолжаете оставаться здесь? Да ещё с вашей родословной! Вот, что я вам скажу, милая, срочно переносите вещи в ту комнату, которую они вам указали, а также соберите кое-что из нужных вам вещей, если вдруг придётся внезапно покинуть квартиру. Сложите всё в саквояж и оставьте у меня. Если уж им понадобилась ваша квартира, то они найдут способ избавиться от вас… Да, не стойте же, как соляной столп! Бегом!
– Б-благодарю… – только и смогла вымолвить я, совершенно ошарашенная такой информацией.
Вернувшись в свою холодную, но такую родную комнату, я обвела её глазами, на которые тотчас же, навернулись слёзы. Отдать мою квартиру… Чужим людям, которые так нагло ворвались ко мне, вчера?! Они будут пользоваться моими шкафами и даже моей кроватью! Я же не могла сама перетащить мою большую кровать в дальнюю комнату, где были только зеркала и станок.
Тут меня охватило лихорадочное состояние, и я стала выкидывать всё из шкафов и выгребать из ящиков. Оказалось, что у меня так много вещей! Без разбора я зашвыривала их в мою танцевальную комнату, которой теперь предстояло стать жилой. И через несколько часов там были уже все мои вещи, включая небольшой диван, трюмо и столик с двумя стульями, которые я сумела-таки затащить к себе.
Затем я занялась подготовкой саквояжа. Признаюсь, поначалу я нашла слова моей соседки чересчур паническими, но потом, сопоставив свои наблюдения и отрывочные сведения, которые долетали до меня за время моего уединения, я согласилась с ней и решила последовать её совету.
У меня было три саквояжа. Большой, средний и маленький. Решив выбрать большой, я попыталась втиснуть в него пальто и шубу, памятуя о том, как опасно сейчас носить дорогие вещи. Но шуба не влезала, и я оставила её, чтобы надеть на себя, если придётся покинуть квартиру. Не будут же меня грабить всегда и везде!
Через некоторое время в саквояже лежало туго свернутое пальто, два теплых костюма, темно-синий кашемировый и персиковый, нарядное платье с кружевами, несколько пар чулок, бельё, теплые ботики и изящные туфли с пряжками. А также шелковая японская шаль стального цвета с яркими цветами, меховая горжетка, которую я не смогла продать, плоская шляпка с вуалькой и бархатный мешочек с драгоценностями. В мешочке лежали жалкие остатки моего прежнего дамского богатства, рубиновое ожерелье, серебряный набор – серьги, перстень и колье с изумрудами и сапфирами, которые так шли к моей бледной коже и голубым жилкам вен на руках, и ещё пара перстней с бриллиантами.
Но вот подарок неизвестного поклонника из императорской семьи я не захотела положить вместе со всем, почему-то мне подумалось, вдруг саквояж вырвут из рук или потеряю его, то хоть что-то должно остаться. Поэтому я завязала его в тряпочку и пока повесила на шею, как талисман.
Взяв неожиданно тяжелый саквояж, я поднялась по лестнице и оставила его у соседки, похвалившей меня за благоразумие.
Вернувшись домой, я оглядела квартиру, выглядящую чужой и опустошенной, затем без сил упала на наваленные, как попало, вещи и заснула.
Ранним утром в дверь стали требовательно стучать и я, кутаясь в тёплый халат, пошла открывать. На пороге стояли вчерашние гости, с ними три матроса в теплых бушлатах и несколько солдат. Я даже испугалась, не пришли ли они меня арестовывать? Но оказалось, что их взяли, как рабочую силу, чтобы переносить мебель и устраивать уют для новых обитателей моей квартиры. Я, почему-то не сомневалась, что жильцами будут именно эти двое.
Решительно, как будто речь шла об её собственных вещах, Комиссарша стала указывать солдатам, куда и что переставить из оставшейся в комнатах моей мебели. Потом, четверо солдат, надрываясь, притащили снизу кабинетный стол с массивными львиными лапами, вместо ножек. Скорее всего, им раньше пользовался какой-то адвокат. Появились роскошные кресла, достойные императорского дворца. И в довершение всего два огромных пушистых персидских ковра раскинулись на полу. Всё это время я безвылазно просидела в своей комнате. Возле моей двери стоял на страже худой, как жердь матрос. Похоже, его поставили на случай, если я учиню скандал, из-за моей мебели. Похоже, «уплотнители» имели большой опыт в таких делах.
Матрос молча и безразлично смотрел на суетящуюся и устраивающую себе буржуйское гнездышко парочку, потом повернулся ко мне и подмигнул. Бескозырка, каким-то чудом держалась на его затылке, как приклеенная. Я отошла от двери и села на свои вещи, сваленные в кучу на полу. Так я и сидела там, потому что мне некуда было деваться.
Дверь в кухню сейчас была загорожена большим старинным, резным трюмо, при виде которого у меня участилось дыхание. В туалет я также не могла попасть, потому что возле него толклись солдаты. Комиссарша сначала повелительно покрикивала на помощников, потом стала довольно грубо выгонять, когда они закончили всю грязную работу.
Её спутник, отдавший бразды правления в руки активной и явно знающей, что и как делать, даме, достал откуда-то четыре бутылки водки и кирпич черного хлеба. Потом добыл из большого деревянного ящика, кусок розового сала, усыпанного крупной солью и пахнущего так, что у меня свело желудок, и отдал это враз повеселевшим помощникам, которые пряча в усах довольные ухмылки, направились к выходу. Выглядывая из-за своей двери, я видела, как Комиссарша метнула гневный взгляд на своего не в меру расщедрившегося спутника. Он сделал вид, что ничего не заметил.
Наконец, все вышли, и я на всех парах помчалась к туалету. Но не успела. Комиссарша властно отодвинула меня плечом, и я как пушинка отлетела к стене. Она вошла в туалетную комнату и долго заседала там, журчала водой, плескалась, а потом неожиданно вышла в малиновом бархатном халате, обтягивающем её аппетитные формы.
Я мышкой нырнула в освободившийся туалет, и, пригорюнившись, уселась там, понимая, что спокойная жизнь закончилась.
Так меня уплотнили.
Вечером, соседи решили отметить новоселье и великодушно позвали меня к столу. Кухню загромождали незнакомые вещи, стулья, кастрюли, коробки с фарфоровой посудой, фужерами.
Стол ломился от еды, какой я не видела уже в течение нескольких лет, перебиваясь картошкой, капустой и хлебом. Изредка покупала селедку, масло или молоко. Хорошо, хоть летом и осенью, фрукты делали жизнь немного веселее и слаже.
Комиссарша сидела, подобно королеве на моём месте, за моим собственным столом, буквально ломившимся от яств. Широким жестом пухлой белой руки, обведя всё это богатство, она сказала:
– Бери, не стесняйся! – (что-то я не припомню, когда мы с ней перешли на «ты»?) – небось, не видала такой еды сто лет! Налей-ка ей вина! – сказала она приказным тоном мужчине, который задумавшись, сидел, нанизав на серебряную вилку солёный гриб.
Он очнулся, схватил бутыль французского вина, стоявшую на столе, и собрался налить в бокал, но я запротестовала, сказав, что не пью вина.
– Ну, надо же! – засмеялась Комиссарша, – какие мы нежные созданья! Если не ублажать тело, то, пожалуй, и душа заскучает, верно говорю? – игриво толкнула она в бок мужчину, который забыв обо всём, уставился в угол кухни.
Проследив за его взглядом, я увидела сидевшую там огромную серую крысу. Эта тварь нередко лакомилась моими лучшими кусочками, находя их повсюду, куда бы я их не спрятала. Крысоловку она демонстративно обходила стороной, иногда специально, как бы дразня меня, оставляя следы пиршества, рядом с нацеленным на неё смертельным остриём. С этой крысой у меня была постоянная война, в которой она неизменно оставалась победителем.
– Фу, какая гадость! Надо будет её убить, иначе она пожрёт все наши припасы! – заверещала женщина, вся подобравшись на стуле. – Ну, что ты смотришь, убей её чем-нибудь! Застрели!
Мужчина тихо улыбался, не реагируя на её истерику, и пристально глядя на крысу. Затем произошло невероятное. Он протянул руку, и крыса направилась прямо к нему. Мы с Комиссаршей оцепенело наблюдали, как крыса, цепляясь острыми коготками, ловко вскарабкалась по его галифе, и уселась на задние лапки, преданно глядя в его темные, глубоко сидящие глаза.
– Люблю крыс, – наконец раздался его мягкий голос, – они такие умные, не чета людям. Всегда знают хозяина, – он искоса взглянул на женщину, округлившую от удивления свои голубые глаза. – Он повернул кисть, и крыса очутилась у него на ладони. Подняв её почти к самому лицу, он пристально, гипнотизирующее посмотрел на серую разбойницу, и тут я увидела, насколько они похожи, зверёк и мужчина. Надо же какой… крысообразный, вдруг подумалось мне.
– Иди, и не шали тут! – строго сказал мужчина, – а не то я из тебя крысиного волка сделаю. И ты не думай, что у убийц себе подобных бывает сладкая жизнь… – он опустил руку и крыса, спрыгнув на пол, медленно удалилась под шкаф.
Отчего-то мне показалось, что эту реплику он больше обращал к женщине, нежели к крысе. Но всё равно, его воздействие на крысу было поистине удивительным.
– Как вы это делаете? – спросила я с недоумением.
Он отпил вина из хрустального фужера, прищурился и через некоторое время ответил.
– Просто я – «крысиный король», и имею власть над этим народцем. Это у меня с рождения. Никто мне об этом не говорил. Я просто знаю и всё. – Он помолчал ещё немного и добавил, – хотел бы я иметь такую власть над людьми, – и залпом допил дорогое французское вино.
– Тебе власти не хватает? У кого она тогда, если не у нас?! – спросила Комиссарша, браво выпив водки из стакана.
Я собралась было идти спать, но Комиссарша удержала меня, сказав, что надо обсудить несколько вопросов. Я присела на краешек стула. Крысообразный молча смотрел на меня, и было непонятно, что он при этом думает.
– Вот что, дорогуша! Ты должна понять, что мы люди, занятые важными государственными делами, а в комнатах прибирать и готовить еду у меня времени нет. Вот тебе отличный шанс, раскормиться на дармовых харчах, – ухмыльнулась она, – будешь убираться здесь, готовить нам ужин, (на обед мы не будем успевать), стирать наши вещи. За это будешь питаться, как мало кто сейчас может себе позволить. Только на глаза мне старайся не попадаться лишний раз. Я, когда устану, или настроение плохое, под руку мне не попадайся – застрелить могу! – Она показала глазами на тумбочку, на которой лежал маузер в портупее. – Ну а теперь иди, отдыхай, завтра много уборки предстоит. – И она милостивым жестом отпустила меня.
– Хорошо, я подумаю над вашим предложением, – ответила я, вставая, и увидела, как в её глазах вспыхнули недоумение и ярость. Но она сдержала себя. И только сказала:
– Ну-ну…
На следующее утро я встала пораньше, и тихо пройдя через зал, приостановилась и прислушалась возле двери в спальню. Новые жильцы, похоже, ещё не вставали, из-за двери раздавался храп. Их вещи были в прихожей. Выскользнув за дверь, я отправилась к соседке, за советом.
Несмотря на то, что моя семья принадлежала к древнему дворянскому роду, я никогда не кичилась этим. И предложение Комиссарши не могло смутить меня и поколебать дворянскую честь. Дело не в том, что подумают о тебе окружающие, а в том, что ты сам о себе думаешь.
Что касается поддержания порядка в квартире – для меня это была не проблема. Я любила чистоту и уют. Стирать я мало-мальски умела тоже. Но, то, что касается приготовления блюд, было для меня недоступным искусством. Сама я привыкла обходиться малым, разве что кашу или бульон могла приготовить, или сварить картофель. До революции у меня работала кухарка, так что я боялась, что Комиссарша сочтёт меня совсем уж ненужным существом и выгонит из дома. А идти на улицу, где я немедленно замерзну насмерть, мне не хотелось.
Вы можете спросить, где же моя гордость?
Отчего я готова унижаться, ухаживая за наглецами, ворвавшимися в мой дом и нарушившими уклад моей жизни?
Я отвечу.
Оттого, что от них исходила какая-то невидимая угроза. Никогда в жизни я не испытывала таких чувств. Это был какой-то животный страх, включающий инстинкт самосохранения. Мне надо было пережить эту бесконечную зиму, необходимо было прийти в себя от этих перемен, и я чувствовала сейчас, что если заартачусь, то мне несдобровать. Именно поэтому я стояла сейчас перед дверью соседки, ожидая, пока она мне откроет.
