Тайга, море, человек. Рассказы

Покончив с делами, он снял сапоги, развесил вблизи огня пропотелые портянки, осмотрел натёртые ступни и расслабленно вытянулся на синтетическом коврике у дымного костра. «Дровишек бы ещё… но как-нибудь дотяну до рассвета…», – устало отметил Федот и неспешно переключился на созерцание окружающей обстановки. Еловые ветви над головой да несколько близстоящих деревьев в бликах костра, за которыми громоздилась беспроглядная темень, – вот и всё, что удалось ему рассмотреть. Он попытался отыскать на тёмном небосводе знакомые созвездия, но увидел сквозь лесную завесу только разрозненные мерцающие точки. И всё равно, наслаждаясь тишиной и новизной обстановки, подумал о них: «Сколько таинства! Такие маленькие, но так огромны, так далеки, а указывают путь. Неподвижны, но мчатся неведомо куда, излучают свет, но, возможно, уже мертвы… И дают возможность ощутить себя одновременно глупцом и мудрецом, нищим и владыкой. А главное, успокаивают Душу, исцарапанную в бестолковой людской суете».

В отдалении треснул сучок. Федот мигом слетел с Небес на Землю и обратился в слух.

В то время, когда в Зорком Глазе зарождался бродячий ген, девственные леса кишели саблезубыми опасностями. Чтобы сохранить этот ген для Федота, Предку необходимо было остерегаться кровожадных страшилищ. Так в нём появился ещё один ген – ген страха. Федот, правда, не затрясся от страха, поскольку знал, что сучок может треснуть под безобидным зверьком или ночной птицей. Однако из-за того, что зрение в темноте слепо, а нюх рядом с едким дымом и вовсе не «видит» дальше носа, слух становится единственным «зрячим» органом, но он не может определить причину тревоги…

В той стороне, где треснуло, вдруг вспорол тишину протяжный рёв изюбря. «Наверно, метров триста-четыреста. Неужели костра не чует?» – удивился Федот. На призыв изюбря отозвался издалека его сородич. Застонала ночная птица. «Сова, наверное…» Обитатели тайги, притихшие на время, пока обустраивалась стоянка и раздавался стук топора, вернулись к своей привычной жизни.

Изюбри поочерёдно, то страстно и протяжно, то отрывисто и требовательно, ненадолго прерываясь, пели песни, в которых слышалась сила, нагулянная на сочном разнотравье лета. По характеру и отдалённости звуков Федот насчитал трёх солистов. Больше других ему понравилась песнь ближнего, и не потому, что его было лучше слышно, а за то, что выводил он свои арии вдохновенно, с припевами. «Сосед-то мой не хуже Шаляпина выводит», – наслаждался Федот необычным концертом.

Как любой человек, замурованный в бетонные стены, а потом вдруг отпущенный на волю, Федот растворился в волшебстве таёжной ночи. Он впитывал звуки и шорохи, плывя в ночной тишине, и сливался в единый организм с лесным пространством. Ему казалось, что он ощущал, как в бесконечном покое таится неутолимая страсть, как осторожность соперничает с отвагой, а беззащитность граничит с сокрушающей мощью; чувствовал, как в этих противоположностях переплетаются судьбы обитателей леса. С него будто спали одежды, которые мешали отличить прикасание тёплой женской руки от давки в общественном транспорте. «Надо же, всего то день ходу – и другой Мир. Нет, нельзя отрываться от Природы», – думал он, утопая в необычных ощущениях.

От усталости, тепла и сытости стало клонить в сон. Федот повернулся к огню спиной и сомкнул веки. «До чего же приятно засыпать под звуки ночного концерта, прикасаясь телом к пространству. И ведь нисколько не мешает. Наоборот, уютно», – думал он. Однако едва он так подумал, как раздался вдруг рёв, от которого похолодело в груди. Распахнулись глаза. Дрёма вспорхнула испуганной птицей и растворилась в темноте. Федот сел и, затаив дыхание, напряг слух. С полминуты висело абсолютное безмолвие. И вот опять, будто специально для тех, кто не понял, ночную тайгу встряхнул грозный рык. «Тигр… не более полукилометра», – сдавила его твёрдая уверенность.

Отправляясь в лес, он конечно же знал, что его путь может пересечься с путём хозяина Сихотэ-Алиня. Но это было скорее теоретическим допущением, чем практическим ожиданием. Просвещённый ум Федота всё подсчитал. Он поделил площадь Приморья на две половины. Одну – отдал людям, а лесные угодья разделил на триста пятьдесят сосчитанных кем-то хищников. Плотность полосатого населения получилась хилой. «А с учётом того, что тигр не охотится на человека, вероятность встречи с ним стремится к очень малым величинам», – думал теоретик.

В голове Федота завертелись, наскакивая друг на друга, сумбурные мысли: «Что предпринять? Куда деться? Эх, ружьё бы…» Выскочивший из глубин ген страха подсказывал: «Надо лезть на дерево». Федот оглядел окружающую темень. «Самое подходящее укрытие – моя ёлка. Залезть, что ли? И сидеть там без огня? Ну, нет… Эх, костёр бы поярче. Зря дров не наготовил», – бесплодно билось под темечком. Желая уменьшить свою беззащитность, он положил рядом топор, вытащил из-за пояса нож и, не найдя куда его приткнуть, возвратил на место. Он сидел у тусклого костра, как на эшафоте в ожидании палача, и до звона в ушах прислушивался к ночи, пытаясь уловить малейший шорох. Но тигр, объявив об охоте, словно выключил все звуки. Тайга замерла.

Как перевести рёв вольного тигра безоружному человеку, коротающему ночь под открытым небом? Можно, конечно, сказать, что он подобен грохоту вулкана, наделить его ужасом землетрясения, назвать его зовом из преисподней; можно придать ему силу абсолютного владыки, беспощадного тирана, вольного казнить без суда и следствия. Но во всём этом видно лишь воображение, а это в данном случае неинтересно, потому что написано за столом. Это то же, что пересказать русское красноречие на иностранном языке. Рёв тигра, вышедшего на охоту, – это не только предвестник чьей-то погибели, это ещё и ожидание погибели, что, как известно, хуже смерти. Рёв тигра, вышедшего на охоту, – это обнажённая связь времён, в которой красной нитью сплетёны вечные страхи людей перед насилием.

Всего минуту назад Федот умиротворённо впитывал в себя окружавшие звуки и ощущения, философствовал о звёздах, и вот слетели с него знания тысячелетий, разделяющие его с Зорким Глазом. Как и давний Предок, он затрепетал перед невидимой, но явной опасностью. Исчез мир технического прогресса, выветрилась просвещённость, не вспомнились примеры отваги и мужества. (Да и не перед кем было проявить эти качества). И не осталось ничего, кроме страха.

Минула четверть часа. Проползли полчаса. Ни звука, ни шороха. Бесконечные минуты оборвали биение жизни. Страх смерти заполнил ночной лес. Все его обитатели покорно затаились, напряглись в ожидании зла. И Федот почувствовал, как вместо недавнего касания тёплой руки, его сердце сжала холодная клешня страха. Он почти не двигался, лишь однажды подложил дров в огонь, да взглянул на безучастные звёзды, мерцавшие в недосягаемости. Иногда ему мерещилось, что тигр наблюдает за ним из-за деревьев и выбирает момент для нападения. Пытаясь спастись от невыносимой нагрузки, Федот неожиданно для себя прошептал:

– Силы Небесные, пронесите мимо.

Он никогда ранее не произносил таких слов. Напичканный «научным» атеизмом, он даже не подозревал, что когда-нибудь скажет их. Однако сейчас сердцем почуял, что все полученные университетские знания ровным счётом ничего не стоят. Нельзя отпугнуть опасность теорией относительности. Не даёт она надежды на спасение. Тут нужно нечто совсем другое…

– А-я-я-я-х… ай-х… я-а-х… – внезапно разнеслись по лесу отчаянные, резко затухающие, и словно всхлипывающие вопли. Пахнуло трагедией. Федот понял, что кого-то настигли когтистые лапы полосатого убийцы. «Не уберёгся, бедняга, проморгал», – посочувствовал он безвестной жертве.

Реальность и неотвратимость происходящего действа, а главное его близость, держали Федота в напряжении. Он почти касался тонкой грани жизни и смерти, явственно сознавал, как чья-то звериная жизнь переходит эту грань и уже никогда не вернётся в лесные чащи. Он опасался, что и его может запросто постигнуть такая же участь. И хоть понимал, что угроза будто бы миновала, да и дичь он вроде никудышная, но и сомневался: «А вдруг жертва сумела вырваться и азартная охота продолжается? Вдруг тигр старый и не смог поймать добычу? А тут вот он – неподвижный кусок свежей плоти. Не зря ведь вокруг всё та же тишина. Или в Природе задумано так же, как у людей, – не предаваться полнокровной жизни, пока кто-то переходит из одного мира в другой?» Навязчиво лезли в голову слышанные ранее случаи о нападениях тигров на людей, подогревая тем самым сомнения и страхи. Пытаясь оградиться от них и почему-то подражая разговорному стилю знаменитого гольда, Федот посылал вглубь леса безмолвные фразы: «Амба, мой тебя не боится. Ходи своей тропой»…

Облегчение пришло через час. Далёкий, едва слышный изюбриный глас, как лучик, пронзил плотную завесу напряжения. Немного погодя откликнулся ещё один самец. Лесная жизнь, чуть приостановившись, снова потекла своим чередом. Звери всего лишь подождали, пока до отвала напируется и станет безразличным к ним хозяин тайги. Федот прислушивался к голосам зверей, но не узнавал среди них своего певуна. «Может, слишком далеко удрал, а, может, стал тем бедолагой», – с сожалением думал он, заваривая крепкий чай.

Спать не хотелось. Полуторачасовой всплеск эмоций не выпускал его из своих объятий. «И ведь каков, хищник!» – не смог не восхититься он тигром. – «Честно предупредил о начале охоты. Мол, ужинать хочу, иду искать, а кто не спрятался – я не виноват». Накал переживаний до крайности изнурил Федота. Он не чувствовал более единства с лесом, а был в нём инородцем, чужаком. Он сидел у костра словно после болезни и по инерции продолжал вслушиваться. Несколько раз ложился, пытался заснуть, но не получалось. Снова сидел, пил чай и невольно сравнивал себя, пришельца в лес, с теми, кто жил когда-то в первобытных дебрях: «Они жили в сплошной череде быть съеденными и съесть кого-нибудь самим. Они боялись, и им нужна была Вера в спасение. И они верили в Высшие Силы. Теперь нарушен этот баланс. Теперь мы только едим, едим… Нет в нас первобытного страха. Вместо страха – злость, и осталось ещё потребительское опасение не отстать от других. Оттого возомнили о себе, и не осталось Веры. Созрели. Скоро наш разум сорвётся с ветви бытия, как переспелый овощ. И сеятель соберёт урожай…»

Только под утро, когда поблекли звёзды, Федот ненадолго забылся у догорающих головёшек. Однако этот вымученный полусон физических сил не прибавил. Очнувшись, он безразличным взглядом посмотрел на проступившие очертания леса, на потухший костёр; представил вдруг себя лишённым возможности вернуться в привычную асфальтовую среду и обречённо подвёл черту: «Бояться быть съеденным, думать, как выспаться… впрочем, если привыкнуть… нет, слишком далеко унесло. Да и не получится. Скоро исчезнут вольные тигры из искорёженных лесов, и человечество умрёт, потому что не сможет плодоносить на мёртвой планете, отравленной корыстью».

БУДЕНЬ

К концу дня сорокалетнего Потапыча, привыкшего к таёжным будням с невзгодами и непогодами, хмарь «достала» хуже назойливой мухи. Из низких, лохматых туч моросит и моросит. Плохо идти. Ручьи хоть и не бурлят излишками воды, но камни под ногами скользкие, и кусты увешаны гроздьями капель, от соприкосновения с которыми одежда насквозь промокла, прилипла к телу, а с неё и в сапоги натекло. Портянки и даже войлочные стельки – хоть выжимай. Одним словом, полевая жизнь. Хотя, конечно, бывает «поле» и похуже: например, где-нибудь в знойной пустыне от недостатка мороси можно вообще иссохнуть из Яви…

Однако дело к вечеру, пора табориться, чтобы перед ночлегом просушить амуницию у благодатного огня.

Площадка вблизи кряжистой лиственницы показалась Потапычу ровнее, чем в других местах – в самый раз для ночлежки. Он подивился ещё, как у подножия каменистого склона среди худосочных родственниц и редких сухостоин вымахала такая громадина, но потом, срубая одну из сушин для ночлежного костра, понял, в чём дело. Когда-то здесь бушевал пожар, сверстницы её, не удержавшись на подгоревших корнях, либо попадали, либо засохли, а она выстояла, подавая пример жизнелюбия новой поросли…

Настроение и погода, как сообщающиеся сосуды: светит солнце или мерцают звёзды – и Душа поёт, и мысли приятные, а когда земля придавлена низкими тучами, вспоминается всякое.

– Ты раб Тайги, раз не можешь без неё… и не найти тебе древнее стойбище… – всплыли вдруг слова из разговора с бывшим сотрудником.

– Хм, раб… у кого, что болит… дитя привязано к матери всю жизнь, а не раб, – возразил он тогда. – И Предки наши считали себя внуками Даждьбожьими, а не рабами… ну, а стоянку если не искать, то и не найти…

– Кому она нужна! Бабки надо делать, а не лазить по дебрям, – усмехнулся тогда собеседник.

– Чтобы засосало в рабство корыстных желаний?.. Да и нет нынче трудов праведных, на дворе эпоха спекуляций и распродажи народных богатств… Уволь!..

Переночевав, ранним утром он вылез из-под походного укрытия. Над сопками сквозь остаточные клочья ненастья сиял рассвет, Тайга вся ещё в каплях вечерней мороси, словно боясь спугнуть робкий солнечный луч, затаилась; в прохладном воздухе не звучал ещё однотонный комариный звон, и только серебристая мелодия ручья нарушала утреннюю тишину.

– Кажется, жизнь налаживается, – порадовался он вслух, вытираясь после водной процедуры пахнущим дымом полотенцем, – значит, перевал сегодня проскочу.

Хорошее настроение придаёт бодрости, убыстряет ход событий. На чай с сухарями, на сворачивание ночлега вместо обычного часа ушло в два раза меньше. Потапыч залил костёр, развернул голяшки болотников, чтобы меньше промокнуть в кустах, взвалил рюкзак и двинулся к перевалу. Но не успело ещё упакованное снаряжение прилечь к изгибу спины, как сзади что-то треснуло, раздался грохот, заставив путника вздрогнуть и оглянуться на причину, нарушившую природный покой.

То место, где только что располагалась его стоянка, накрыло разлапистое дерево-аксакал. По телу Потапыча пробежал озноб. Задержись он хоть на немного, жизненные пути старой лиственницы и его – могли бы сомкнуться в одной точке. Чудны прихоти случая, но ему показалось, что это падение неспроста, что это какой-то знак, предупреждение о чём-то, ведь ничто не мешало свалиться дереву до его прихода или, наоборот, попозже, когда «след простынет». От того, что успел выскользнуть из серьёзной неприятности, он почувствовал себя удачливым, но одновременно мысль о «предупреждении» зародила в его душе какую-то расплывчатую тревогу.

Однако вскоре начались густые заросли стланика. Пожалуй, даже джунгли, хоть и не тропические. Тут вместо переплетения лиан хаотично переплелись толстые, упругие ветви северного кедрача. Чем ближе к перевалу, тем гуще – сплошное перелазанье и протискивание. Потапыч даже беззлобно поругивался, когда рюкзак, подогнанный под ширину плеч, не вписывался в проёмы ветвей и застревал. При этом одна нога оказывалась на одной ветви, а вторая – на другой, и надёжная точка опоры – земля – где-то там, куда не достать ногами. Зависнув в переплетении, он чувствовал себя уже не совсем удачливым; эта непрерывная полоса препятствий наливала конечности тяжестью, требовала частых передышек, времени и сил тратилось много. Впрочем, был тут и плюсик: частые (хоть и кратковременные) позы орангутанга оттеснили тревогу на второй план.

Но перевал всё-таки смилостивился над ним: у самого верха появилась длинная проплешина, сложенная курумником. Замшелые валуны после «джунглей» выглядели почти скоростным шоссе. Правда, излишняя угловатость и обилие щелей между камнями принуждала его не отрывать глаз от «полотна дороги», чтобы не растянуться во весь рост. И всё-таки обзорный взгляд навскидку позволил ему заметить, что проплешина приглянулась ещё одному путешественнику, который также не отрывал глаз от камней. Навстречу, ничего не подозревая, пёр на своих четырёх – Косолапыч.

Чувства, только что убаюканные открытым пространством, снова встрепенулись. Вмиг пропала усталость конечностей. «Вовремя на поляну вышел, а так бы в зарослях – нос к носу», – мелькнула мысль и угасла перед вставшей проблемой. Биться Потапычу не хотелось, поэтому он сунул пальцы в рот и громко свистнул. Однако Косолапыч не среагировал, видимо, привык к похожим звукам от пронырливых пищух. Не меняя скорости движения, он лишь чуть приподнял голову. «Ладно, потрачу дробовой патрон, должен ведь страх иметь перед выстрелом», – решил опытный полевик и пальнул вверх. И правда, на этот раз хозяин тайги вздыбился, секунд пять постоял, пытаясь понять происхождение странного хлопка, но, ничего не узрев, опять встал на четыре лапы и продолжил сближение в прежнем темпе. Не хватало ему самой малости – рявкнуть по-ямщицки: «поберегись!».

В голове лихорадочно вертелось: «Косолапыч совсем без страха, и зрением слабоват, не видит ни черта… придётся биться…»

Расстояние быстро сокращалось. Потапыч сбросил груз, переломил одностволку, чтобы зарядить пулю. К несчастью, стреляный дробовой патрон оказался старый, и его металлическая часть оторвалась от картонной гильзы, перекосилась и заклинила в казённике. Усилий пальцев не хватало, чтобы справится с неполадкой. «Кажись, влип! И нож утопил, – вспомнил он о недавней потере, когда рука машинально потянулась к поясу, – выковырнуть нечем, и укрыться негде, и весовая категория не моя… заломать может… Так вот о чём предупредила старая лиственница!!!»

Чтобы вытащить из ствола помеху нужно было какое-то подручное средство. Бросив взгляд по сторонам, он увидел чуть сзади несколько сучковатых ёлок, невесть как выросших в зарослях стланика и, не выпуская ружья, с неподобающей опытному полевику прытью помчал по камням к хлипкой надежде на спасение. В стланике, споткнувшись, распластался, но тут же вскочил и вскарабкался на одно из деревьев. С него было видно, что медведь подошёл к сиротливой котомке и, принюхиваясь, остановился в нескольких шагах. То ли её продымленный, пропотевший запах ему не понравился, то ли пытался он связать недавний хлопок с громкими возгласами, доносившимися от ёлок, – очень уж подозрительно косился в их сторону. Невидимый источник возгласов, стоя на ветке и выковыривая сучком заклинивший патрон, громко с надрывом орал:

– Э-э-э! Уйди, тёзка!.. Не тронь рюкзак!.. Уходи!..

Но тот сомневался; переминаясь с лапы на лапу, любопытство в нём боролось с осторожностью. А Потапыч, тем временем, привёл орудие шестнадцатого калибра в исправное состояние, зарядил пулю и приготовился к защите своего скарба, хотя, несмотря на близкое расстояние, в душе противился выстрелу. Из памяти выскочили слова знакомого эвенка: «После выстрела развернулся мишка и ко мне, всю обойму разрядил, а он будто заколдованный, думал конец, только у самых ног рухнул…» Тут же возникло собственное соображение: «Глупо стрелять, когда медведь не хулиган. Если не попасть куда надо, может обозлиться сразу, или потом встретить на узенькой тропинке… Дерево не придавило, – вспомнилось опять ему утреннее происшествие, – так раненый зверь задавит, выскочив где-нибудь из засады. Неприятность, однако, на дальнейший путь… Но если приступит, гад, к мародёрству – придётся бахнуть, без снаряжения и маршрут насмарку, и самому не выбраться». И зверь будто почуял его настрой, будто внял словам и мыслям: как бы раздумывая, куда податься, он повёл туда-сюда башкой размером в пол рюкзака и неспешно скрылся в стланике.

Радуясь мирному исходу встречи, Потапыч спустился на землю, подошёл к избежавшей разорения ноше и, оглядываясь по сторонам, поднялся на платообразный перевал. Здесь не было таких густых зарослей, как на подъёме. Но зато разреженный стланик был усыпан маленькими кедровыми шишками, а в проходах между кустами синели ягоды голубики. Настоящее пастбище. И словно в подтверждение на глаза ему попалась синяя «дорожка» с вкраплениями шелухи от шишек. Хозяин тайги изрядно набил брюхо и от перебора разной еды прямо на ходу пропоносился. «Косолапыч сыт был, потому и не позарился на мой скарб», – сообразил Потапыч, подходя к развалу каменных глыб у противоположной стороны перевала. Почему-то образ живого медведя соединился в мыслях с эмблемой партии власти, вызвавшей усмешку: «Когда-нибудь и их прохватит от излишеств».

Впереди раскинулась ширь, у горизонта сливающаяся с небосводом, а глыбовый развал уходил вниз, в угадываемый по соседним склонам распадок. Он достал карту, определился, и попытался разглядеть на местности его слияние с долиной реки, где заканчивалась пешая часть маршрута. Но распадок терялся в геоморфологическом хаосе гольцов и хребтов. Эта нетронутая техническим прогрессом панорама завораживала, а прозрачно-голубая дымка создавала иллюзию безкрайности просторов, куда не кинь взгляд – всё величаво, открыто и… загадочно, таинственно. Перед ним покойно отдыхала несокрушимая Русь, в которую где-то там, на окраинах, вцепляются мёртвой хваткой рабы «золотого тельца». Да не по зубам она им, потому что защитники её – русичи – слеплены из этих же просторов и от них неотделимы. Видимо, не осознали ещё, что Русь хоть и располагается на Земле, но явление космическое…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.