Испытания: Сквозь тьму к свету

– Вот теперь, – сказал он, – ты начинаешь звучать живым.

Я внимательно посмотрел в глаза Проводника, ощущая, как напряжение висит в воздухе. Его слова всё ещё звенели в моей голове, будто колокола в пустой церкви. Он стоял передо мной, спокойный, расслабленный, но эта расслабленность была, скорее от хищного зверя, который выжидает момент, чтобы прыгнуть. Я не мог разглядеть его лица: капюшон скрывал черты, тени поглощали очертания, а сам он казался частью мрака.

Плато вокруг меня было пустым, без горизонта, без конца, и ветер разрывал меня со всех сторон, будто сама пустота решила испытать мою слабость. Каждая капля черной жижи резала кожу и стекала по спине ледяными потоками, а порывы ветра сбивали с ног.

– Думаешь, я пришёл сюда, чтобы быть твоим учителем, Гуров? – голос его разносился над бурей, ехидный и холодный. – Я не учитель. Я – кнут. Послан, чтобы показать тебе, что твоя жизнь была лишь чередой ошибок, и теперь ты платишь за каждую из них.

Я попытался отвернуться, огрызнуться, но он мгновенно приблизился, словно сам ветер подчинялся его воле. Лёгкий, издевательский толчок плечом – и я едва удержался на ногах. Камни скользили, холод и вода жгли тело.

– Ты думаешь, это жестоко? – продолжал он, с каждым словом подкрепляя силу своей тирании. – Нет, Гуров. Это лишь начало. Каждое падение, каждая царапина, каждый порыв ветра – это часть урока. Ты должен понять цену своих ошибок, а я – инструмент, чтобы показать её.

Я облизал губы, пытаясь набрать смелость, и выдавил:

– А ты, смотрю, кайфуешь от этого, ублюдок? Срать я хотел на твое удовольствие.

Он усмехнулся, и в этом звуке была вся его сущность:

– Кайфую? Да я обжираюсь твоей слабостью, Гуров! Каждое твоё усилие, каждая слеза – это пища для меня. Я наслаждаюсь тем, как ты борешься, потому что ты слишком долго прятался от реальности. Я пришёл, чтобы вынести её наружу. Чтобы ты увидел свои ошибки во всей их жестокой полноте.

Внезапно все вокруг окутал густой, непроглядный туман. Он медленно поднимался с холодной земли, обволакивая меня, сжимая тело, мешая дышать. Застыв от неожиданности я, едва стоя на ногах, видел, как из этой серой массы начинают возникать фигуры – призрачные существа, их тела прозрачные, лица искажены, а голоса – до боли знакомые.

Когда они приблизились, я понял, что это не просто тени: их шепот прямо врезался в голову, смешиваясь с шумом ветра. Я услышал знакомые голоса: «Почему ты оставил нас?» «Ты не пришёл, когда мы ждали…» «Мы нуждались в тебе…». Сердце сжималось, тело дрожало, а каждый их шепот пробуждал образы того, как я пренебрегал Аней и Лизой.

В агонии, ощущая ледяной ветер, боль в ногах и руках, жар от усталости, я впервые осознал всю тяжесть своих ошибок. Каждое воспоминание стало кинжалом, воткнувшимся в душу, а каждая тварь из тумана – воплощением моей вины. Упав на колени, схватившись за волосы, я взвыл как дикий зверь, не в силах заглушить эти голоса и образы моих любимых в голове. Проводник стоял рядом, не трогая меня, но его присутствие, жестокое и холодное, будто подогревало мучение: он не должен был проявлять милость, его задача была держать меня в аду моих собственных поступков.

– Двигаешься медленно, Гуров, – его голос прорезал ветер, – Шевелись, или останешься здесь, пока туман не станет твоей могилой.

Я хотел кричать, бежать, но тело было тяжёлым, ноги – ватными, разум затуманен. Внутри нарастало отчаяние: я видел, как мои ошибки превращаются в плоть и кровь, как всё, что я когда-то отвергал, возвращается, чтобы мучить меня. И в этом хаосе, среди крика ветра, шепота призраков и жуткого холода, я впервые почувствовал настоящее раскаяние, острое, жгучее, не дающее ни дыхания, ни покоя.

Каждый шаг давался невероятно тяжело, но в отчаянной боли я собирал остатки сил, понимая: остановка – смерть, движение – шанс, шанс хоть как-то искупить вину. Проводник же следовал рядом, тень и кнут в одном лице, не давая ни секунды передышки, его глаза – красные и холодные – наблюдали за каждой дрожью моего тела, за каждой искрой сопротивления в глазах.

Туман сгустился до такой плотности, что казалось, он не просто обволакивает меня – он втягивает в себя, вытягивает из тела последние силы. Призрачные твари кружили вокруг, шептали, хватали, давили, и каждый шаг давался с невероятным усилием. Я спотыкался, падал на холодную, мокрую землю, туман впивался в глаза, рот, в лёгкие, а голоса Ани и Лизы кричали в голове: «Ты нас оставил…», «Ты не пришёл…», «Мы ждали тебя…».

Я уже почти перестал различать реальность. Ноги подкашивались, руки дрожали, грудь горела от напряжения, слёзы смешивались с дождём. Вся моя жизнь прошла перед глазами, каждая ошибка, каждое пренебрежение – как удары, бившие по сознанию. Я видел, как отталкивал дочь, когда она тянулась ко мне; как игнорировал жену, погружённый в усталость и работу; как поддавался лени и эгоизму. Страх и раскаяние смешались в одно, и я чувствовал, что вот-вот опущусь навсегда на холодное плато, останусь здесь лежать, бессильный, вечно пленённый туманом и призрачными тварями.

И тогда, в самый отчаянный момент, когда ноги отказались держать тело, когда сердце словно хотело остановиться, я услышал её голос. Чистый, живой, непередаваемо тёплый:

– Папа! Не сдавайся! Я с тобой!

Голос Лизы пробился сквозь шум ветра, сквозь тьму тумана, сквозь крики призрачных существ. Он был как маленький луч света, как ниточка, за которую можно ухватиться, когда кажется, что выхода нет. Я почувствовал, как лёгкое, почти призрачное касание – будто её ладошка коснулась моей руки – дало мне силы подняться, стиснуть зубы и сделать шаг.

– Папа, ты же придешь за нами? – повторял внутренний голос дочери, и это странным образом смешивалось с шепотом тварей, заставляя меня осознать: я не один, и если я сдамся сейчас – потеряю всё навсегда.

Я поднялся, дрожа, но уверенно, непоколебимо. Призрачные существа приближались, тянулись, хватали, кричали, обвиняли, но внутри меня возникло что-то новое – слабое, но непреклонное. Я больше не был просто пленником своих ошибок, я держался за этот голос, за её уверенность, за надежду.

–Что встал? Пошевеливайся уже, алкаш – холодно сказал проводник, подходя ближе. Его красные глаза светились в тумане, следили за каждым моим движением, но даже он не мог заглушить тот внутренний огонь, который вспыхнул во мне. – Продолжишь вот так стоять – она тебя не дождется, Гуров.

Я сделал шаг, потом ещё один. Туман резал тело, дождь бил в лицо, призрачные существа пытались сковать ноги и руки, но я держался за голос дочери, который раздавался в голове с каждым шагом всё яснее и громче: «Я с тобой! Ты справишься!». И вдруг стало легче дышать, пусть немного, но чувство надежды, даже хрупкой, прорезало этот кошмар, дав возможность идти дальше.

С каждым шагом я чувствовал, что даже здесь, на этом мёртвом плато, есть шанс. Шанс выжить, шанс исправить ошибки, шанс увидеть Лизу и Аню снова. Призрачные твари всё ещё шептали, но их голоса стали отдаляться, словно сгорая в моём внутреннем огне.

Я шёл, обессилевший, мокрый до костей, с каждым шагом преодолевая себя, и голос дочери, этот маленький маяк, не отпускал меня даже на секунду. Именно он держал меня на ногах, когда казалось, что падение неизбежно, и именно он давал силу двигаться к следующему испытанию, к следующему шагу в этом кошмаре.

***

Мы шли долго. Время будто растянулось, растворилось в сером воздухе, где дождь уже не капал, а плавал – густой, тяжелый, ледяной. Земля под ногами превратилась в месиво, скользкое и липкое, каждый шаг отдавался в ногах болью и тупой усталостью. Порывы ветра били в лицо, как злые удары, вырывая дыхание и забивая рот песком, влагой и мелкими камнями. Ветер здесь был живым – он шептал, рычал, будто издевался, напоминая о чем-то давнем, глубоко забытом, но мучительно важном.

Я уже не знал, сколько иду. Может, час. Может, день. А может, вечность. Туман позади постепенно редел, уступая место тьме – не черной, а глухой, матовой, вязкой, будто это не воздух, а жидкость, в которой можно утонуть. И вдруг впереди что-то начало вырастать. Сначала я подумал, что это просто иллюзия, игра света и ветра, но чем ближе мы подходили, тем явственнее становился силуэт.

Скала.

Она не просто стояла – она возвышалась, прорывая собой само небо, уходя в серую мглу так высоко, что конца ей не было видно. Ее поверхность – не камень, а что-то иное: черная, будто оплавленная, местами стекловидная, местами – покрытая рваными трещинами, из которых сочился тусклый свет, похожий на тление углей. Она словно дышала. Иногда из трещин вырывался пар – горячий, гулкий, будто сквозь эту массу просачивались стоны.

Я остановился. Не мог сделать ни шага. Всё во мне сжалось от первобытного ужаса – того, который не осознается разумом, а живет в теле, в костях, в спинном мозге.

– Вот она, – произнёс проводник, не скрывая злорадства. – Твоя дорога наверх, Гуров. Твой маленький шанс стать хоть чем-то, кроме того, что ты есть.

Я повернул голову к нему. Он стоял рядом, неподвижный, как сама смерть. Из-под капюшона на мгновение мелькнули алые блики глаз, и я увидел отражение – себя, измученного, с обветренным лицом, в грязи, с потрескавшимися губами. И рядом – его тень, как пятно чернил, прилипшая к земле.

– Что это? – выдавил я.

– Это начало твоего конца, – тихо рассмеялся он. – Поднимешься – увидишь, что значит настоящая цена.

Я молчал. Ветер ударил сильнее, сбил с ног, и я упал на колени. Холод ударил в кости. Я поднял взгляд – и понял, что даже не вижу, где заканчивается подъем. Скала уходила в пустоту, и только редкие всполохи света, будто вспышки молний, обозначали неровности и уступы.

– Ты ведь понимаешь, что не дойдешь, – сказал проводник, подходя ближе. Его голос был тихим, но от него хотелось зажать уши. – Не хватит сил, Гуров. У тебя их никогда не было. Ни там, ни здесь. Ты не смог спасти тех, кого любил. И не спасешь себя.

Я поднял голову, хотел что-то сказать – может, крикнуть, может, плюнуть ему в лицо. Но вместо этого – тишина. Спорить с этой мразью – только тешить его самолюбие и тратить драгоценные силы.

Проводник нагнулся, схватил меня за воротник и резко дернул вверх, поставил на ноги. Его движения были быстрыми, механическими, в них не было человеческого усилия.

– Смотри наверх, – прошипел он, приближаясь так близко, что я почувствовал его дыхание – холодное и мерзкое, словно повеяло из склепа. – Вон туда тебе. Каждое движение – будет пыткой. Каждый вдох – борьбой. И знаешь, в чем ирония, Гуров?

Я молчал, не отрывая взгляда от той громадины, что возвышалась передо мной.

– Ты всё это заслужил. – Его губы растянулись в улыбке. – Каждая царапина, каждая капля боли – расплата за то, как ты жил.

Он отшвырнул меня с такой силой, что я снова упал в грязь, словно мешок с песком.

– Можешь лечь здесь и подохнуть, – холодно бросил он. – Можешь остаться, стать частью этого мёртвого мира. Или можешь лезть наверх. Но знай: там ты потеряешь всё, что осталось от тебя. Даже боль.

Он отвернулся, руки за спиной, как наблюдатель, которому скучно, но всё же приятно смотреть, как кто-то мучается.

Я стоял перед этой громадой, мокрый, дрожащий, усталый. Ветер бил в лицо, вгрызался в кожу. Тело просило покоя, мозг – сна, сердце – тишины. Но взгляд не отрывался от скалы. Там, в её мертвенно-бледных прожилках света, будто мелькнула тень. Может, иллюзия. Может, надежда.

Я вдохнул, ощутил металлический привкус крови во рту и сжал кулаки.

«Это будет ад, – подумал я. – Но я не сдамся».

Где-то позади, хрипло засмеялся проводник – так, как смеются, когда заранее знают, чем всё закончится.

– Ну что, герой, – произнёс он тихо, почти ласково, но в этом голосе звенела сталь. – Поднимайся. Или сдохни здесь, в грязи. Всё равно ведь никто не узнает.

Я посмотрел наверх. На бездну из камня, на шрамы скалы, на мокрые уступы, по которым предстояло карабкаться. И понял – да, это будет сущий ад. Но хуже остаться здесь.

Глава 2. Подъем

Камень был ледяным. Ледяным настолько, что казалось – железные шипы вырастают из него навстречу пальцам. Я едва успел коснуться поверхности, как кожа на кончиках пальцев вспыхнула болью, будто я ухватил не скалу, а раскалённую сковородку. Холод прожигал изнутри, поднимаясь по сухожилиям, заставляя мышцы дрожать и отказываться слушаться. Но я всё равно сжал пальцы, нашёл узкую трещину, куда можно упереться, и подтянулся.

Пальцы немедленно сорвались. Камень был мокрым – влажность в этом мире будто выдавливали прямо из воздуха. Скала «дышала» холодом, и этот вдох пробивал до костей. Я попытался снова, медленно, выверяя каждое движение, словно импульсы, которые мозг посылал рукам, были ограниченным ресурсом.

Сверху раздалось ленивое фырканье – почти довольное.

– Ты начал отвратительно, – протянул проводник, стоя на ближайшем выступе над моей головой. – Я даже не уверен, что мне стоит смотреть на этот цирк. Но ладно, удиви. Или хотя бы не сдохни через минуту.

Я стиснул зубы и снова подтянулся. Ноги нашли опору – узкую, почти неощутимую. Скала была не вертикальной стеной, а чем-то, что будто специально создано, чтобы казаться ровным и гладким, но иметь ровно столько трещин, чтобы у отчаявшихся был шанс попытаться.

Не подняться – попытаться.

Под ногами что-то прошелестело. Голос. Тот самый, который я старался не слышать.

"Пап… подожди…"

Я замер. На секунду, на вдох, на отрывок жизни.

Нет. Я не должен оборачиваться.

Я заставил колени удержать вес тела и потянулся выше. Кожа на ладонях треснула – я услышал это, как сухой хруст. Кровь выступила немедленно, алыми каплями, которые тут же превратились в тёмные разводы на камне.

– Уже кровь? – проводник наклонил голову. Лица всё ещё не было видно. Только пустая тьма под капюшоном. – Ты жалок, Гуров. Хотя… это твоё обычное состояние, я полагаю.

– Заткнись, – прошептал я, не поднимая головы.

Он рассмеялся.

– Ох, неужели ты сегодня будешь смелым? Продолжай. Пока не сорвёшься. Будет забавно посмотреть, как ты разобьёшься – хотя… ты ведь уже это сделал однажды, да? Тело доживает последние мгновения, но душа давно разбита в дребезги.

Я дернул подбородком. Камень под пальцами снова ушёл, ладонь соскользнула, ногти скрипнули по мокрой поверхности, оставляя едва заметные следы. Я повис на одной руке. Плечо вспыхнуло болью так резко, что мир стал белым.

"Андрюша…"

Голос Ани врезался прямо в ухо. Он был настолько близко, будто она стояла вплотную ко мне, прижимаясь грудью к моей спине, как делала по утрам, когда ещё была жива. Когда ещё была моя. Когда я считал, что так будет всегда.

"Андрюша… почему ты тогда не пошёл с нами? Ты ведь мог… ты просто мог…"

– Замолчи, – прохрипел я, уже не понимая, кому говорю – ей, себе или тварям внизу.

Я подтянулся второй рукой – мышцы тряслись, как от лихорадки. Нашёл новый выступ. Потянулся. Мир качнулся, будто кто-то взял и наклонил его в сторону.

Проводник в это время прыгал по скале как по детской площадке: играючи, лениво, совершенно равнодушно к тому, что для меня каждый метр становился пыткой. Ему хватало едва заметного выступа, чтобы оттолкнуться, а мне, чтобы удержаться, требовалось сжечь последние силы.

– Знаешь, какой ты был мерзавец? – спросил он между прыжками, будто просто поддерживал разговор. – Когда Аня приехала к тебе на работу без предупреждения, помнишь? А ты тогда сказал коллегам, что «опять эта овца закатит сцену». А сам потом говорил ей, что рад её видеть. Я стоял рядом. Я видел. Ты – отвратителен.

Я продолжал лезть. Я хотел не слышать. Кровь шумела в ушах, заглушая слова этой твари.

"Пап, а почему ты тогда сказал, что я навязчивая? Я просто хотела… просто хотела быть с тобой…"

Я вдохнул. Воздух был острый, как иглы. Казалось, что им можно резать лёгкие.

– Я… был… идиотом… – выдавил я, прижимаясь щекой к холодному камню на секунду, чтобы перевести дыхание.

– Был? – проводник прыснул. – Ты уверен, что это прошло?

Я поднялся ещё на полметра. Колени дрожали. Ладони скользили. Ноги тупо ныли под постоянным напряжением, и я уже не чувствовал, где заканчивается тело и начинается камень.

Но наверху был свет.

Еле заметный, как отражение луны в грязной воде. Но он был.

И пока он горел, я мог идти. Я должен был идти.

– Ты всегда выбирал лёгкое, – продолжал проводник. – Соврать. Отвернуться. Усмехнуться. Надеяться, что тебя простят просто так. А теперь – трудное. О, как неожиданно.

– Я пытаюсь, – прохрипел я, когда пальцы снова нашлись на новом выступе. – Я хочу добраться…

– Куда? – проводник прервал. – К семье? Они умерли из-за тебя. Ты опоздал. Как всегда. Ничего нового. Даже смерть их не заставила тебя меняться. Только собственная пустота. И это – худшая причина из всех.

Я хотел крикнуть. Но не мог. Я мог только тянуться выше.

Ветер ударил так, словно чья-то огромная ладонь хлестнула меня по спине. Я едва не сорвался. Лоб упёрся в камень так сильно, что во рту появился металлический привкус. Но я удержался. Ногами нащупал трещину. Подтянулся.

"Пап… не бросай меня…"

Это был не шёпот. Это был крик.

Я сорвался. На долю секунды – вечность.

Но левая рука вцепилась в камень сама, без моего участия. Рывок. Локоть едва не вывихнуло, но я удержался. Тело било дрожью.

Я закрыл глаза. И увидел – ту женщину в кафе. Как я улыбался ей. Как думал, что имею право. Что «ничего страшного». Что жена всё поймёт, как всегда. Как я смотрел на неё, на свои свободы, на чужие взгляды – вместо того, чтобы смотреть на тех, кто ждал меня дома.

И впервые в жизни эта память физически ранила. Будто кто-то вонзил мне под рёбра раскалённый нож и провернул.

– Лезь, – проводник сказал вдруг тихо, без издевки. – Посмотри, сколько сам себе сделал. Вот и поднимайся. Сам. Без спасения. Без помощи.

Он прыгнул выше. Я – полз за ним.

Я не знаю, сколько прошло времени. Я перестал чувствовать пальцы. Руки превратились в орудия боли: каждая связка горела, каждая царапина пульсировала. Ноги давно бы отказали, если бы я позволил им. Но я не позволял.

Потому что там, наверху, где-то сквозь серую дымку, свет всё ещё мерцал.

Слабый. Хрупкий. Но он был.

И когда очередной выступ попался под пальцы, я поднял голову. Проводник находился чуть выше, сидя боком, свесив одну ногу вниз. Он словно ждал.

– Ну? – спросил он. – Хочешь жить? Хочешь добраться? Тогда скажи мне: почему? Что тебе нужно там, где тебя никто не ждёт?

Я посмотрел на него. На тьму под капюшоном. На фигуру, которая была одновременно рядом и за гранью понимания.

И сказал – честно, впервые за многие годы:

– Я… хочу искупить. Хочу быть рядом хотя бы один миг. Хочу… попросить прощения. Даже если никто не услышит. Даже если уже поздно.

Проводник промолчал.

Ветер ударил снова, но я держался крепче. Свет наверху стал сильнее – или мне хотелось так думать.

Я сделал ещё один шаг вверх. И ещё.

Проводник наконец наклонился ко мне и сказал:

– Тогда лезь. Раз уж выбрал боль – пройди её до конца. Или упади и сдохни здесь же. Ты знаешь: мне всё равно.

Но впервые мне было не всё равно.

Голоса внизу кричали, как будто тянули меня назад. Сквозь кровь, холод, ветер, сквозь собственную слабость я продолжал. Камень под руками стал горячим – или это мои пальцы потеряли чувствительность. Ноги горели. Грудь стонала. Но я смотрел на свет. Только на него. И понимал: Если я сорвусь сейчас – я подтвержу всё, что о себе думал. Всё, что они думали. Всё, что сделал. Но если дойду… Хотя бы на мгновение…Может быть…

Я тянулся вверх, будто время расползлось в вязкую массу, и каждый новый метр становился отдельной жизнью – короткой, яростной и мучительной. Камень под пальцами был шершавым, холодным, до отвращения влажным, и на нем уже не оставалось места, не тронутого моей кровью.

Я поднялся ещё на полметра – и вдруг почувствовал, как что-то сжало мой запястье.

Резко. Жёстко. Неестественно.

Я дернулся, но хватка усилилась.

Я перевёл взгляд – и замер.

Из самой скалы, прямо из тёмного разлома между выступами, тянулась человеческая рука. Бледная, почти сероватая, как тело умершего несколько дней назад. Пальцы впились в мою кожу так, будто пытались добраться до кости.

– Что?.. – выдохнул я, чувствуя, как пальцы немеют.

Проводник сверху засмеялся – тихо, смакующе.

– Ну вот, наконец началось… Я уж думал, что ты настолько никчёмен, что даже твари этой скалы тобой не заинтересуются.

Я попытался вырвать руку, но пальцы впились мёртвой хваткой . Ногти – чёрные, обломанные – прорезали кожу. Я почувствовал, как тёплая кровь стекает по локтю.

И вдруг ,в самой толще камня, проступило лицо.

Лицо мужчины. Глазницы пустые, рот полуоткрытый, но губы двигались. Двигались, хотя камень должен быть мёртвым.

– Зачем ты лезешь? – прошептало лицо, и в голосе было что-то липкое, гнилое. – Они всё равно не вернутся. Они не ждут тебя. Останься…

Рядом проступило другое лицо – женское. Глаза закрыты, рот изогнут в мягкой улыбке:

– Здесь нет боли… здесь всё, что тебе нужно. Спи. Перестань рваться к тому, что потеряно.

Я дёрнул руку снова. Хватка усилилась. Лиц стало больше – ещё одно, другое, десятки. Они появлялись из камня, будто выползали на поверхность, как черви из влажной земли. Их губы шевелились – все одновременно, разными голосами, но с одинаковой интонацией мягкого, предательски ласкового уговора.

«Останься…»

И среди этого шёпота – голос, от которого меня разорвало изнутри.

"Папочка… останься со мной…" – Это была Лиза. Точнее, эти твари говорили ее голосом.

Я зажмурился, но лица никуда не исчезли – наоборот, их становилось всё больше. Камень будто дышал ими. Они тянулись, вытягивали каменные руки, хватали меня за одежду, за щиколотку, за локоть.

Я чувствовал, как тело предательски замедляется. Как мысли становятся тягучими. Как будто часть меня – слабая, сломанная, виноватая – хотела… да, хотела остановиться.

Здесь не нужно было бороться. Здесь не нужно было вспоминать предательство. Здесь не было Лизы, которая тянула ко мне руки, а я обрывал: «Потом, папа занят». Здесь не было Ани, смотрящей на меня в тот последний день со смесью тревоги и любви.

Нет вины. Нет памяти. Только покой.

Я услышал собственный шёпот – ужасный, слабый:

– Может… может просто…

– Да! – прошипело одно из лиц, раскрыв рот до неестественной ширины. – Просто останься. Полежи. Забудь.

Каменные пальцы потянули меня вниз. Очень медленно. Уверенно.

Проводник наклонился сверху, поставив ногу на край уступа.

– Ну вот. Твоя истинная сущность, Гуров. Не герой. Не мученик. Обычная тряпка, мечтающая умереть красиво и тихо. Они всегда такие – те, кто всю жизнь сбегал от ответственности.

Я поднял голову. Свет над нами – портал – дрожал, как свеча на ветру.

Но ноги дрожали, руки соскальзывали, и голоса… эти голоса…Так близко. Так чертовски близко.

"Андрюша… оставь… ты и так устал…"

"А папе же тяжело… пусть он отдохнёт…"

Это было хуже любого удара, хуже холода, хуже боли в срезанной в кровь коже.

Это было правдой – той, что жила во мне все эти годы.

Я хотел отступить. Бог свидетель – я хотел.

Но в ту секунду, когда я уже почти расслабил руку, когда решил позволить скале утянуть меня вниз, сквозь гул голосов вдруг раздался один – тонкий, тихий, едва слышный.

Не зовущий к покою. Не призрачный. Не туманный.

Живой.

– Пап, не отпускай… пожалуйста…

Настоящая. Лиза. Не иллюзия. Не тень. Я вдохнул – резко, жадно, как человек, которому дали кислород после долгого удушья. И рванулся вверх.

Рука хрустнула. Каменные пальцы, удерживающие запястье, порвали кожу. Боль обожгла так, что глаза заслезились. Но я вырвался.

Скала взревела. Да, именно так – глухо, низко, будто разочарованный зверь. Лица искажаются. Глаза в них могут быть каменными, но сейчас они казались яростными.

Проводник хлопнул в ладони, даже не пытаясь скрыть восторг:

– Вот так, Гуров! Вот сейчас ты выглядишь живым! Продолжай карабкаться, раз уж хочешь умереть красиво в другом месте, и позже, чем я рассчитывал.

Я проигнорировал его.

Мир расплывался – но свет наверху оставался моей единственной осью. Пальцы горели – но держались. Ноги дрожали – но упирались.

Шёпоты всё ещё лезли в голову, но теперь я слышал их как шум – надоедливый, но не всесильный. Я поднимался медленно, по сантиметру, чувствуя, как каждая мышца трещит под натиском усталости.

Проводник же взбирался так, будто между уступами была мягкая трава.

– Смотри-ка! – Он прыгнул выше, сверкая в пустоте под капюшоном чем-то, что могло быть улыбкой. – Ты даже похож на человека, когда страдаешь. А когда был с семьёй… ну… был, мягко говоря, ничем не примечательным.