скачать книгу бесплатно
– Промерзла я до самых косточек, – заявляет Адашкан. – Ты на меня шкуру эту накинь, я и согреюсь!
Какой бы странной ни показалась старухе просьба, но слово гостьи – закон для хозяйки. Сняла она шкуру со стены и на девицу ее набросила.
И сразу пропал у Адашкан озноб, и зубы дробь не выбивают, и глаза перестали молнии метать. Обмякла всем телом, виновато в пол уставились, вроде как за резкость недавнюю извиняясь.
В том же смущении допила Адашкан чай, доела краюшку хлеба, оттаяла. Сморило ее от еды и тепла, глазоньки поволока накрыла. Сидит на приступке у огня, носом кивает.
Приготовила Карчик постель на сэке[7 - Сплошные нары в переднем углу, используются как стол и место для сна (тат).]. Налила в лохань теплой воды и, как Адашкан не сопротивлялась, омыла девице разбитые и уставшие от долгой дороги ноги. Протерла их чистой тряпицей, мазью заживляющей густо в три слоя намазала.
Спать уложила сразу под три одеяла: первым положила успокаивающее, в середку согревающее, а сверху сны дарящее. Вместо простынки, по просьбе гостьи, опять же шкуру рыбью бросила.
А под утро Адашкан заметалась в постели. Раскидывая одеяла, закричала слова резкие, непонятные.
Ветер за окном взбесился, вьюгой поземку метет. Сосны качаются, страшным скрипом скрипят. Пес воет, куры кудахчут, козы в страхе мемекают.
Карчик тут как тут, пришла на помощь, – опыта-то у нее о-го-го сколько! По первым крикам поняла причину паники, свет зажгла, все необходимое припасла, – тут вода горячая для питья расслабляющего, тут посудки разные с настоями для протирания и умывания.
Наступивший рассвет огласил тонкий детский крик.
Сама как дите, разродилась Заблудшая мальчиком.
От такого слабого семени и малец появился на свет малюсеньким, всего-то в две ладошки величиною, да в неполный кувшин весом.
Приняла плод Карчик, и аж слезы у нее на глаза навернулись.
– Не жилец, – подумала было старая, разглядывая младенца. До того слабым и несуразным народившийся ребеночек ей показался. Много всяких новорожденных за свою долгую жизнь она видала, а такого вот приняла впервые.
Но малыш в теплых руках бодренько шевельнулся, в старушечий палец ручонкой своей вцепился, ногой норовисто двинул, – и такая сила в нем пробудилась, такая жажда жизни, что прогнала старая прочь подленькую мысль. И тут же давай хлопотать: ключевой водой омыла, куском синего неба укрыла, в поле ромашковое завернула. И, любовью обихоженного, к мамкиной груди приложила.
Сама не нарадуется – силы в ней вдесятеро прибыло, еще бы! Вон какая сладкая забота нежданно-негаданно объявилась!
Чем ей чаще заниматься приходится?
Помогать больным и немощным в старости
Отодвинуть хоть на миг встречу с вечностью,
Поддержать своей заботой и жалостью.
Даже слово, если сказано вовремя,
Да глоток воды, подаренный ждущему,
Вроде, мелочи, а жизнь чашей полною
Могут сделать даже самому нищему.
Глава 5 Следы
Не шаркает, не ходит, – летает Карчик по избе, крылья у нее за спиной выросли.
С утра печь пожарче натопила, в лохань снега нетоптаного натаскала, воды небесной с три колоды нагрела. Купание да стирку всему своему дому устроила.
Пыль со стен собрала и в квашне из нее тесто замесила, – то-то лепешек наивкусных настряпается!
Грязь по углам вымела, трухи соломенной в нее добавила и щели в стенах законопатила – тепло беречь надо. Жар печной, что раньше ей одной доставался, теперь на троих делить придется.
Одеяла стеганные новыми яркими звездами украсила.
Подушки перетряхнула, свежими облаками наполнила.
Тут и жарешка поспела – пора молодую мамку не сладкими обещаниями, – живой едой кормить.
Присела Карчик за стол, дух перевела – любуется, как Адашкан ест, мальца к груди прижимая. И смотрит на него, как на чудо, невесть откуда на нее свалившееся.
И только сейчас, задним умом, вспомнила Карчик – а ведь во дворе-то у нее следов никаких сторонних и нет!
Всплеснула руками.
– Ой, чего эт я расселась! Печь-то у меня последнее полено доедает, корой сушеной закусывает!
Выскочила на двор – вроде как по делам, за охапкой дров, – еще раз осмотрелась.
День какой прекрасный! Март на пороге, солнце первые проталинки на снегу прожгло. С крыши звонкая капелька упала!
– Вот у окошка снег примят, – тут Адашкан стучалась. Вот дорожка следов к двери в избу, – это я ее вела. А как она к окошку подошла? С какой стороны? Не по воздуху же прилетела!
Или по воздуху?
Стоит-гадает, снег разглядывает да кончики платка мнет. А когда глаза подняла – из-за мутного стекла на нее Адашкан смотрит. И не простая Адашкан, а в шкуру рыбью как по ней сшитую одетая, и взгляд у нее недобрый, нахмуренный.
Только и моргнула глазками один разок Карчик, а видение за этот миг растворилось, исчезло. Потрясла седой головой, марь[8 - Марь – марево, мираж, кажущееся.] отгоняя, пошла к поленнице. Набрала охапку колотых березовых дров и в избушку вернулась.
Сидит Адашкан, как сидела, за столом, ложкой в чашку ныряет, и никакого намека на то, что она от этого вкусного дела хоть на раз отрывалась. И глаз улыбчатых с малыша не сводит, то ли песенку мурлычет ему, то ли хоровод хороводит.
Глянула и на стену. Рыбья шкура как висела, ею утром повешенная, так и висит, ни на волосок с места не стронутая.
Ничего Адашкан старухе не сказала, ничего Карчик у молодки не спросила. Только еще большей лаской да заботой мать и ее малыша окружила. Но даже сам воздух в теплой избушке гуще стал, а по всему пространству от двери до окон хруст стоит – это мысли в двух головах трутся, думы свои с места на место перегоняют.
Так они остаток дня вместе провели, – одна крутится белкой в колесе, другая с ребенка глаз не сводит.
С уходом солнышка повечеряли, но в глаза друг дружке уже открыто не смотрели, какая-то ширмочка между ними протянулась.
Пришло время на вторую ночь спать ложиться.
Как и в прошлый вечер, выставила Карчик лохань, плеснула теплой воды, ноги Адашкан омыла, спать ее и мальца на сэке уложила. Тремя одеялами и шкурой для тепла укрыла. А когда пошла вылить на снег сиспользованную воду, глянь – блеснуло чтой-то. Но в вечерней темноте разве ж разберешь.
– Утро вечера мудренее, – сама себе говорит. – Завтра посмотрю, что там выплеснулось, – обещает.
Прибралась в избушке, дров полную печь натолкала, и сама вслед за Адашкан и малышом вскорости уторкалась.
На другое утро, едва петушок первый голос подал, встала осторожненько Адашкан с теплой постели. Осмотрелась по сторонам, глаза до щелок прищуря – вроде как вспоминая что-то. Или запоминая? Только губы беззвучно шевелятся. Желтые всполохи огня освещают жаркую избу, сонные тени мерцают на стенах причудливыми бликами. Стражами охраняют покой избушки и ее обитателей волчья пасть и медвежья голова. Наполняют воздух ароматами еловые ветви и пучки разнотравья.
Спит малыш, в чистые пеленки укутанный, спит Карчик, к стене отвернувшись.
Бесшумно достала из-под сакэ котомку со своими вещицами, сунула сверху свернутую в тугой узел шкуру. Взяла со стола краюху хлеба, положив на ее место чтой-то, и змейкой выскользнула во двор.
Только дверь жалобно вскрипнула, секрет ее выдавая.
От этого малого звука даже паук на полатях[9 - Полати – деревянный настил под потолком у печки. Там дольше сохраняется тепло и обычно в больших семьях спят дети.] не встрепенулся, медвежья голова окостеневшим глазом не моргнула, а Карчик проснулась.
Всего-то один глаз на половинку открыла, напряглась, слушает – но боле ничего: ни скрипа шагов по снегу, ни другого звука в предутренней тишине. Только дрова в очаге шкворкают-потрескивают, да малыш сыто посапывает.
Уснула дальше и не волнуется.
Лишь после третьего петушиного крика поднялась окончательно и пропажу гостьи заметила. Но поперву не встревожилась. Мало ли, думает, какая нужда у человека случилась – проветриться захотела, воздухом свежим подышать.
Час нет Адашкан, другой.
Проснулся и малец, есть просит.
В первый раз тень беспокойства на чело легла. Вышла Карчик за порог, – проведать молодую маму, а той и нет. Только теперь четкая дорожка следов демонстративно в сторону леса вьется. Посмотрела на следы Карчик и усмехнулась одной половинкой лица.
– Хоть и наследила ты, Заблудшая, мне для показу, а того тебе невдомек, что человек-то не так ступает. Он всёй тяжестью снег до земли мнет. А ты только на вершок придавила.
Вспомнила про вчерашнюю выплеснутую воду. Наклонилась посмотреть, а там пластинка рыбьей чешуи сверкает.
Поцокала Карчик языком, покивала седой головой – не бежать же вослед. Разве по такому снегу догонишь? А и догонишь, что спросишь? – Куда ты собралась? – И что в ответ захочешь услышать? – А твое ли это дело?
Нет Карчик никакого дела, не мамка она ей, и даже не родная тетка. Раз собралась и ушла Адашкан, знать так ей надо, – свои личные думы в голове имеет. Небось, не раз все просчитала-проверила.
Где она сейчас? Да хоть в тридевятом царстве, тридесятом государстве на печи сидит, чаи распивает.
Делать нечего, вернулась в избушку, огляделась – забрала Адашкан котомку со своими нехитрыми пожитками. Только и остался на столе кулончик золотой на крепкой шелковой нити. А на кулончике том русалка изображена – до пояса рыба-рыбой, а выше пояса – девица красная, на ту похожая, чья шкура на стене у Карчик висит.
Глазами повела.
– Оппа-на!
Висела.
Глава 6 Рыбья шкура
Карчик раньше особо и не задумывалась, как и зачем к ней эта шкура попала.
Много людей разных через избушку старухи прошло: и своих, и чужих. Всех и не упомнишь. Что после кого осталось? В чулане вон испокон века цельная полка забытых вещей пылится. Кто-то вспомнит и придет за нужным добром, кто рукой махнет.
А шкуру кто забыл?
Пришлось память напрячь…
Как-то услышала во дворе своем собачий рык. Вышла глянуть, а Караколак[10 - Черное ухо (тат).], пес ее дворовый, шкуру зубами треплет, – волосы дыбом, глаза кровью налились. Необычная шкура не мехом наружу ощерилась, – серебристой рыбьей чешуей на солнце переливается.
– Фу, Черноух! – отогнала Караколака, подняла шкуру – ничего, добрая вещь, всего-то в двух местах песик острыми клыками порвать успел.
Стряхнула от пыли и грязи, занесла в избу. Еще раз всю осмотрела, пальцами каждый сантиметр ощупала, – точно, всего две Обломых дыры.
Взяла иголку с ниткой, присела к свету – раны заштопывает. А шкура под ее руками словно от боли вздрагивает и охает. С каждым уколом иголки чешуйки аж до скрипа крепко судорогой сводит, из глазок слезки маленькими капельками на пол звонко падают и под стол жемчугом драгоценным катятся. Карчик потом целую горсть бусинок с пола собрала, ожерелье дорогое себе исделала.
Залечила ровными швами раны, волосы изумрудные на голове разгладила, слезы последние смахнула, и шкуру на стену повесила – все украшение какое. И про то еще походя подумать успела:
– А где ее Караколак взял?
Он же не на привязи, носится целыми днями, куда нос его собачий позовет. То в лесу на охоте пропадает, то на пруд гусей да уток пасти бегает.
Или кто шкуру эту во двор спецьяльно подбросил? Или песик находчивый где у воды сыскал-украл? Бессловесная скотинка, у нее не спросишь, к ответу не призовешь.
Было это… когда же было-то? А в аккурат или в конце мая, или в первые летние дни. Вот с тех самых пор шкура все висит и висит на стене, места лишнего не занимает, хлеба не просит. А вот света от ее блеска в избе изрядно добавилось.
Никто ее за все это время ни разу не спрашивал, никто за ней не приходил, претензиев не заявлял. Карчик в эту сторону и не заморачивалась, умысла какого – продать там ее, или в снадобье какое спользовать – она не имела. А потому и думать забыла – своих дел да забот на полный день припасено, да еще и с остатком на дни другие заготовлено.
Может, к концу лета, а может и осенью глянула как-то шкуру, нет ли моли или еще каких вредителей. А швы, которыми она прокусы латала, рассосались, зажили. Ни шрама, ни рубчика. Кабы своими руками не чинила, и не поверила бы, что вещь латаная.
– Эк, чудо какое, – вскинула голову Карчик. И другими глазами на шкуру посмотрела. – Живая!
Пару раз на себя ее накидывала, вроде как примеряла. И, странное дело, шкура, обычно безразлично-холодная, в жару прохладой окутывает; в студеный день тепло дарит. Но каждый раз в голове круговерть начинается, теряется ощущение времени и пространства, словно она в путешествие по чужому миру отправляется.
Первый раз видит – бредет она по лесу, вроде, и знакомому, и в то же время незнакомому. К привычным ей соснам да березкам, диковинные широколистые деревья добавляются. Да сплошь корнями от земли до самых вершин увитые, цветами неземными обсыпанные. И с цветка на цветок не пчелы, птицы радужные перелетают, сладким нектаром наполненные. И весь лесной шум, весь птичий гомон в ушах многоликим оркестром звучит.
Идет Карчик среди этакой красоты невиданной и каждый кустик, каждая веточка с ней на своем языке разговаривают, сказку лесную рассказывают.
– Я, – говорит пятилистный вишнево-оранжевый цветок, – Сила Забвения. Капли сока моего хватит, чтобы память навсегда отбить. И нет такого настоя, такого отвара, который бы мое волшебство отвратил.
– Во мне, – шепчет серенький невзрачный цветочек, – Сила Жизни спрятана. Кто мою тайну раскроет, еще сто лет проживет.
– Во мне Ясный Ум зашифрован. Ты возьми меня в лунную полночь, окропи росой предрассветной, дай три года и три дня настояться, и я силу свою тебе явлю…
До сбитых ног бродила Карчик по лесу незнакомому, пока, усталая, на землю, корнями изрытую, не упала, за ветку сухую краем шкуры не зацепилась.
Повисла шкура на сучке. И сразу старая опять в своей избушке оказалась, у своего стола, перед своим добром.
Долго трясла головой, в себя приходя.
– Что за чушь такая приснилась? – глянула, где солнышко висит, часы посчитала. – Если по времени судить, всего каких-то пары минут меня здесь не было, а кажется, день-деньской гуляла.
Верить ли?
Не маленькая девица, не глупенькая, на веру волшебное не приняла.
Да вот зря.
Чует, ноги ее огнем горят. Скинула обувку, а там мозоль на мозоли, будто она и впрямь день-деньской по дорогам неудобным ходила.
Это дело привычное – мазей волшебных у нее на всякий недочет приготовлено.
А потом чегой-то в карман свой залезла, – больно уж он наполненным оттопыривается – а в нем цветок пятилистный вишнево-оранжевый лежит, да другой – серенький невзрачный, да и еще горсть всяко-разных друг к дружке прижалась.
