Адский поезд для Красного Ангела

– Рано или поздно ты узнаешь правду.

– Всем сердцем надеюсь. – Я сделал вид, что задумался о другом, и скорчил некое подобие жалкой улыбки. – Послушай, оставайся, делай с моим компьютером все, что нужно. А мне надо уйти. Если хочешь, днем пообедаем вместе. Зайди за мной на Набережную, поедим в «Вер-Галан». Ты со своей Йенней не договаривался?

– С Йенней? Да я целыми днями жду ее! Она, словно северное сияние, исчезает с утра, чтобы вновь появиться только вечером. Ладно, значит, в полдень… Я за тобой зайду. – Он прокашлялся. – Франк, как ты думаешь, что может быть в этом скрытом послании? Если он хочет что-то сказать нам, почему бы не заявить об этом открыто?

– Тома, вот ты богат, у тебя есть миллионы. Зачем ты по-прежнему ходишь в казино, зная, что рискуешь все потерять?

– Чтобы… наверное, ради возбуждения, доставляемого мне игрой?

– Вот и ответ на твой вопрос.

* * *

Свою шахтерскую карьеру мой дед закончил бригадиром горных мастеров в шурфе-13 в Лоос-ан-Гоеле. Подростком он начинал чернорабочим, потом стал забойщиком, крепильщиком, откатчиком, починщиком, мастером и, наконец, бригадиром мастеров. Вообще говоря, глыбы угля брали тебя в плен на добрую половину жизни, и если удавалось избежать смертельного поцелуя рудничного газа, то тебя непременно губил силикоз[12]. Если уж суждено было родиться под землей, то и умрешь под землей, и дети твои умрут под землей, в пасти чудовища. Но только не мой дед…

Пятнадцати лет хватило ему, чтобы вскарабкаться по иерархической лестнице, и никогда в жизни он не надеялся на удачу или случай. Этот маркшейдер из шахтерского поселка знал дни рождения всех своих начальников, масть их собак, не говоря уж об именах детей и жен, с которыми он старался повстречаться у пекаря, трактирщика, прачки, чтобы расхвалить достоинства мужей и их невероятную способность управлять людьми. По праздникам, даже в самые тяжелые времена, когда не хватало супа и хлеба, он никогда не забывал отправить своим более зажиточным коллегам бутылку можжевеловой. Так что его одурманенные винными парами начальники, пусть неосознанно, были благодарны моему деду, подарившему им радость забвения…

Он называл это «методом доходного пожертвования» и частенько твердил мне:

– Если ты пробуждаешь в собеседнике огонь, от которого начинают блестеть его глаза, если заставляешь сильнее биться его сердце, значит ты можешь превратить его в самого верного союзника. Отныне у тебя будет не две руки и две ноги, а четыре, потому что, когда потребуется, он всегда окажется рядом с тобой.

Когда в 1978 году он скончался от рака, на его похоронах присутствовало пятьсот человек.

В отличие от него я не использовал «метода доходного пожертвования», чтобы взобраться по иерархической лестнице. Зато вовсю прибегал к нему, чтобы в нужный момент около меня оказались нужные люди.

Следственный судья Ришар Келли был большим любителем хорошего шоколада. Таких гурманов, как он, в мире существует не более десятка. Хотя его кабинет всегда выглядел безупречно и стерильно, как морг, где-нибудь в уголке обязательно валялась начатая плитка перуанского, яванского или карибского шоколада, настоящего шедевра из какао-бобов. Он заказывал его напрямую у известных производителей, будто речь шла о бриллиантах чистой воды. Так что я запасся плиткой одного из тех, что он любил больше всего, – шоколадом, сделанным из бобов, растущих в Южной Америке, на островах залива Гуанаиа. Забавно было видеть, как подпрыгнул его кадык, когда я выложил на стол расчерченное на квадратики сокровище.

Я должен был играть наверняка. Требовалось убедить его выставить вон этого придурка Торнтона, эту карикатуру на психолога, не способного составить даже психологический портрет осьминога.

Вообще-то, Торнтон имел независимую практику. Для своих сорока он выглядел чертовски здорово, имел телосложение Аполлона и чудные оленьи глаза. Он завалил на кушетку в своем кабинете такое количество пациенток, что на Hot d’Or[13] мог бы получить приз как лучший жеребец. Клиентура его все прибывала, все более раздетая и все менее больная, и коллегам случалось обнаружить дамские трусики даже между подушками кожаного дивана в его кабинете. Позже, когда ему наскучила рутина доступного секса или возраст лишил былой мощи, Торнтон воспользовался влиянием своего папаши, чтобы заставить нас оценить его дар психоаналитика. Он опрашивал свидетелей, преступников и делал выводы, которые заставили бы улыбнуться даже статуи острова Пасхи.

– Этот кретин в галстуке не отличит афганского террориста от сестры милосердия, – давным-давно, впервые повстречав его, в страшной ярости бросил мне Бамби, шеф департамента по борьбе с проституцией и незаконным оборотом наркотиков.

Отстранить его от следствия представлялось делом тонким, ибо вышеназванный кретин в галстуке был не кем иным, как сыном прокурора Республики.

Мы с Ришаром Келли минутку поболтали о шоколаде, а потом, разумеется, перешли к первым деталям расследования. Я вкратце изложил ему соображения Сиберски и свои собственные относительно необычного характера убийцы и значения, которое он придал мизансцене. А главное, подчеркнул полнейшую неосведомленность Торнтона в области садистических преступлений, а впрочем, и в криминалистике в целом. Я хочу опережать события, предварять поступки убийцы, действовать с упреждением, а не с опозданием. А для этого мне нужны союзники (я особенно выделил это слово), а не гири на ногах.

Короче, я просил назначить на расследование Элизабет Вильямс, эксперта-криминалиста апелляционного суда и вдобавок специалиста по психологии преступника. Положив на язык кусочек шоколадного шедевра, Ришар Келли одарил меня такой гримасой, каких я прежде не видывал. Однако после двухчасовой ожесточенной борьбы, сжевав всю плитку гуанаиа, несколько ослабил сопротивление.

– Я все-таки пока не трону Торнтона, – настаивал он. – Нельзя вот так запросто одним щелчком избавиться от него. Тем более, для того, чтобы заменить его профайлером…

– Не профайлером. Специалистом по психологии преступника.

– Это одно и то же. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие и не заставите меня впустую терять время.

* * *

Прежде мне еще не случалось сотрудничать со специалистом по человеческому поведению. Я имею в виду, настоящим, стократно увеличенным Торнтоном. Лекции, которые Элизабет Вильямс читала в университете Париж II, производили чарующее воздействие. Силой слов, глубиной анализа и точностью доказательств она, профессионал своего дела, заставляла нас проникнуть в запутанные лабиринты сознания убийцы и там обогнать его. Я проштудировал все ее книги, скрупулезно изучил диссертацию о психических заболеваниях преступников, весь ворох статей, опубликованных ею в «Revue Internationnale de Police Scientifique et Judiciere»[14]. Спрятавшись в глубине лекционного зала под безликой маской робкого и внимательного студента, я испытывал безграничное удовольствие от ее манеры говорить и держаться. И мечтал применить ее великие идеи в масштабном уголовном деле. И как раз сейчас, в ходе этого расследования, я интуитивно чувствовал, что передо мной новый тип убийцы, умный зверь, утонченный и одержимый, владеющий своими эмоциями, единственный вершитель судеб своих жертв. Паук, затаившийся в углу своей паутины, в ожидании подходящего момента истекающий ядом, чтобы выпустить его, едва завибрирует хоть одна шелковая нить.

Мне стыдно, когда я думаю, что по ту сторону границы добра, в красной тени зверя с рогами и копытами, скрывается, быть может, такой убийца, о котором мечтает каждый полицейский в уголовке…

Сказать, что мне не нравится моя профессия, было бы самой страшной ложью. Я любил ее так же, как жену, а возможно, и больше. Эти будни в кровавом тумане, пробиваемом металлическими отблесками, вспарывающими сухожилия и нервы, до костей сдирающими кожу, эти мрачные и таинственные души, мечущиеся в залитых кровью комнатах, составляли глубинную сущность моей жизни. Даже в свободное время, находясь рядом с Сюзанной, я читал о серийных убийцах, посещал Музей криминалистики и смотрел захватывающие детективы, такие, в которых убийца буквально блистает коварством. Переступая порог уголовки, перестаешь быть человеком, становишься Живым Трупом, рабом, обреченным сражаться с бессмертным или возрождающимся из пепла злом. Ты блуждаешь между двумя мирами: обычным и нереальным; между теплом улыбки и самой страшной чернухой, затаившейся в уголке разума каждого существа, населяющего землю…

Стоило мне задуматься обо всем этом, как я начинал сожалеть о том, кем я стал. Точно спирт, который подливают в огонь, чтобы он разгорелся сильнее, изнутри меня сжигало отсутствие любимого существа. Я ощупывал пустоту перед собой и мысленно рисовал на ней обнаженные округлости, я упивался ароматом, которого больше нет, я улавливал едва слышный шепот, который пропадал, стоило мне напрячь слух. В то утро я на короткий миг вновь превратился в обычного человека. Полицейский был поблизости, жаждущий облавы и погони, он следил за мной, сжимая свое оружие. Я любил его так же сильно, как ненавидел.

Увижу ли я еще когда-нибудь ласковую улыбку жены?

* * *

Мой мобильник обладал невероятной способностью издавать свое пронзительное позвякивание в самый неподходящий момент. Обычно я отключал его всякий раз – одному Богу известно, были ли такие случаи редкостью, – когда откладывал работу. Но всегда, когда какой-нибудь убийца входил в мою жизнь через широко распахнутую дверь, я держал свой сотовый наготове, у себя под боком – как верного товарища. Сюзанна научилась ненавидеть его.

Если вам пришла в голову экстравагантная и дерзкая мысль взять кассу какого-нибудь ресторана, лучше бы вам не соваться в «Вер-Галан». Это приятное заведение в двух шагах от штаб-квартиры французской полиции кишит инспекторами в штатском, комиссарами, офицерами полиции, фараонами всех мастей, чаще всего в сопровождении своих жен. Концентрации кольтов, смит-вессонов и беретт на квадратный метр позавидовал бы сам Пабло Эскобар[15]. Прежде чем ответить на звонок, я поднялся из-за стола и извинился перед королем программистов Тома. Трубка у меня в руках едва не расплавилась от возбужденно полыхающего голоса Живого Трупа.

– У нас хорошие новости, комиссар Шарко. Слушайте меня внимательно. Вода из желудка жертвы поведала нам много интересного. Прежде всего, парни из лаборатории обнаружили в ней молекулы угля и окадаиковой кислоты[16]. Эти молекулы являются продуктом Dinophysis acuta, разновидности микроскопической водоросли, развивающейся в стоячих водах. Больше никаких следов самой водоросли, возможно разложившейся из-за отсутствия поступлений органических веществ и инсоляции…

В ресторане было шумно; прикрыв рукой левое ухо, я спросил:

– О каком типе воды идет речь? Морской, пресной, болотной?

– Дождевой. Об этом свидетельствует присутствие в ней окиси азота.

– Значит, вода из луж или небольших водоемов… Сколько времени нужно водорослям, чтобы развиться?

– Три-четыре дня. Судя по поразительному разнообразию бактерий, от перечисления названий которых я вас избавлю, химик полагает, что прежде, чем оказаться в желудке жертвы, вода не одну неделю хранилась в какой-то герметической емкости, вроде банки или бутылки.

– Если я правильно понимаю, вода была взята из лужи чертову уйму дней назад, а потом старательно хранилась, чтобы затем быть отправленной в желудок жертвы?

Продолжая прижимать трубку к уху, я жестом попросил официанта принести нам аперитив.

– Точно! Но это еще не все… Во-вторых, мы обнаружили в воде значительное количество растворенных кремниевых солей слюдисто-глинистых сланцев, иначе говоря, розового гранита. Я уже сделал часть вашей работы, порасспросив специалиста по минералам Фредерика Фулона. Он утверждает, что подобная гранитная концентрация не может быть достигнута естественным путем и быть результатом нормального процесса эрозии. Частицы гранита не приносит течение речки или простое сбегание дождевой воды по горным склонам. Причина в другом.

– И что же, этот специалист вам дал наводку?

– Два решения. Или убийца сам растворил гранит, или гранит уже находился в воде, когда он ее набирал. Во втором случае очень вероятно, что порода попала в лужу в виде пыли.

– Значит, место, где разрабатывают розовый гранит? Какое-то предприятие?

– Да, но работающее снаружи, на земле, в каком-то месте, благоприятном для сбора дождевой воды и размножения водорослей. Карьер, например. Беда в том, что карьеров розового гранита целая туча… Разумеется, в Бретани, в Эльзасе на уровне риска обрушения, в Альпах, Пиренеях и других горных массивах. Кстати, не стоит забывать, что речь может идти о мастере, где-нибудь в уголке вытесывающем надгробные плиты из привезенных гранитных блоков. Хотя это явно усложнило бы вашу работу! Желаю успеха, комиссар. Держите меня в курсе…

Раздался щелчок, и его голос пропал. Положив сотовый на стол, я достал из куртки блокнот, чтобы записать основные ключевые пункты нашего разговора.

– Похоже, есть новости? – поинтересовался Серпетти, потягивая розовый мартини.

Я сел и смочил горло темным разливным «Leffe».

– Верно. То, что мне сказал судмедэксперт, – блеф. Чистый блеф. – Я провел рукой по волосам, от затылка ко лбу. – Он заставил ее проглотить эту гниющую воду… Какой же в этом может быть смысл?

– Ты о чем? Что еще за история с водой?

– Я бы хотел пока больше ничего тебе не говорить, Тома. Не сердись…

Серпетти запрокинул голову, сделал два глотка мартини, а потом бросил мне:

– Никогда не устану удивляться науке… Не хотел бы я в наше время быть убийцей. С вашими технологиями бедняге даже не пукнуть спокойно на месте преступления – вы ведь сможете разобрать его пук на молекулы, определить по нему возраст и цвет кожи убийцы и сказать, что он ел, прежде чем совершить преступление!

Тома осушил свой стакан и продолжал:

– Ладно, хватит шутить! Звонок твоего судмедэксперта прервал меня. Я подтверждаю, фотография содержит кодированное послание. Но с твоим компом из нее ничего не вытянуть. Это не машина, а старое корыто, на восстановление первоначального сообщения ему потребуются месяцы. Спецы из SEFTI работают?

– Да, они с утра корпят над электронной почтой и фоткой. У них в зале-рефрижераторе есть компьютеры размером со шкаф. Думаю, у них получится быстрее… Надеюсь, что это нас к чему-нибудь приведет.

– Я тебя предупредил, процесс дешифровки может оказаться очень долгим. Мощность процессоров сэкономит время, но, боюсь, мы получим ответ не раньше чем через одну-две недели.

– Посмотрим… В любом случае в настоящий момент у нас, кроме этой картинки, нет других следов. Нужно быть здорово головастым, чтобы такое сварганить?

– Зашифровать или расшифровать? Да ну! Восьмилетний ребенок справился бы! Это как отправлять письма по электронке. – Тома вдруг перестал улыбаться и с тревогой спросил: – Мать убитой женщины получила письмо?

– К сожалению, да. Ночью убийца подсунул его прямо под ее дверь… Беднягу доставили в психиатрическое отделение госпиталя Питье[17]. Она сразу попыталась покончить с собой, приняв лоразепам.

Расставшись с Тома, я стал ломать голову, пытаясь разобраться в том, что может означать химическая подпись в желудке Мартины Приёр. Без сомнения, лейтенант Сиберски прав: убийца хотел бросить нам, полицейским, криминалистам, биологам и психологам, вызов. Возможно, ему бы хотелось, чтобы мы включились в его игру, тогда он мог бы наблюдать за нами, оценивать, изучать нас, как лабораторных крыс… А вдруг мы превратимся в подопытных животных в его пакостных экспериментах?

Я видел лишь один способ добраться до него: обнаружить место происхождения этой воды…

* * *

Стерильный виварий. Вот что напомнили мне помещения научно-технического отдела полиции, протянувшиеся вдоль набережной Часов. Здесь в масках, очках и перчатках передвигались протравленные дезинфицирующим средством наиболее редкие и всеведущие особи homo sapiens.

Здесь, в замороженном пространстве, соседствовали многие термины словаря, оканчивающиеся на «-гия»: биология, токсикология, морфология, антропология и другие… По экранам постоянно включенных компьютеров циркулировали оцифрованные голосовые сигнатуры, фиолетовые хитросплетения водяных знаков, извилины папиллярных рисунков. На виртуальные лица непрерывно подставлялись заплатки реальных носов, глаз, ртов, сменяющих друг друга, пока не возникнет нужная комбинация. Целый технологический набор для исследования невидимого, для завоевания ничтожной малости, содержащей информацию обо всем.

Шеф отдела дактилоскопии Тьерри Дюсолье пришел за мной на проходную. Неотличимый от своих клонов, он был одет в непомерно длинный хлопчатобумажный халат, летящий за ним, словно накидка.

– Пойдемте, комиссар.

– Что дал анализ отправленного убийцей письма?

– Вообще ничего, – отвечал спец. – Электростатический анализатор документов не обнаружил ни одного случайного отпечатка. По этому вопросу полный провал.

Очередной раз свернув за угол в лабиринте коридоров, мы со специалистом проникли в комнату без окон, оборудованную под уютную спальню: кровать из сосны, рамки на стенах, лампа у изголовья, разбросанные на комоде романы, телевизор и музыкальный центр. Я находился в обстановке дома Мартины Приёр, перенесенного, описанного и с мебелью, расставленной в том же порядке, чтобы в лабораторных условиях воссоздать условия, в которых было совершено преступление. Инженер закрыл дверь, и мы погрузились в темноту ожидания, из тех, которые заставляют работать слюнные железы.

– Приступим, комиссар…

Черный свет Вуда[18] хлынул с потолка, отбрасывая фиолетовые отсветы. Невидимое возникло, запечатлелось на моей сетчатке. Сотни отпечатков пальцев, рискованно разбросанных по мебели, напоминающих кошачьи лапки, белеющих в цианоакрилате, создавали светящийся балет. Эта комната снимала покров с тайных историй, явленных на свет как еще одно насилие, совершенное над женщиной. Но среди созвездий отпечатков пальцев, быть может, таилась особенная звезда: какая-то одна-единственная путаница папиллярных гребешков, разветвлений, островков и озер составляла отпечаток убийцы.

Сильно жестикулируя, ученый указал мне основные элементы:

– Убийца действовал в перчатках из латекса с присыпкой. Поскольку нами обнаружены следы лактозы на спинках кровати, на комоде и… сейчас увидите.

– Для чего эта присыпка?

– Крахмал, кальцинированная сода или лактоза внутри перчаток облегчают их надевание и обеспечивают более плотное прилегание пальцев к латексу. Когда перчатки несколько раз снимают и надевают, присыпка попадает на внешнюю поверхность, отсюда следы.

– Их часто используют?

– В областях, где нужна точность. В хирургии, например. Их покупают в аптеке, но следует делать специальный заказ, иначе аптекарь может дать перчатки без присыпки.

Планетарий отпечатков напоминал звездное небо летней ночью. Указав на него, я поинтересовался:

– Вы обнаружили чьи-нибудь еще, кроме отпечатков самой Приёр?

– Нет. Зато у нас есть кое-что очень и очень интересное.

Я подошел к нему, судорожно дыша, с расширенными зрачками.

– Взгляните на это. – Он ткнул пальцем в плакат с изображением маяка, захлестываемого разбушевавшимися морскими волнами. Картинка была помещена под девственно-чистое стекло, лишенное всяких отпечатков пальцев.

– Похоже… на присыпку… лактоза?

– Вот именно. Вешая картину, вы в какой-то момент крепко держите ее за края. Если вы посмотрите внимательно, то обнаружите следы лактозы справа и слева вверху. А что мы видим на других стеклах?

Я вгляделся в две другие картины: их углы были густо захватаны пальцами.

– На рамке с маяком ни одного отпечатка. Только остатки присыпки. Зато на других целые тонны отпечатков, принадлежащих Приёр. Но никакой лактозы… Это значит…

– Мы обнаружили на стекле присутствие спирта, изопропила. Значит, перед тем, как повесить картинку, стекло протерли. Кроме того, специалисты вернулись на место преступления. Гвоздь, на котором висела эта рама, вбит под углом, не так, как все остальные. Размер и материал тоже отличаются.

– Значит, вбит кем-то другим, а не Приёр…

– Да. Можно с уверенностью утверждать, что эту картину повесил убийца…

В черном свете голубые глаза Дюсолье странно светились, казались почти прозрачными, как у зайца в свете фар. От его облаченного в белое тела исходило яркое люминесцирующее свечение.

Я выдвинул первое заключение, которое, безусловно, следовало из увиденного:

– По всей вероятности, убийца принес плакат с собой… Он дает нам еще одну примету…

– Простите, что?

– Я думаю, он специально выбрал перчатки с присыпкой, чтобы постепенно привести нас к этой рамке…

– Почему бы просто не оставить записку: «Это принес я», если ему и правда хотелось, чтобы мы это заметили?

– Потому что он нас испытывает! Как с водой, содержавшейся в желудке! Он хочет нас куда-то привести, оценить, с какой скоростью мы будем двигаться. Он нас калибрует, тщательно присматривается к нашим аналитическим выводам, способности сосредоточиться. Он чертовски хитер и обладает отменным знанием наших технологий расследования…

– Вы немного экстраполируете, вы полагаете, что все его действия сознательны, хотя, возможно, это не так!

– Конечно сознательны! Почему мы не обнаружили следов лактозы на теле жертвы? Он надел перчатки специально для картины, до или после того, как потрудился над Приёр, но не во время…

– Вы правы…

Я разглядывал картину, и внезапно очевидное, словно бичом, хлестнуло меня по глазам.

– Остановите меня, если я делаю неверный ход, но это же маяк из розового гранита, верно?

Инженер сунул руки в карманы. В причудливой игре света казалось, будто кисти вообще отрублены и из рукавов свисают одни запястья.

– Сто процентов, – кивнул он. – Это, вернее было бы сказать, вообще не маяк, а фонарь, целиком сделанный из розового гранита. Он находится в Плуманаке, в бретонской глухомани, как раз на Побережье Розового Гранита… Чудное место, настоящая тихая гавань… Но какая связь?

От бурного прилива крови у меня запылали щеки.

– Послушайте, если вы так хорошо знакомы с этими местами, может, скажете, есть ли там гранитные карьеры?

– Да, и множество. В частности, вокруг Плуманака. Знаете, Армориканское побережье – колыбель гранита… Бо́льшая часть наших надгробных плит оттуда… Или из Китая!

* * *

Выходя из лаборатории, я начал осознавать, насколько скрупулезно была продумана сцена преступления, словно вычерчена на миллиметровке. Точная корреляция воды в желудке и постера имела единственной целью привести меня в Бретань для поисков чего-то или кого-то в гранитном карьере. Если это действительно так, если я обнаружу знаки на Армориканском побережье, значит я, похоже, имею дело с демоническим существом, обладающим ошеломляющим интеллектом.

В лаконичном рапорте я изложил первые выводы расследования и, когда ночь еще рассыпа́ла звезды, оставил его на письменном столе Леклерка.

Уложив в оставленный возле входа в гостиную чемодан два костюма и смену белья, я вытащил из-под кровати пробковую доску. На ней располагалась моя железная дорога – кольцо рельсов фирмы «Roco», с туннелем и вокзалом, – и аккуратно поставил Куколку в ее новое свободное пространство. Серпетти нацарапал инструкцию, в которой указал способ сдвинуть с места этот миловидный паровозик.

При помощи пипетки я заполнил резервуар для воды и для масла, зажег старинную горелку, подождал, пока в котле не поднимется давление, и только после этого надавил на находящуюся в кабине рукоятку.

И произошло чудо. Под свист пара ожили цилиндры, поршни, шатуны и рычаги. Робкая Куколка двинулась по рельсам, сначала неуверенно, а через несколько секунд уже гораздо смелее. Она побулькивала водой, свистела и радостно выпускала пар. Запах давних времен, безмятежных дней разливался по комнате, словно благоухание огня, влажности… Этот запах снова ненадолго отвлек меня от моей жизни, ставшей черной, как грифель…

В тот момент, когда я закрыл глаза, передо мной возник образ Сюзанны. Она была в свадебном платье и улыбалась мне…

Глава третья

Побережье Розового Гранита скорбно свидетельствовало о гневе земли и живой силе эрозии. Стоящие под опасным углом, словно бросая вызов равновесию, гигантские скалы рассекали бирюзовые воды, словно стройные статуи, нацепившие запоминающиеся имена: «Мертвая голова», «Черепаха», «Папаша Требёрден» или «Спящая женщина». Из этого хаоса выбивалась осязаемая красота Плуманакского маяка, прочно укрепленного на своем гранитном основании и обратившего свой каменный взгляд в ультрамариновые глаза открытого моря.

Прежде чем прибыть в Перро-Гирек, где, судя по указаниям разложенной на пассажирском сиденье топографической карте, располагался самый крупный гранитный карьер в регионе, я проехал по побережью на восток и пересек старый мост над пересохшим руслом.