Огоньки на воде

Дрожащими от отчаяния пальцами Дзюн начал развязывать узлы на ткани, чтобы открыть сверток.

Вдруг его шея оказалась в тисках. Это была рука в кожаной перчатке.

Он даже не заметил, как высокий мужчина у окна напротив поднялся с места, но сейчас левой рукой он крепко держал Дзюна за горло, а правой прижал к его ребрам нож. Зазубренный, очень острый. Лезвие воткнулось в кожу, того и гляди пойдет кровь.

– Встань! – прошипел мужчина ему в ухо.

На неверных ногах Дзюн поднялся, одной рукой еще сжимая полуразвернутую посылку. Рука в кожаной перчатке по-прежнему стискивала ему горло, лезвие ножа переместилось к середине спины и больно впилось в кожу справа от позвоночника. Нападавший подтолкнул его к выходу из вагона.

– Открой дверь, – приказал он.

Рука Дзюна скользнула по ручке, и он потянул дверь на себя. Мужчина толкнул его вперед, в гремящее полуоткрытое пространство между вагонами. Дзюн видел, как внизу между рельсами проносится заснеженная земля. Звать на помощь бесполезно. Из-за грохота поезда никто не услышит; пока кто-то придет на помощь, он будет уже мертв. С замиранием сердца он ждал, что будет дальше.

Но некоторое время ничего не происходило. Мужчина хранил полное молчание. Нож по-прежнему касался спины Дзюна, рука в перчатке стальным обручем обвивала его шею. Металлические плиты, соединявшие вагоны, раскачивались взад-вперед у них под ногами, скрежетали и визжали, когда поезд мотало из стороны в сторону. Дзюн и нападавший, прижавшись друг к другу, тоже качались в такт движению поезда, словно плясали какой-то мистический танец. Лицо мужчины он видел только мельком, но по габаритам и росту предположил: не тот ли это высокий вожак из троицы, что выгружали из их судна ящики, а потом отвезли его в холмы над Аомори?

Капитан пригрозил, что за каждым его шагом будут следить. Ну конечно, за ним следили. Как он сразу не сообразил? Но зачем? Зачем давать ему нести сверток, а потом следить за ним всю дорогу до Мисавы? Почему просто не передать сверток трем японским контрабандистам, и пусть они доставят его, куда надо?

Едва в голове Дзюна возник этот вопрос, тут же пришел и ответ. Как он не догадался раньше?

Ему поручили это дело, потому что он – никто. Невидимка. У него нет ничего: ни дома, ни семьи, ни документов, ни удостоверения личности – если не считать фальшивого удостоверения моряка. Возможно, в этом и состоит план, что задание он не выполнит и на посудину не вернется. Неважно, попытался бы он открыть сверток или нет, бомбу могли зарядить так, что она взорвется в его руках, либо господину Китадзаве из парикмахерской велели избавиться от него, как только он доставит «подарок от капитана Эндо».

Он никто, и, когда он исчезнет, этого никто не заметит. Найдут в канаве тело – одним безымянным мертвецом будет больше.

Поезд начал сбавлять ход, приближаясь к станции. Дзюн встрепенулся: может, это его шанс позвать на помощь? Тормоза завизжали – медленно, тягуче, – и поезд остановился.

– Вперед, – негромко сказал мужчина, подталкивая Дзюна в следующий вагон, откуда открывалась дверь на заснеженную и почти безлюдную платформу. Все еще зажатый в убийственном захвате незнакомца, он вышел из поезда в прохладный воздух маленькой деревенской станции.

Он стал озираться – откуда можно ждать помощи? В дальнем конце платформы стоял служитель станции, о чем-то оживленно разговаривая с пассажиром. Что, если крикнуть? Но рука крепко сдавливала горло, а поезд вовсю шипел – сколько ни кричи, никто не услышит. Разве что вырваться и убежать, но рука так сжимала глотку, что он едва не терял сознание, а лезвие прорвало его толстую куртку с мягкой подкладкой и шерстяной джемпер под ней. Мужчина грубо толкнул его к задней части платформы, откуда короткая лестница спускалась к уходящей в чащу деревьев тропке.

– Иди. Не оглядывайся, – велел мужчина. Голос тихий, но жесткий и сиплый. Какой-то непонятный акцент. Точно не местный. Может, из Осаки?

В лесу тропинка сузилась. Впереди никакого просвета, только высокие стволы деревьев и заросли бамбука. Они шли в безлюдное место, где не было ни единой души.

– Мелкая сволочь! – Дзюн поразился – откуда в голосе этого незнакомца столько злобы? – Тебе велели сверток не открывать. Ты знал, что с нами шутки плохи.

За что он меня ненавидит? Он меня даже не знает, а теперь собрался убить. С какой стати такая ненависть?

Дзюн не хотел умирать. Ему вдруг стало важно, что из всей его семьи выжил он один. Значит, ему нельзя умирать. Он хочет жить. Хочет в Мисаву. Хочет увидеть, как над святилищем Кабусима кружат чайки.

Они молча шли вперед. Слышался только ветер в деревьях и скрип ботинок по снегу, с каждым шагом они уходили все глубже в лес, подальше от человеческой жизни. Дзюн не мог унять дрожь в ногах, но продолжал идти, подгоняемый лезвием у себя за спиной. Почему-то он вдруг услышал хриплый голос отца: «Радуются, как дети. Радуются, как дети».

Наконец они вышли на небольшую поляну, где сквозь ветви деревьев пробивался свет. Снег доходил почти до колен. Солнце поднялось уже высоко, и на кончиках сосулек на ветвях повисли капли воды, готовые упасть на землю. Где-то в деревьях неподалеку запела птица. Мужчина вытащил нож из-под куртки Дзюна и занес его, словно собираясь ударить Дзюна по горлу. В эту секунду Дзюн перестал бояться свертка, который он нес. Если ему суждено умереть, пусть умрет и тот, кто на него напал. И он бросил сверток в снег на краю поляны, раздался глухой стук, но взрыва не было.

От неожиданности мужчина с ножом замешкался, на секунду повернул голову, и в тот же миг Дзюн вырвался, бросился вперед и побежал по тропинке, которая вела куда-то в холмы. Он был моложе нападавшего, и разрыв между ними на время увеличился. Но у дальнего края поляны он зацепился за корягу и потерял равновесие. Споткнулся, упал на колени. Когда начал подниматься, почувствовал – но не увидел, – как мужчина сапогом врезал ему по ребрам. Он свалился на бок, от удара из него вышибло дух. Скривившись от боли и подняв руки, чтобы отразить град ударов, он каким-то образом сумел обеими руками схватить ногу в кожаном сапоге и изо всех сил дернуть. Мужчина издал нечто среднее между стоном и проклятием, тоже потерял равновесие и кувыркнулся назад.

Дзюн тут же вскочил и дал стрекача. Он сбежал с тропки и кинулся в кусты, не обращая внимания на больно хлеставшие по лицу ветки, на проклятия и прерывистое дыхание своего преследователя. Заметив мелькнувший между деревьями просвет, он бросился к нему и понял свою ошибку слишком поздно – снежный гребень обрушился под ногами, и он боком полетел вниз с обрыва, ударяясь головой обо что-то твердое.

Казалось, падение будет бесконечным, но наконец его тело остановилось, и на мгновение Дзюн почувствовал, как щека погружается в мягкий снег, приглушающий боль, и металлический привкус крови во рту.

Потом все погрузилось во тьму.

Глава 2

Элли Раскин сжимала в руке полуразвалившуюся от частых перегибов карту Токио, на которой были изображены два зеленых массива в самом сердце сплетения улиц – вен и артерий города. Один – заповедная зона вокруг дворца императора Хирохито. Другой – парк Уэно с широкими лужайками и лотосовыми прудами и примыкающий к нему большой сад, обнесенный стеной, перед которой она сейчас и стояла. Вывеска на бетонном столбе гласила: «Токийский англиканский богословский колледж». Чугунные решетчатые ворота закрыты и заперты на засов.

Элли смотрела сквозь решетку, не зная, как быть дальше. Ее лучшие туфли, по такому случаю старательно начищенные, жали, а желудок подавал тревожные сигналы. Что это – надежда или страх? Она снова взглянула на часы: занятные часики с гравированным серебряным циферблатом, Фергюс купил их ей на блошином рынке за пару недель до свадьбы.

Было почти четверть третьего. Фергюс, как всегда, опаздывал. Утром он вернулся в Токио – пришлось спешно ехать на север из-за какого-то таинственного происшествия под Мисавой – и теперь сидел в кафе неподалеку, брал интервью у японской поэтессы, которая провела военные годы в Китае. Они договорились встретиться у ворот около двух часов, как только закончится интервью. В любой другой день Элли обернула бы эту задержку в шутку – «время по Фергюсу Раскину», у него свой часовой пояс, на тридцать или сорок минут позже обычного японского времени. Но сегодня ей было не до шуток.

Элли очень хотелось, чтобы ее планы на будущее интересовали Фергюса не меньше, чем ее саму. Хотелось, чтобы у них было больше времени – обсудить предстоящую встречу, лучше к ней подготовиться. Ведь от нее зависит абсолютно все. Но Фергюс все время в движении, попробуй удержи его на месте. В самые мрачные минуты Элли казалось: его вся эта история вообще не трогает. Неужели он просто не хочет ее огорчать, потому и согласился?

За коваными чугунными воротами виднелась длинная подъездная дорожка, уходящая в темную рощу вечнозеленых деревьев. Зданий богословского колледжа видно не было, в воздухе висела странная тишина. Улочки квартала Юсима с его барами и рыбными лавками, прачечными и борделями были совсем рядом, но до слуха Элли доносились лишь шелест ветра и карканье ворон в верхушках деревьев.

Стоять одной перед запертыми воротами было неуютно. Вокруг никого, но Элли, непонятно почему, казалось: за ней наблюдают. Она видела себя как бы со стороны, глазами воображаемого наблюдателя – неловкая угловатая женщина, не совсем японка, с падающей на лоб прямой челкой почти черных волос. Здесь таких, как она, называли «хафу» – половинка, – одним этим словом занося в категорию неполноценных. Ни настоящая японка, ни явная иностранка. Лишняя деталь, в национальную мозаику не вписывается. Иногда это утомляло и угнетало, а иногда ловить невысказанные вопросы на незнакомых лицах даже нравилось.

Нетерпеливо походив взад-вперед по неровным камням мостовой, она решила, что не будет просто стоять и ждать, и направилась по узкой дороге назад – вдруг перехватит Фергюса на полпути?

Странно, что его до сих пор нет. Интервью началось в двенадцать, не может же оно длиться больше полутора часов? Элли представила: вот сейчас он появится на том конце улицы, эдакий ураган хаотичной энергии. Вздыбленные рыжие волосы, полурасстегнутая куртка, из битком набитой холщовой сумки вываливаются бумаги. Ее ангел с огненной шевелюрой. Ей нравилось звать его именно так – конечно, когда он не был под мухой, а ей не хотелось язвить. Но на улице было пусто.

Она дошла до угла и повернула на главную улицу Юсимы – ага, вон и Фергюс, довольно далеко. Никуда не торопится, мирно беседует с высокой длинноволосой дамой в свободном сером кимоно. Японская поэтесса, надо полагать. Элли вспыхнула от раздражения. От этого дня зависит все их будущее, а Фергюс болтается на улице, мило беседуя с опасно привлекательной и смутно знакомой ей дамой. Она ускорила шаг, направляясь в ним, но тут Фергюс ее заметил. Словно извиняясь, он махнул женщине на прощание, а та в ответ неожиданно коснулась его руки своей. И Фергюс уже бежал к Элли, расточая улыбки и извинения.

– Извини, дорогая. Это все председатель Мао. Мы завязли, обсуждая китайскую революцию, и я снова потерял счет времени.

В его глазах еще не погасла усмешка – он и поэтесса обменялись какой-то шуткой.

– Она – само очарование, да? – не удержалась Элли.

Фергюс толкнул ее локтем в бок.

– Мы ревнуем, мадам? – Потом уже серьезнее: – Если честно, очень интересная женщина. Ты с ней встречалась. Не помнишь? На Хеллоуин, у Теда Корниша – Вида. Прекрасно говорит по-китайски. И, видимо, по-русски и на эсперанто тоже. Во время войны в Китае их было несколько человек – с японской точки зрения, предатели. Работали на врага. Она многого навидалась, но удастся ли мне ее разговорить – это другой вопрос. Сегодня мы только поскребли поверхность. Надеюсь, удастся выудить из нее побольше. – Он дружелюбно взял Элли под локоть. – Но бояться нечего, моей красоточке-жене она уступает по всем пунктам.

Вида? Что за имя такое, подумала Элли. Не японское, не китайское. Может быть, псевдоним? Теперь она и правда вспомнила эту женщину, на вечеринке у Теда Корниша – та расхаживала по дому, будто была в нем хозяйкой. Элли еще тогда подумала: что общего у Теда, добродушного преуспевающего юриста и выпускника Гарварда, с экстравагантной японкой, которая, наверное, пьет чай из трав и гадает на картах Таро? Но сейчас обсуждать эту странную даму Элли не хотелось. Сегодня их ждали дела поважнее.

На сей раз, когда они подошли к воротам, из маленькой сторожки на другой стороне появился похожий на гнома мужчина в бежевой форме и отпер ворота, заставив ржавый металл заскрипеть. Ответив молчаливым поклоном на веселое приветствие Фергюса, он впустил их в темный сад.

Длинная дорожка шла между гранитными стенами, там и сям испещренными пятнами мха и лишайника. У Элли снова забил тревогу желудок, и она крепче сжала руку Фергюса.

– Нам может повезти, Фергюс? Ты ведь не думаешь, что это пустая трата времени?

Фергюс ответил не сразу.

– Думаю, это будет не просто, Элли. Так что не надо питать особые надежды. Но попробовать можно. Я знаю, как много это для тебя значит.

«Для тебя». Не «для нас». Завести ребенка, которого мы будем считать своим. Спасти одного ребенка из пепла поражения и оккупации. Почему он не сказал «как много это значит для нас»?

Дальше деревья вдоль дорожки поредели. Их взорам открылась пятнистая лужайка, а дальше само здание – портик с колоннами и центральная башня, увенчанная куполообразной крышей. Все это в подобном окружении выглядело искусственным и даже слегка нелепым: величественный особняк из какого-нибудь европейского курортного города, а то и со съемочной площадки Голливуда, целиком вместе с садом перенесенный в центр суетливого Токио с хаосом его деревянных домишек.

Элли ожидала увидеть признаки активности: доски объявлений с рекламой религиозных служб и лекций, звуки репетиции хора, но все было очень тихо. Территория перед домом была аккуратно вымощена коричневой и белой плиткой, хотя между плитками пробивались сухие сорняки. Кремовые ставни на всех окнах были закрыты. У края лужайки стоял кедр, в черной коре виднелись бледные шрамы, похожие на следы от пуль. Под его ветвями устроился большой японский каменный фонарь – единственная явно японская вещь в этом сюрреалистическом западном пейзаже.

У солидной каменной лестницы, ведущей к зданию, стоял мужчина в американской форме с пистолетом в руках. Элли заметила витраж в арочном окне над дверным проемом и голову оленя на обшитой панелями стене в вестибюле. Подойдя к солдату ближе, она заметила: лицо под американским военным шлемом совершенно японское. Солдат смотрел на них с неприступной враждебностью.

– Мы же не ошиблись адресом? – волнуясь, шепнула она Фергюсу.

– Привет, – обратился Фергюс к солдату, улыбнулся ему и помахал рукой. – Мы на детский концерт. – Ответа не последовало, и он добавил, чуть менее уверенно: – Детский концерт в богословском колледже. Сбор средств для Дома Элизабет Сондерс.

На лице солдата не дрогнул ни один мускул. Шлем, похожий на чашу для пудинга, наполовину затенял широкое лицо. У него были мешочки под глазами и слегка лягушачий рот – уголки губ природа повернула вниз, даже когда он улыбался. Если умел улыбаться.

– Это не здесь, – ответил он. Голос оказался резким, высокомерным и абсолютно американским. Американец японского происхождения, догадалась Элли. – Здесь штаб. Семинария с другой стороны.

Большим пальцем он указал на тропку, огибавшую здание. Они пошли к ней через лужайку, и Элли едва сдерживала смех. Что-то в лице и поведении солдата напомнило ей Джонни Рокко, злодея из фильма «Ки-Ларго», который она смотрела с Фергюсом в кинотеатре в Гиндзе пару недель назад. На самом деле все здание чем-то напоминало зловещий дряхлеющий отель, где Хэмфри Богарта держали в заложниках вместе с Лорен Бэколл.