скачать книгу бесплатно
– Какой ты противный, Джонни! Ведь это моя новейшая страсть.
её обаяние заключалось, между прочим, и в том, что она не могла жить без какой-нибудь игрушки или «страсти». Каждый новый каприз вытеснял старый, но к каждому она относилась сначала с очаровательным неискренним увлечением, с той же преувеличенной восторженностью. Все это было, конечно, напускное, – но она так очаровательно позировала, что никто не мог на нее сердиться за это.
– Не смейся, – протестовала она, опустив кошку на землю. – Я брала уроки – по пяти фунтов стерлингов за час – и у очаровательного человека – профессионального учителя. Я была очень усердной ученицей. Конечно, ничего кроме неопределенных туманных явлений я пока еще не видела, но самое главное – именно видеть неопределенное. Остальное придет само собой. Я попрошу Бланш, чтобы она позволила мне прийти в костюме гадалки на её большой праздник в марте, – я тогда буду предсказывать судьбу даже всем вам, скучным политикам.
Чилькот засмеялся.
– А как же это делается? – спросил он.
– Ах, это очаровательно! Садятся за стол и ставят вот этот стеклянный шар перед собой, – объясняла она, смеясь. – Потом берут руки объекта, кладут их на стол и, мягко гладя их, глядят на шар. Так устанавливается «симпатический ток». – Она взглянула на него с неподражаемо невинным видом. – Показать тебе?
Чилькот пододвинул столик к дивану и положил на него руки ладонями вниз.
– Так, что-ли? – спросил он.
Но вдруг он почувствовал какую-то глупую нервность и снял руки со стола.
– Мы в другой раз это попробуем, – быстро сказал он. – Ты мне покажешь как-нибудь. Сегодня я не расположен…
Если даже Лилиан и почувствовала некоторое разочарование, она этого по крайней мере не высказала.
– Бедненький! – мягко сказала она. – Сядь подле меня, – незачем печалиться. – Она указала ему на место подле себя, и когда он тяжело опустился на диван, взяла его руку и нежно погладила ее. её прикосновение подействовало на него успокаивающим образом, и он не отнимал руки. Потом она вдруг отняла руку и воскликнула с легким упреком в тоне:
– Ты прямо возмутительный человек – у тебя уже нет «маникюра». Где же результаты моего воспитания?
Чилькот засмеялся.
– Все забыто, – сказал он легким тоном. Но потом выражение лица и тон его голоса изменились. – Для человека в моем возрасте, – сказал он, – роскошь не имеет цены. Приходится считаться только с общественными обязательствами. Я лично завидую нищему на улице, – ему не нужно бриться, не нужно мыться.
Лилиан высоко подняла брови. Такие чувства превышали её понимание.
– Уход за ногтями ведь дело другое, – сказала она с упреком. – В особенности, когда у человека такие красивые руки. Твои руки и твои глаза прежде всего покорили меня, ты ведь сам знаешь. – Она мягко вздохнула, предаваясь нежному воспоминанию. – Мне казалось таким характерным, что ты не носишь колец, – ведь соблазн был такой близкий. Она взглянула на свои собственные пальцы, сверкавшие драгоценными камнями.
Мимолетное приятное действие от её прикосновения прошло. Чилькот отдернул руку и взял книгу, которая лежала между ними.
– «Под фальшивым флагом», – прочел он. – Конечно, роман?
– Конечно, – ответила она, улыбаясь. – Очень увлекательная история: два человека, которые меняются своими личностями.
Чилькот поднялся и перешел опять в камину.
– Меняются личностями? – спросил он с интересом.
– Да. Один – художник, другой – миллионер. Одному хотелось бы испытать ощущение славы, а другому – ощущение огромного богатства. И они на месяц обменялись ролями. – Она засмеялась.
Чилькот тоже засмеялся.
– Как же они это устроили? – спросил он.
– Да я же говорю, что замысел нелеп. Представь себе, что два человека так похожи друг на друга, что ни друзья, ни прислуга не замечают подмена. Ведь это невозможно.
Чилькот устремил глаза в огонь.
– Да, – сказал он медленно. – Да… это кажется невозможным.
– Конечно, невозможно. Бывают сходства, но уж не такие нелепые.
Пока она говорила, Чилькот сидел, опустив голову; но при последних словах он поднял глаза.
– Знаешь, однако, – сказал он, – я бы все-таки не стал так уверенно утверждать это. Еще недавно я видел двух людей, до того похожих друг на друга, что я… Ты, кажется, не веришь? – спросил он, видя, что Лилиан улыбается. – Ты думаешь, что это была игра моей фантазии?
– Да нет же, милый, вовсе я этого не думаю. Садись и расскажи мне всю эту историю. – Она снова улыбнулась и указала на диван приветливым жестом.
Духовное равновесие Чилькота пошатнулось… В первый раз он почувствовал, что Лилиан принадлежит к той недоверчивой, наблюдательной толпе, которой он всегда остерегался. Под гнетом этого впечатления, он быстро направился к двери.
– Мне нужно в парламент, – сказал он. – Я опять зайду – когда буду в лучшем настроении. Я знаю, что я сегодня несносен. Ты ведь знаешь – мои нервы. – Он подошел к дивану и взял ее за руку, потом прикоснулся на минуту к её щеке рукой. – До свиданья, – сказал он. – Всего хорошего тебе – и твоей кошке. – Эти слова он прибавил шутливо, уже на пороге.
* * *
К вечеру нервное раздражение Чилькота дошло до высшей точки. Целый день он с величайшим усилием сдерживался, чтобы не разразиться нервным припадком; но когда он очутился в зимних сумерках в палате общин, на скамье оппозиции, то почувствовал, что сила сопротивления в нем угасает, что он уже не может бороться с собой. Опасения его оправдались в тот же вечер, когда пришел момент выступить с интерпеляцией против правительства, в связи с устройством новых доков и с бюджетом морского министерства. Тогда он в первый раз убедился, что муки, испытанные им за последние месяцы, привели к наружным, также как и скрытым явлениям разрушения, что ему грозит невозможность продолжать свои профессиональные занятия, что сила воли в нем разбита и характер испорчен.
Это потрясающее для него открытие явилось совершенно неожиданным. В сумерки он еще был сравнительно спокоен, я нервность его выражалась только в том, что он часто поправлял воротник или менял положение. Но когда залу осветили, и он откинулся на своем сиденьи с закрытыми глазами, то им овладело мучительное сознание, что он сквозь закрытые веки видит лица на противоположной стороне палаты, что он ясно отличает ряд заспанных, сочувственных наблюдательных глаз. Такого ощущения он никогда прежде не испытывал, но теперь оно всецело овладело им. Ему казалось, что эти взоры прямо проникают вглубь его глаз; от страха у него выступил холодный пот на лбу. В эту минуту как раз лидер его партии, Фрэд, обернулся к нему, перегнулся через спинку его сиденья и коснулся его колен. Чилькот вздрогнул и открыл глаза.
– Кажется… я… задремал? – смущенно сказал он.
Фрэд улыбнулся сухой любезной улыбкой.
– Это печальное признание для члена оппозиции, – сказал он. – Я хотел с вами видеться уже утром, Чилькот. По-моему, за этим персидским инцидентом все-таки что-то кроется. Вам, крупным коммерсантам, нужно не зевать.
Чилькот пожал плечами.
– Это дело спорное, – сказал он. – Я не верю, что это серьезно. Лэкли поднес спячку к пороховой бочке, но получился только небольшой треск и много дыма.
Фрэд не улыбался.
– А каково настроение в Варке? – спросил он.
– В Варке? – не знаю, право. За последнюю неделю я не знаю, что там делается. У меня столько личных дел и забот…
Он чувствовал себя неловко от пытливых вопросов своего властного единомышленника. Фрэд открыл было рот, как бы собираясь отвечать, потом снова стиснул губы с сдержанным достоинством и отвернулся. Чилькот откинулся назад на сиденьи и незаметно провел рукой по лбу. Все его мысли сосредоточены были на одном предмете, – и этим предметом был он сам. Взгляд его направился через весь густо заполненный освещенный зал до стеклянных дверей; он посмотрел на своих коллег, которые сидели одни с равнодушными, другие с внимательными лицами. Потом пальцы его незаметно скользнули в жилетный карман. Обыкновенно он брал лепешки с морфием с собой, но сегодня он их забыл дома. Он это знал, и все-таки продолжал искать, чувствуя физическое недомогание во всем теле от потребности привычного лекарства. Он был совершенно равнодушен ко всему, что происходило вокруг него, и бессознательно приподнялся на половину со своего места. Господин, сидевший рядом с ним, поднял глаза.
– Не уходите, Чилькот, – сказал он. – Рефорд скоро закончит свою болтовню.
Чилькот сел на свое место с чувством облегчения. Очевидно, на лице его незаметны были следы его сильного внутреннего расстройства. Рефорд сел на место. Последовала обычная пауза и затем движение. Потом поднялся Виз, депутат от Сальчестера.
При первых словах оратора, Чилькот стал опять искать рукой в жилетном кармане, и опять глаза его устремились к входной двери. Но перед ним стоял, высоко выпрямившись. Фрэд, и он не двигался поэтому с места.
Он с величайшим усилием вынул свои заметки и стал нервно разглаживать их. Но как он ни вглядывался в листы, исписанные ясным почерком Блессингтона, он не мог сообразить, что там ваписано. Он взглянул в лицо председателя, затем на лица сидевших на министерской скамье, потом снова откинулся. назад. Его сосед заметил это движение.
– Собираетесь с силами для речи? – спросил он.
– Нет, – торопливо ответил Чилькот, – я просто чувствую себя очень скверно. Уже давно мне не было так плохо.
Сосед внимательно посмотрел на него. – Здоровье не в порядке? – спросил он. Признания со стороны Чилькота были большой неожиданностью.
– Нет, но эта постоянная каторжная работа – проклятая долбежка… В то время как он говорил, у него вдруг упали силы. Он забыл своего соседа, свое парламентское положение – все, кроме мучительной потребности, переполнявшей его тело м душу. Он едва сознавал, что делает, когда поднялся, наклонился и прошептал что-то за ухо Фрэду. Фрэд обернулся к нему с пытливым испуганным видом, и несколько раз утвердительно кивнул головой. Чрез минуту Чилькот удалился с своего места неспокойными, нервными шагами. По дороге с ним заговаривали два-три человека, но он почти невежливо отстранил их, направился к выходу и подозвал кэб. Поездка на Гровнор-Сквэр была ужасна. Он все время пересаживался с одного угла коляски в другой. Острые внутренния муки усиливались с каждой минутой промедления, от каждого движения. Наконец, он вышел из кэба, подъехав в дому, сошел, чувствуя страшную слабость во всех членах, быстро взбежал по лестнице и прошел в свои комнаты. Он осторожно открыл дверь в спальню и зорко огляделся. Свет был зажжен, но комната была пуста. С нервным возбуждением, которое он с трудом мог превозмочь, он вошел и запер за собой дверь. Потом он кинулся к стенному шкапу, открыл его и взял с полки пузырек с лепешками. Руки его дрожали, когда он ставил пузырек на стол. Мука целого дня, ужас последних часов и конечная катастрофа – все это теперь рвалось наружу. Он распустил большую дозу морфия, чем когда-либо, быстро осушил стакан, прошел наискось через комнату и бросился в платье на постель.
IV.
Для тех, кто живет в Вэст-Энде, Флит-Стрит – пустое имя, также как Клифордс-Инн. И все же Клифордс-Инн примыкает к зданию суда, скрываясь в его глубокой тени, как могила у стены сельского кладбища: такая же зеленая трава, такие же серые камни и так же неслышно замирают шаги прохожих.
Против обведенного решеткой зеленого садика внутри двора стоял дом, в котором жил Джон Лодер. На первый взгляд, здание производило пустынное впечатление дома, занятого только конторами, и где жизнь существует только в дневные часы. Но когда спускалась ночь, зажигались огоньки, то в одном этаже, то где-нибудь в другом, – как маяки трудовых существований, подающих друг другу сигналы. Комнаты, в которых жил Джон Лодер, были в верхнем этаже. Из окон можно было с философским спокойствием глядеть вниз, на верхушки деревьев, забывая про разбитую мостовую разваливающуюся решетку сквэра. На двери висела дощечка с его именем, но она выцвела от времени, и буквы стали тенями самих себя. Весь дом с его пустыми стенами и темными лестницами производил печальное, безотрадное впечатление.
Но при входе во внутрь неприятное впечатление значительно смягчалось. Помещение направо в конце узкого корридора было не слишком маленькое, но очень низкое. Цвет стены, как и дощечки на двери, был грязный, пол был голый, без ковра. Посреди комнаты стоял прекрасный старый стол из времен Кромвеля; на простых полках и на камине стояло несколько очень ценных книг – большей частью политического и исторического содержания. На окнах не было занавесей; на столе стояла обыкновенная рабочая лампа под зеленым абажуром. Видно было, что тут живет человек, у которого мало привязанности к вещам и еще меньше радостей в жизни, человек, который существует потому, что он жив, и который работает потому, что он должен работать.
На третий вечер после туманной ночи, Джон Лодер сидел у письменного стола при свете лампы под зеленым абажуром. На среднем столе стояли остатки скромного ужина; в камине горел небольшой огонь.
После того, как Лодер писал часа два, он отодвинул стул и выпрямил окоченелые пальцы. Потом он зевнул, поднялся и медленно прошелся по комнате. Подойдя в камину, он взял трубку, положенную там, и немного табаку из ящика, стоявшего за книгами. Лицо его было усталое и расстроенное, как часто у людей, которые долго работали над чем-нибудь, совершенно чуждым им по духу. Он растер табак в руках, медленно набил трубку и закурил. В эту минуту внимание его было возбуждено шагами, гулко раздававшимися по лестнице без ковра. Он поднял голову и стал прислушиваться.
Шаги остановились. Он слышал, как кто-то зажег спичку. Посетитель, очевидно, не был знаком с домом. Потом его шаги снова зашаркали и остановились перед дверью Лодера. На лице Лодера выразилось величайшее изумление, и он отложил трубку. Когда незнакомец постучал, он спокойно прошел через комнату и отворил ему дверь. В корридоре было темно, и посетитель невольно отступил, увидав яркий свет в комнате.
– Мистер Лодер? – спросил он. Потом он вдруг смущенно улыбнулся, точно извиваясь. – Простите, – сказал он. – Свет меня слегка ослепил. Я не сразу увидел, что это вы.
Лодер, вопреки своей обычной несообразительности, сразу узнал голос своего странного знакового, встреченного в туманную ночь.
– Ах, так это вы! – сказал он. – Пожалуйте. – Голос его звучал холодно. Его, видимо, удивляло, что снова воскресло полузабытое событие. И удивление его было, по-видимому, не из приятных. Он медленно подошел к камину, и гость его последовал за ним.
Пришедший имел нервный, возбужденный вид. – Простите, что я являюсь в неподходящий час, – сказал он. – Но мое время не принадлежит исключительно мне самому.
Лодер сделал успокаивающее движение рукой. – Да кто господин своего времени? – спросил он. Это замечание придавало бодрости Чилькоту, и он тоже приблизился к огню. До этой минуты он избегал глядеть Лодеру в лицо. Но теперь он поднял глаза, и опять – как он ни был подготовлен – отшатнулся при виде необычайного сходства. Тут, в бедно обставленной и плохо освещенной комнате, сходство казалось еще более удивительным, чем в таинственном покрове туманной ночи.
– Я прошу прощения, – сказал он. – Мое ощущение чисто физическое, – я невольно выражаю свое изумление.
Лодер усмехнулся. Легкое неуважение, которое Чилькот вызвал у него при первой встрече, теперь еще усилилось, и к нему присоединилось другое ощущение, не совсем для него ясное. Этот человек производил впечатление такой слабости, такого непостоянства, – а между тем он был странной каррикатурой его собственного «я».
– Сходство, действительно, поражающее, – сказал он. – Но все же нечего терять из-за него душевное равновесие. Подойдите ближе в огню. Что вас привело сюда? Любопытство?
У камина стояло деревянное кресло. Он жестом указал на него, и потом снова взял в руку дымящуюся трубку. Чилькот исподтишка смотрел на него и сел на указанное место.
– Сходство необычайное, – сказал он, точно не будучи в состоянии расстаться с этой мыслью.
Лодер оглянулся.
– Да, это очень бросается в глаза, – сказал он, и прибавил другим тоном:– Не хотите ли курить?
Чилькот стал вынимать папироску, но Лодер предупредил его и, взяв ящик с камина, протянул ему.
– Это единственная роскошь, которую я себе позволяю, – насмешливо сказал он. – Мои средства позволяют мне только одну какую-нибудь прихоть, и я, кажется, сделал мудрый выбор. Это ведь единственный порок, который не обходится слишком дорого. – Он пытливо взглянул на лицо, так комично похожее на его собственное, зажег свернутую бумажку и передал ее своему посетителю. Чилькот погладил свою папироску и нагнулся вперед. При свете горящей бумаги черты его имели напряженный и выжидающий вид. Но Лодер заметил, что губы его не вздрогнули, как в первый раз, когда он ему предложил огонь для папироски.
– Что вы хотите выпить? Или, лучше сказать, не хотите ли стакан виски? – спросил он. – Ничего другого у меня нет. Роскошь гостеприимства мне, к несчастью, недоступна.
– Я редко пью, – ответил Чилькот, покачав головой. – Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня.
– Я выпиваю раз в сутки что-нибудь, – обыкновенно в два часа ночи, когда заканчиваю работу. Одинокий человек должен следить за собой.
– Вы работаете до двух часов?
– До двух, – иногда и до трех.
Чилькот взглянул в сторону письменного стола.
– Пишете? – спросил он.
Лодер утвердительно кивнул головой.
– Книги? – спросил Чилькот, и голос его слегка дрогнул от ожидания.
Лодер горько засмеялся.
– Нет, не книги, – сказал он.
Чилькот откинулся в кресле и провел рукой по лбу. Он едва мог скрыть радость, вызванную словами Лодера.
– В чем же заключается ваша работа?
Лодер отвернулся.
– Не спрашивайте, – коротко сказал он. – Когда у человека есть одна только способность, и эту способность не в чем проявить, то все остальное ни к чему не ведет. Я обрабатываю чужое поле: тяжелый труд и малое вознаграждение.
Он стоял спиной к огню и смотрел своему посетителю прямо в лицо; в его манере держаться была странная смесь гордости, упрямства и безнадежности.
Чилькот опять нагнулся несколько вперед.
– Почему вы говорите о себе в таких выражениях? Ведь вы человек образованный и воспитанный? – Он предлагал эти вопросы, напряженно ожидая ответа.
– Что значит образованность и воспитание? – спросил Лодер со смехом. – Этим в Лондоне мостовые мостить можно. Что значит хорошее воспитание? Придворное платье, которое требуется при представления королю, – парик и мантия для адвоката. Но разве парик и мантия всегда означают знание дела? Разве придворное платье обозначает и королевскую милость? Нет, воспитание и образование не играют никакой роли. Все дело – в благоприятных условиях. Вы бы должны были это знать.
Чилькот неспокойно задвигался в кресле.
– Сколько горечи в ваших словах! – сказал он.
Лодер поднял глаза.
– Гораздо больше горечи в моих мыслях, – и это хуже. Я один из тех несчастных, которые ждали денег, и потому не выбрали никакой профессии, не избрали себе даже какого-нибудь занятия… у них поэтому нет ничего, за что можно было бы ухватиться при кораблекрушении, – их течение неминуемо выгоняет в открытое море. Я ведь вас ночью предупреждал, что не следует направлять корабль в мою сторону; я – разбитый корабль, который носится по волнам.
У Чилькота вспыхнули глаза.
– Вам, кажется, плохо пришлось от людей? – спросил он. – Проигрались вы в сношениях с другими?
