скачать книгу бесплатно
Я кивнула и, внимательнее приглядевшись к водителю, спросила:
– Бывает, что колотится сердце и потом как будто прыгает в груди?
– Бывает… – удивился он. – Ты докторша, что ли?
– Ну да. А в затылке не стучит по вечерам?
– Еще как стучит!
Сна у моего спутника как не бывало. Он рассказал подробно и как у него колотится сердце, и про то, что не может уже пить, как раньше, и как, поругавшись с женой, жил два месяца у друга, тот выпивал каждый день, а он, Василий, тоже хотел бы, да не мог: два дня попьет – три потом отдыхает с валидолом под языком…
Так с разговорами мы доехали до поворота на Строгино, я приготовила заранее деньги, очень предусмотрительно не дотраченные вчера на журналы по садоводству. Василий от денег наотрез отказался – попросил телефон, позвонить, если что с сердцем будет… Я дала ему номер, почти уверенная, что он не позвонит. На прощание он даже пригласил меня отдыхать летом у них в Зарайске – места в доме много, лес и речка Осётр – рядом, старинный кремль можно посетить, и жена у Василия на самом деле добрая, когда тот не пьет… Я поблагодарила и поспешила в сторону поликлиники. Если сейчас подойдет автобус, то даже не опоздаю на прием. Успею еще причесаться и выпить чаю.
По дороге я встретила всех, кого встречать не надо было: главврача, никогда так рано не приходившего в поликлинику, Нин Иванну, маму с молчащей дочкой – они шли заранее, чтобы быть первыми, и еще вдобавок подругу моей мамы, которая тащила с утра пораньше на прием к другому врачу внука. Вот, подумала я, все и увидели, какой я стала свободной и распущенной женщиной. На самом деле, возможно, никто ничего и не понял. Нин Иванна в любом случае думает, что я по ночам выпиваю с любовниками, даже когда я ночь напролет плачу об Ийке. Главврач, увидев меня, как обычно, отвернулся. Может, он в меня влюблен? – вдруг пронеслась у меня мысль. Ого! Вот они, бурные ночки! За десять с липшим лет работы в поликлинике мне ни разу в голову такая мысль не приходила…
Мамина же подруга заботливо осведомилась:
– Сашуня, ты не болеешь, детка? Что-то плохо выглядишь…
В кабинете я наскоро привела себя в порядок, налила себе чаю и позвала за двадцать минут до начала приема мамочку с молчащей девочкой Ксюшей.
На приеме в тот день было столько выздоровевших и заболевающих детишек, что я даже не смогла сделать короткий перерыв, чтобы выйти и позвонить папе Владика, хотя мысль эта не отпускала меня до двенадцати часов, пока не закончился прием. Нин Иванна, как назло, тоже никуда не убегала из кабинета, а при ней мне звонить почему-то не хотелось.
Раза три или четыре за прием кто-то звонил мне на мобильный с неизвестного мне номера. Я была почти уверена, что это звонил Олег. Но что ему сказать, я совсем не знала. Поэтому просто не отвечала. Тем более что Нин Иванна каждый раз вскидывала на меня цепкие глаза, яростно накрашенные толстым зеленым карандашом, и поджимала губы, как будто тоже догадывалась, кто и почему мне звонит.
Когда тот номер определился раз в пятый, я воспользовалась тем, что в кабинете было очень шумно – ворвалась без очереди мамаша за справкой для детского сада, зашла окулист со знакомым ребенком, чтобы я послушала ему бронхи, и разревелся трехлетний малыш, который час ждал своей очереди за дверью, а теперь сидел и боялся меня у мамы на руках, потому что та сказала: «Будешь орать, тетя доктор тебе укол сделает прямо в ухо!»
Я ответила: «Алло» – и сама не услышала своего голоса, зато звонивший наверняка успел насладиться всей какофонией нашего вполне обычного приема. Но из трубки раздался нервный женский голос:
– Алё! Александра Викторовна!
– Витальевна! – поправила я. – Слушаю вас.
– Мне здесь телефон оставили, велели звонить в случае чего, а никто не отвечает.
– Да, да, я слушаю вас, – сказала я погромче и отвернулась к окну. – Говорите!
– Это платный врач?
– Нет, это не платный врач.
– А… – сказала женщина и положила трубку.
Я еще раз взглянула на определившийся номер – да нет, я совсем не знаю такого номера. Ладно, дольше заниматься непонятным звонком было невозможно. Восемь пар глаз смотрели на меня сейчас – кто с ужасом, кто с раздражением, кто с надеждой – что я не буду делать укол и отрезать ноющие уши. Некоторые родители пугают детишек, когда они отказываются лечить нос, ухо, порезанный пальчик, говорят, что придет тетя доктор, то есть я, и что-нибудь им отрежет или сделает самый страшный в мире укол из огромного шприца. И дети иногда панически боятся меня, несмотря даже на мою симпатичную и мирную внешность. Но довольно быстро успокаиваются рядом со мной. Детишек в этом смысле почти нельзя обмануть.
Сейчас одна мамаша сидела передо мной, держа на руках ребенка, другая присела на кушетку – она прорвалась якобы к Нин Иванне, а ждала, естественно, меня, третья маялась в дверях с крупным подростком, которого со спины можно было бы принять за ее упитанного младшего брата… Еще на меня вопросительным взглядом смотрела окулист и время от времени ужасным взглядом пронзала Нин Иванна. Бывает, что она просто выносить меня не может. Я заметила, что особенно это случается в яркие солнечные дни и в первые дни после праздников.
Я попробовала твердо выдержать взгляд Нин Иванны, после чего она набрала воздуха и прокричала что есть мочи:
– А ну-ка, вышли все из кабинета! Вы останьтесь, – кивнула она вздрогнувшему окулисту. – Подойди к врачу-то, – показала она ребенку рукой на меня. – И фуфайку свою подними. Теперь глубоко дыши.
Мальчик лет десяти, которого привела окулист, старательно задышал еще до того, как я успела приложить к его груди стетоскоп.
Примерно через час после странного звонка в моей голове появилась одна мысль, прорвалась сквозь фамилии, имена маленьких пациентов, их анализы крови и диагнозы. Мысль очень простая: «А как же Олег может мне звонить? Он ведь не знает моего номера телефона!»
Да, не знает. Мы же вчера не обменивались телефонами. Сразу перешли к банкету… У него есть только мой домашний номер, если найдет, – мы ведь давно уже не созванивались. В крайнем случае, я его домашний номер знаю, могу сама накоротке позвонить, извиниться… Нет, кажется, в таких случаях женщины не должны извиняться. Пусть думает что хочет. Не хватало еще жалеть мужчину, который на семейную дачу с детскими игрушками привез подругу юности. И зачем было только все портить встречей на гормональном уровне? Посидели бы у огня, выпили вина, повспоминали бы… А так – даже непонятно теперь, как общаться.
Когда увели последнего малыша и прием закончился, я, наконец, внимательно посмотрела на номер телефона, с которого мне звонили сегодня пять раз. Так, а ведь это строгинский телефон. Я быстро просмотрела карточки болеющих пациентов. Ну да. Точно. Это же звонил кто-то из квартиры Владика и его папы. Какая-то женщина, судя по голосу – немолодая. Только почему она спрашивала платного врача?
Нин Иванна удобно расположилась пить чай – следующий прием в нашем кабинете начинался только в два. Мне не предложила, да я и не хотела вместе с ней, причмокивая, обсуждать телезвезд – кто бросил семью, кто с кем появился на страницах гламурных журналов. Одно время я пыталась убедить Нин Иванну, что вряд ли те, кто обнимаются перед фотографами глянцевых журналов, на самом деле дружат или встречаются по ночам. Мы с ней никогда этого не узнаем. А обсуждать то, что специально для таких дурочек, как мы, придумывают пиарщики… Но Нин Иванна только обижалась. Теперь я стараюсь после приема как можно быстрее заполнить истории болезней и уйти домой или на вызовы.
– Да чего они хотят! – завела Нин Иванна, с хрустом откусив невкусный на вид беловатый сухарь. Она откинулась на стуле и, кажется, рассчитывала со мной поговорить. Радио и телевизора у нас в кабинете нет, и просто так пить чай, не возмущаясь, никого не ругая и не обсмеивая, наверно, неинтересно. – Живут на Курчатовских могильниках и хотят, чтобы детки их были здоровыми! Тут же хоронили отходы только так! Яму вырывали и засыпали… Поэтому и голо так здесь…
Мне не хотелось пререкаться с Нин Иванной, но я все же возразила, увидев, как вытаращилась бедная мама, только что вернувшаяся за забытой игрушкой, инстинктивно прижав к себе малыша, будто могильники те замаячили где-то рядом:
– Нин Иванна, я не думаю, что это так. Здесь, в Троице-Лыково, всегда были правительственные дачи. Откуда же здесь ядерные могильники?
– А! – махнула рукой Нин-Иванна, яростно выдавливая клей из тюбика в чью-то карточку. Клеевыми карандашиками она не пользуется из принципа – слишком просто и чисто получается. – Вот, друзья твои революцию сделали, капитализм объявили, нате вам, пожалуйста, жили-жили, не тужили, а тут вот!.. А клея мне нормального сделать не могут! Разве я раньше так клеила? По полчаса каждую карточку?
Я хотела сказать, что, возможно, раньше Нин Иванна поменьше ругалась и поэтому клеила быстрее. Но воздержалась от замечания, наоборот – кивнула, через силу улыбнулась и поскорее ушла.
Я спустилась вниз и в регистратуре набрала номер Владика. Он был все время занят. Одеваясь, я просматривала вызовы на этот день. Да нет, меня к нему не вызывали… Пойти самой? Почему нет? Я так иногда делаю – захожу к тем детишками, о которых особенно беспокоюсь, или на худой конец звоню, спрашиваю, как они. Да, пожалуй, зайду. Что-то внутри мешало мне с легкостью пойти к этому мальчику, наверно, что-то такое постороннее, вдруг проскользнувшее между мной и его бедным папашей. Либо я уже просто придумываю такие «проскальзывания» от своего дремучего одиночества. И скажи кто об этом папаше Владика, он, наверно, был бы потрясен: «Кто? Эта незаметная, практически сливающаяся с полом тетечка в драной шубейке? Она – мне – понравилась?…»
Похоже, моя стабильно заниженная самооценка вернулась на привычную отметку: «ноль – минус единица». Ненадолго хватило мне вчерашнего приключения. Да я, собственно, и не очень помню, что там было.
Выйдя на улицу, я поразилась, как иногда быстро, за один день весна может вытеснить зиму. Вот только что календарная весна ощущалась разве что в удлинившемся дне и появившихся по обочинам громадных кучах грязного снега. А сегодня вдруг вышло яркое солнце, мгновенно растопившее остатки льда на дороге, ослепившее, согревшее всех и вся. И воздух стал влажным, пронзительным, обещающим скорое тепло. Я глубоко-глубоко вдохнула. Или это всё шутки того же будоражащего кровь гормона, в избытке выделившегося у меня сегодня ночью?
Я попробовала набрать Ийкин номер. Телефон у нее был включен, но она не отвечала – видела, что звоню я. Завтра в школу – значит, надо что-то решать, а она решить не может. Скрепя сердце, я, наконец, позвонила Хисейкину. Мог бы, кстати, сам позвонить и что-то сказать. Не он ли все эти годы призывал меня к мирному, дружескому решению всех возможных конфликтов? Хотя главный конфликт для меня состоял в том, что я именно его, мутного, скользкого, беспринципного Вадика Хисейкина, подыскала себе в жизни, чтобы родить единственную дочь. Почему-то мне кажется, что других детей у меня уже не будет. Как врач, я слишком хорошо понимаю все тяготы поздних родов.
Интересно… И это тоже – результат моей случайной (я была убеждена, что именно случайной) встречи с мужчиной вчера ночью? Ни разу за последнее время мне не приходила мысль – будут ли у меня еще дети или нет…
Хисейкин ответил сразу и почти весело:
– Да-да?
– Привет, Вадик. Это Саша.
– Саша, Саша… – проговорил Хисейкин, видимо, занимаясь в этот момент чем-то другим. – А, ну да. И тебе привет. Привет тебе, привет…
– Вадик!
Я даже остановилась. От его наглого, равнодушного голоса мне захотелось закричать. Какой подлец, ну надо же! Как будто ничего не произошло!
– Саш, ты чего-нибудь хотела? А то я занят.
– Вадик, – я опустила всю лирику про то, как нехорошо он поступил, договорившись с Ийкой за моей спиной, и о том, как вообще все нехорошо, просто по-скотски получается, и спросила о главном: – В какую школу Ийка завтра пойдет? Каникулы кончаются.
– Каникулы? У нее каникулы? А я думал, она у тебя школу бросила.
Он, наверно, специально издевался, чтобы я нажала «отбой» и перестала приставать к нему со сложными вопросами.
– Нет, Вадик. Она ученица девятого класса. И учится вполне прилично. Ты же все знаешь. Давай не ссориться, пожалуйста!
– Я с тобой поссорился много лет назад. Когда ты решила рожать и заставила меня на тебе жениться. Я потерял с тобой несколько очень важных для себя лет. Так чего ты хочешь?
– Вадик… – У меня все же сдали нервы. – Зачем ты это сделал? Зачем ты забрал Ийку? Она же еще маленькая, ничего не понимает! И зачем ей работать у тебя?
– Да жалко ее стало, – зевнул Хисейкин. – Ходит, завидует, по сторонам смотрит голодными глазами, у Маришки моей вещи клянчит…
– Нет! – вырвалось у меня.
– Да, Саша, да. Вот и решил бедолаге помочь. Пусть хоть немного нормально поживет. Все равно мы ее долго не выдержим, отдадим в другую семью… куда-нибудь. Она уж очень Марину раздражает, завистью своей и… – он секунду подбирал слово, – подобострастием.
Он победил. Я нажала «отбой». Села куда-то, что попало по дороге. Закрыла рот рукой, закусив ее так, что прокусила толстую кожу перчатки. И просидела так несколько минут, стараясь не закричать – от боли, от ужаса, от беспомощности.
И что, что мне делать? Куда идти? Как говорить с Ийкой? Пойти в роно? Или к участковому милиционеру? Ее отдадут в другую семью… Да она что – вещь? Моя глупая Ийка… Господи…
Какие же слова найти, что надо сделать, чтобы как-то убедить ее вернуться? Я не верю, нет, не верю, этого не может быть, чтобы она что-то клянчила, чьи-то вещи или что-то еще! Она ведь не так уж плохо одета, даже модно, как только позволяет наш бюджет… По крайней мере, не хуже, чем другие девочки в ее классе. Я очень хорошо понимаю, как в этом возрасте важно быть модной, стильной…
Ой, Господи… Нет, я просто не выдержу… Ведь единственный человек, виноватый в том, что произошло, – я сама. И больше никто. И хуже этого нет. Нельзя найти врага и начать на него облаву, атаку, засаду – все что угодно. На себя-то как начать облаву и засаду? Уже все понятно – я неправильно воспитывала Ийку Но теперь-то что делать? То время не вернешь, когда я чувствовала – не надо ей с Хисейкиным общаться! Вот она – цена сладкого куска, цена его подачек. Да, мне хотелось, чтобы у Ийки было все, как у большинства девочек: и одежда, и хороший отдых, и книжки, и куклы. А для этого нужны деньги. Сама я не могла заработать со своей профессией столько, чтобы мы не жили за ужасной, крошащей судьбы гранью нищеты. И так-то нашу жизнь слишком обеспеченной назвать было бы трудно. Но, по крайней мере, в необходимых вещах Ийка отказа не знала.
И обездоленной девочкой, у которой нет папы, она тоже себя не чувствовала. Наоборот, я сумела убедить ее, что у нее ситуация – лучше, чем у многих детей, чьи родители ругаются и даже дерутся на глазах у детей. У нее ведь раз или два в месяц появляется благожелательный папа и общается с ней, а также со мной – вежливо и предупредительно.
Говоря ей это, я всегда знала, что вру. Этот благожелательный папа не выносит меня и не слишком любит ее саму. А те родители, которые ругаются и даже ссорятся, – чаще всего любят друг друга. Хоть как-то, хоть в чем-то, пусть временами. И дети, страдающие от родительских ссор, не могут этого не чувствовать и не видеть.
Мучительные мысли постепенно перестали носиться у меня в голове с бешеной скоростью, толкая и перегоняя друг друга. Когда я почувствовала во рту вкус крови, то, наконец, подняла голову, сняла перчатку и увидела, что прокусила не только ее, но и руку. Но зато чуть успокоилась. Я посмотрела, на чем я сижу. Правильно, молодец. Каменная мусорка, обледеневшая за зиму, стала чем-то вроде табурета или тумбы. Я встала и отряхнула – сначала зачем-то тумбу, потом уже свою потертую шубу. Выбросить ее вообще, раз она так стала меня раздражать, моя старая любимая шубка, верно прослужившая мне столько лет, точнее, столько морозных и промозглых московских зим…
– Будешь? – стоящая рядом тетка протянула мне пластмассовый стаканчик, и я почувствовала резкий запах спирта, на холоде показавшийся мне металлическим и очень неестественным. – Не убивайся ты так! Чего только не бывает. Давай, Сашка, за нас! Что? Не узнаешь? А я часто тебя здесь вижу, как ты бежишь в поликлинику…
Я посмотрела на неровное, подпухшее лицо тетки. Не может быть. Это же моя одноклассница, Ленка Шабалкина… А с ходу я бы сказала – женщина лет на пятнадцать меня старше. Что с ней такое произошло? Я слышала, что она пьет, но не думала, что это все так ужасно…
– Что у тебя случилось-то? – Ленка смотрела на меня пьяными глазами, но очень внимательно. – Ты расскажи, легче станет. Мне, знаешь, все рассказывают. Сливают… – Она засмеялась, хрипло и громко, так что кто-то из людей, стоящих на остановке, оглянулся на нас. Главное, чтобы там не оказалось маминых подружек и Нин Иванны. Стыда потом не оберешься и не докажешь, что не распивала на мусорном бачке водку с уличными алкоголиками.
– И девки наши звонят, ты не думай, – продолжала как ни в чем не бывало Ленка. – Как у кого что случится – тут же ко мне. Потом – не дозвонишься им, нету их! До следующих похорон или развода… Или в больницу кто загремит… А Ленка тут как тут. Я, думаешь, не понимаю, что меня стесняются? Ты тоже стесняешься. А ты не стесняйся. Люди! – Ленка оглянулась на остановку, хотя никто особо на нас и не смотрел. – Лю-ди! – Она повысила голос. – Это вот очень приличная дама – пе-диа-тор… Я правильно говорю?
– Лен! Ну, хорош! Прекрати! – Я видела, что она находится в том состоянии, которое для нее, видимо, близко к трезвому, и вполне меня понимает. – Давай отойдем хотя бы. И кричать не будем.
– Давай, – неожиданно согласилась Ленка. – К тебе пойдем?
– Лен, у меня вообще-то вызовы, рабочий день еще.
– Ну, ясно, – судорожно зевнула Ленка, обдав меня сложным перегаром, в котором я четко уловила некую парфюмерную составляющую. Не удивлюсь, если она вовсе и не пила вчера одеколон, а сегодня утром подушилась чем-то пряно-цветочным. – Не дошла еще до точки, значит, чтобы Ленку в гости звать!
– Ты что, Лен… – Я дотронулась до отвердевшего на морозе рукава ее шерстяного пальто.
Все-таки одноклассники есть одноклассники. Те десять лет всегда живут в душе. Для ребенка десять лет – как для взрослого тридцать, а то и пятьдесят. Эта была целая вечность, проведенная вместе.
– Не обижайся! Мне действительно по больным ходить надо. Вот, смотри. – Я раскрыла свою сумку, которую, кстати, обязательно надо выбросить этой весной, сразу же вслед за шубой… Поменять на что-то модное, яркое, звенящее, неожиданное…
Ленка довольно равнодушно глянула на карточки.
– Да и мне надо спешить, – вдруг сказала она. – Степанычев ногу сломал, в пятьдесят второй лежит. То есть уже ковыляет кое-как. Степу помнишь?
– Помню, конечно. А он, что, развелся?
Ленка недовольно повела плечами и вскинула голову, отчего ее нос совсем задрался вверх, крупной веснушчатой уточкой.
– А мне оно надо? Не знаю я. Ходит к нему кто-то… Жена – не жена… Помыть ему голову нужно. Сам не может. На такой штуке, знаешь, ходит… держится… – Ленка широко помахала руками вокруг себя, имея в виду, наверно, ходунки. – Нянек, понятно, не допросишься… За полтинник уже никто ничего не хочет делать. А мне его жалко.
Я с интересом посмотрела на Ленку. Она так и стояла со стаканчиком в замерзшей руке без перчатки. Бутылка, скорей всего, была у нее в пакете. Кто бы мог подумать, глядя на эту женщину, что она едет в больницу мыть однокласснику голову. Причем могу догадаться, что, выписавшись из больницы, Степа, Витька Степанычев, и думать забудет про Ленку.
– Пойдем до следующей остановки пешком? – предложила я. – Мне все равно в ту сторону, в шестнадцатый дом. А ты там сядешь на автобус.
– Пойдем, – кивнула Ленка и положила стаканчик в пакет.
– У тебя есть перчатки? – спросила я, глядя, как Ленка прячет руку в рукава видавшего виды пальто с когда-то пышным меховым воротником.
– У меня все есть! – гордо ответила Ленка. – Приходи, сама посмотришь. Не помнишь, как ты ко мне раньше в гости ходила, со своим женихом?
– Помню…
Как не помнить! Я еще потом думала, что если бы не Ленкина добросердечность, вполне возможно, я не забеременела бы Ийкой и не вышла замуж за Вадика. Нам с ним негде было встречаться, мы оба жили с родителями. Его друзья пускали нас очень неохотно, а мне и просить о таком было особенно некого. Вот разве что Ленку. Я вообще часто думаю о том, что зря встретила Вадика – вся жизнь пошла с тех пор наперекосяк. Но представить свою жизнь без Ийки я не могу. И думать – вот был бы другой человек и другие дети… Как это можно, когда есть живая, любимая до бесконечности, единственная дочка!
При мысли об Ийке у меня уже рефлексом потекли слезы. Надо что-то с этим делать. Не таблетки пить, конечно, а как-то действовать. Я быстро отвернулась и достала уже совершенно мокрый платок, почему-то пахнущий Ийкиной туалетной водичкой, нежной, с прозрачным летним запахом.
Ленка заметила, что у меня покраснели глаза, и тут же спросила:
– Так что у тебя случилось? Ты не бойся, говори. Я же не радио. Радио у нас Настька Каравайко, ты ж знаешь.
– Знаю, конечно, – улыбнулась я сквозь слезы. – Как было в классе, так и осталось. Если хочешь, чтобы знали все, – позвони Настьке.
Мы шли по улице вдоль бульвара. Наш район имеет приятное свойство – он построен на широком просторе и отовсюду, где бы ты ни шел, всегда видны лес, речка – залив Москвы-реки, облака. И Москва – на другом берегу, всегда чуть поодаль…
– Моя Ийка ушла из дома, – неожиданно сказала я вслух.
Ленка быстро глянула на меня. Я видела – она хотела что-то спросить, но не стала, а только сразу сочувственно покачала головой. И я продолжила:
– Ушла к Вадику. Работает у него гувернанткой.
– Говорила я тебе тогда – козлиный хвост этот твой Вадик! – в сердцах сказала Ленка.
Хорошо, что мои родители когда-то отдали меня в английскую спецшколу. Ходить в нее было далековато, но зато даже маргинальные личности какие у меня в классе приличные! Я улыбнулась собственным мыслям.
– Да не то слово, Лен! Я с ним только что разговаривала, как раз когда ты ко мне подошла. Хочет отдать ее каким-то людям, в услужение, как это раньше называлось… Полная ерунда. А она, глупая, ничего не понимает. Думает, что в лучшую жизнь наконец прорвалась. Тебе пианино, кстати, не нужно?
– Пианино? – быстро спросила Ленка. – Пианино нужно. Хочу Костю, младшего, засадить – пусть учится. А то он на игрушечном с утра до вечера все песни подбирает. Озверела от него.
– Ему сколько, Лен?
