скачать книгу бесплатно
– Тебе, тебе говорю… Мой кот вот так же – я ему говорю, уши помой, ходишь грязный, а он сидит, как будто не к нему обращаются, и смотрит на меня королем. Кулебина! Что за обувь на тебе?
Если бы я была смелой, я бы подняла голову и спокойно, глядя ей в глаза, сказала: «Какая вам разница, что за обувь на мне? Разве это имеет отношение к географии?» Но я трусливая овца, я это знаю. Мне папа это объяснил еще в прошлом году. Шел Великий пост, мама, понятное дело, готовила только постное. Точнее, мама готовила нам с ней постную еду, а папе и Вове обычную. Потому что если им не готовить, папа всё равно покупает готовые пельмени, котлеты в коробочках или жареную курицу. А это плохая, вредная и дорогая еда. Поэтому мама, скрепя сердце, варит им большую кастрюлю вкусного, густого ароматного супа и тушит или запекает курицу. Весь дом наполняется ароматами, от которых никуда не деться.
Мама и нам с ней старается готовить что-то вкусное – котлеты из чечевицы или капусты, кладет много лука в гречку, чтобы она вкусно пахла, вообще везде добавляет жареный на растительном масле лук. Но мне всегда хочется мяса. Два дня в неделю – среду и пятницу – еще можно потерпеть, но в долгий пост трудно. И однажды папа, видя, как я смотрю на нежную куриную ножку, которую он с аппетитом ест, сказал: «Не будь трусливой овцой, подойди сама к матери и скажи, что ты есть хочешь. Что у тебя сил нет. Скажи! Если я скажу, как обычно, крик начнется». Ага, а то не начнется, если я скажу…
Нет, я не пробовала разговаривать с мамой – я же слышу, как она упрекает Вову и папу. Только Вова как-то отстоял свое право есть мясо, а я – нет. Когда мне выписали эти уродливые черные ботинки, папа тут же сказал: «Ну вот, теперь ты не сможешь ей не давать мяса. Она болеет. Больным нужны витамины. Понимаешь?» – «Ха! – ответила ему мама. – Мясо – это не витамины, это белок! А белок можно из другого получать! Горох – это тоже белок! И фасоль белок!» – «Я тебе кедровых орешков куплю», – сказал, вздохнув, папа. Но лучше бы он не начинал этот разговор и не называл меня «больной». Потому что мама с того дня постоянно добавляет в каждый разговор это слово, повторяя его на разные лады: «болезная», «болящая», «болеющая», «болячка моя», «болюшка-полюшко»… И запевает какую-нибудь песню, меняя слова, и все ее песни получаются обо мне, «болящей».
– Кулебина! Встань и выйди к доске! – Таисья широким королевским жестом пригласила меня выйти вперед и встать перед всеми.
Она села на свой любимый конек, это ясно. Раз в месяц приблизительно мы забрасываем все самые неотложные дела – проверка домашнего задания, тест короткий, тест долгий, тест на контурной карте, блиц-тест на знание (а точнее – на незнание) столиц, рек, залежей полезных ископаемых, границ и просто русских слов, потому что Таисья всегда настаивает, чтобы мы отвечали и устно, и письменно, на «хорошем русском языке». Забрасываем дела и начинаем разбор внешнего вида какого-нибудь человека, который решил одеться неправильно.
Это очень сложное понятие – у Таисьи свой взгляд на то, что такое правильно или неправильно одеваться. У мальчиков носки должны быть в цвет ботинок. Этого практически никто не соблюдает. Таисье иногда надоедает бороться с носками и их разнообразием. Но настает день, она вдруг видит чьи-то ярко-зеленые носки с черно-желтыми кроссовками, – и начинается…
– Топ-топ, Кулебина! Ждем-с! Господа, головы от телефонов отклеиваем, смотрим все на Кулебину!
Папа бы сейчас заметил, что всех господ «в семнадцатом году отменили». Но я – овца, я промолчала. И прошла к доске, проклиная в душе свою трусость и малодушие.
– Так, смотрим. Может ли ученица школы номер тысяча триста восемьдесят семь являться на уроки в таком виде?
Прямо передо мной сидела Тюкина, в розовой ажурной кофте, сквозь которую отлично прорисовывался ее черный тройной пушап, лифчик с подложенным поролоном, Тюкина первая в нашем классе стала носить такие огромные лифчики. В ушах у нее сегодня были сверкающие и переливающиеся черепа, верхние веки старательно вымазаны яркими желто-золотыми тенями, очень модными этой весной. Почему – я? Почему не Тюкина? Возьму и спрошу сейчас об этом Таисью. Не буду овцой. Расскажу дома папе, он покажет мне большой палец и подмигнет: «Моя дочь!»
– Ну? Что скажешь нам? Зачем надела балетки? Хочешь напомнить, что ты звезда и играешь главную роль в «Снежной королеве»? Помним-помним. «Кай! Кай!» – Таисья показала, как я звала Кая, когда он, не оборачиваясь, бежал на зов прекрасной ледяной дамы, которую у нас играла взрослая девушка, студентка Университета культуры.
Таисья наверняка уже увидела, что она ошиблась, балетки у меня одинаковые. Но она продолжала стоять на своем, лишь чуть-чуть подкорректировала претензии ко мне – ни в каких балетках денди в школу не ходят, ни в разных, ни в одинаковых. Иначе они не денди. И еще зачем-то приплела мой театр. У нее получилось, что я очень жалкая и страшненькая, с вытаращенными глазами, скошенным набок ртом и разговариваю тонким дрожащим голосом. Наверное, так я сейчас и выгляжу. Когда я была Гердой, я выглядела нормально и никогда таким голосом, как сейчас пыталась изобразить меня Таисья, не разговаривала.
Я подняла на нее глаза и к ужасу своему почувствовала, что у меня набегают слезы. Нет, только не это. Таисья ненавидит плакс. Это бесполезно, только вызовешь ее ярость. При чем тут балетки и «Снежная королева»? Никакой связи. Просто пришло что-то ей в голову, и она будет теперь с этим носиться.
Есть девочки, которые умеют как-то подлизаться к Таисье, я – нет. Я не знаю, что сейчас сказать, чтобы она успокоилась, забыла про меня и переключилась на что-то другое.
– Смотрим на Кулебину и запоминаем: стиль одежды – деловой! Де-ло-вой! В школе номер тысяча триста восемьдесят семь ученики ходят в деловой одежде! «Как денди лондонский одет»! Мальчики – пиджак, галстук, ботинки, не кроссовки и не джинсы! Девочки – костюм или строгое платье! А не балетки!
Поскольку на мне была обычная школьная форма – синяя юбка до колена, пиджак, простая белая блузка – Таисья, оглядев меня, вздохнула и махнула рукой:
– Садись, Кулебина! И меньше выпендривайся! Балетки в театре своем носи! А в школе надо ходить в туфлях на небольшом каблуке! Походка! Вас воспринимают по походке! Спина ровная, зад втянуть, плечи назад, подбородок выше и плывешь по коридору! Тогда тебе все двери откроются сами!
На самом деле география у нас один из самых интересных предметов, и Таисья – хороший учитель. Она знает больше, чем написано в учебнике, и умеет очень интересно рассказывать. Многие учителя вообще ничего не рассказывают – включают презентации, даже не убирают слайд «Презентация ученика 5 «А» класса Владимира Ивашкина». И не важно, что мы уже в восьмом. Наверное, во всех школах программы разные, и где-то ученики пятых классов знают больше некоторых наших учителей.
Но Таисья любит путешествовать и в путешествиях ходит на все экскурсии, всё фотографирует, запоминает и потом нам рассказывает удивительные вещи, которые нигде не прочитаешь – про необыкновенную еду из молодых бутонов или насекомых, про цветы, к которым нельзя прикасаться, про реку, которая проносится мимо тебя быстрее поезда, про диковинных птиц, людей с зеленоватым цветом кожи, белых пушистых обезьян, проводящих зимы в естественных бассейнах с горячей водой…
Таисья видела тайского короля так близко, как нас, и фотографировалась с солдатом, охраняющим английскую королеву, одним из множества одинаковых солдатиков в красных камзолах и огромных черных меховых шапках.
Конечно, можно сидеть и листать ленту в телефоне – у кого есть доступ в Интернет, там и обезьяны любого цвета, и короли всех мастей – европейские, негритянские, восточные, и цветы растут прямо у тебя на глазах, и повар на далеком острове, где всегда лето, готовит еду из ярких бутонов и живых гусениц. Но у меня нет Интернета в телефоне, и я слушаю Таисью.
Пока Таисья рассказывала про правильную походку, в сотый или тысячный раз в жизни, и показывала ее, я включила таймер в телефоне и смотрела, как убегают секунды. Вот осталось тринадцать минут от урока, вот уже девять, семь минут тридцать четыре секунды, тридцать, двадцать две…
– Так! – Таисья потерла руки. – Блиц-тест! Четыре минуты на оценку, от которой будет зависеть оценка в триместре! Кулебина! Раздай листочки!
У Таисьи были заготовлены листочки на столе, она их жестом фокусника достала из-под кучи контурных карт, которые какой-то класс сдал на проверку. Проверяют обычно девочки, которые к ней подлизываются. Она оставляет их после урока, дает им тесты, карты или тетради и ставит коробку конфет. Поэтому наши тетради и контурные карты часто возвращаются с шоколадными пятнами и крайне несправедливыми оценками.
Я постаралась быстро пройти к ее столу, не прихрамывая, но она всё равно стала очень внимательно присматриваться к тому, как я иду.
– Останешься после урока, – кивнула она мне.
Я раздавала листочки, а Плужин громко шептал через весь класс:
– Кул, Кул, где твои тапки? Где – тапки?
Я знаю, как надо ответить, чтобы он закрыл рот и посидел так немного, переваривая. Но я не могу. По той же причине – потому что я овца.
Или из-за того, что я так разнервничалась, или действительно из-за того, что надо постоянно носить эти ужасные ботинки, у меня заболела спина. Я поймала подозрительный взгляд Таисьи, которая хотела что-то сказать, но не стала. Я постаралась как можно быстрее сесть на место и уткнуться в листочек с вопросами. Вот так бы весь урок – что-то писать, уходя мыслями далеко-далеко, где гуляют на свободе жирафы, текут быстрые реки, летают огромные птицы и ползают змеи, способные целиком проглотить кролика.
Как только прозвенел звонок, Таисья погнала кого-то другого, не меня уже, собирать листочки, а мне напомнила:
– Ты – остаешься!
Меньше всего мне хотелось говорить с Таисьей о своих ногах и ботинках. Я точно знала, что выдержать ее взгляд я не смогу. А никто почти не может – у нее есть что-то особое в глазах. Наверное, в Средние века в Европе ее бы сожгли на костре. Конечно, она не рыжая (хотя точно не знаю, она всегда красится в разные цвета) и не особая красавица, а сжигали самых красивых женщин, поэтому сейчас в Европе осталось очень мало красивых женщин и вообще красивых людей – об этом как раз нам Таисья и рассказывала, но она точно была бы ведьмой. Потому что ее взгляд обладает физической силой.
Вот мне бы так – посмотреть на Плужина, а он сразу потерял бы дар речи и перестал ко мне приставать. Считается, что мальчики пристают, если им нравится девочка. Но Плужину нравится Вероника – тоненькая, с огромными серыми глазами навыкате, с длинными белыми волосами, которые она подолгу расчесывает на перемене. Вероника хорошо поет, занимается в знаменитом детском ансамбле, ездит с ним на гастроли. Плужин часто смотрит на нее, я видела много раз, как он что-то пишет в телефоне и потом смотрит, как Вероника читает, она иногда оглядывается на него, крутит пальцем у виска, и ее бледные щеки розовеют. Она могла бы тихо послать ему смайлик – любой, означающий то же самое. Но никаким смайликом ты не покажешь всему классу, что хулиганистый и плохо управляемый Плужин в тебя влюблен. А меня он дразнит, потому что ему нравится меня дразнить. Я – хорошая мишень.
Дверь с силой распахнулась, в дверь упали трое или четверо шестиклассников, они дрались так, что собой открыли нашу дверь. Раньше у нас все двери открывались наружу, а после ремонта некоторые стали открываться вовнутрь. И мы часто падаем в класс, если кто-то из учителей резко открывает дверь после перемены, а мы стоим привалившись.
– Эт-то что такое? – Таисья, раздувая ноздри, в два шага оказалась у дверей. – Та-а-ак! – Таисья, подняла обе руки, как крылья, и так застыла, потому что сначала ухватить никого у нее возможности не было.
Мальчики дрались по-настоящему, а не просто возились. А на Таисье сегодня было ярко-синее платье с пышными рукавами, и она была похожа на огромную птицу, которая планирует в высоте, расставив крылья, намереваясь вдруг броситься вниз на полевую мышь.
Наконец Таисья резким движением выдернула из кучи одного, второго, изо всей силы встряхнула их. Я воспользовалась минутой, быстро выскользнула из класса и сразу свернула на лестницу. Всё, я пережила это.
– Да у нее одна нога короче другой…
Я похолодела. Мне послышалось, или кто-то сказал это за моей спиной? Я осторожно обернулась. За мной по лестнице спускались наши девочки, дальше шли какие-то мальчики, но на меня никто не смотрел, не смеялся, пальцем не показывал. Наверное, мне это уже кажется. Я поднялась на пролет выше, подождала, пока пройдут все наши, Плужин с Сомовым, Нора Иванян, которая оглядывалась, наверное, искала меня. Не хочу сейчас ни с кем разговаривать. Я спустилась по опустевшей лестнице.
В гардеробе стоял хохот и какой-то особый шум – что-то происходило.
Плужин надел чью-то ярко-оранжевую куртку, повязал малиновый шарф, накрасил губы и… Да, понятно! Понятно теперь, почему все смеялись. Он засучил штаны до колена, надел один короткий сапог на каблуке – взял у кого-то из мешка, а второй – мой ботинок, огромный, ортопедический, на толстой подошве. Все Плужина снимали на телефоны для своих «историй», а он старался, ходил туда-сюда, пританцовывал, что-то выкрикивал, в общем, был в ударе. И сам, конечно, себя снимал тоже.
Будет сегодня много видео в Сети от учеников нашей школы. Я их не увижу, потому что у меня обычный телефон, без возможности выйти в Интернет. У Вовы – самый современный, а у меня обычный, то есть устаревший, так решили мама с папой на семейном совете, точнее, на семейной ссоре. Папа, естественно, был за меня, а мама – против. Так мне кажется, хотя спорили они не обо мне, а о новом телефоне, который мне нужно подарить, взамен старого Вовиного, который я «донашивала», пока он не сломался. Это был тайный подарок на день рождения, и начали они говорить тихо, но потом стали ссориться, и я слышала всё.
Мама говорила, что я могу «набраться всего» в Интернете. И что там помойка и грязь. Маме это хорошо известно, потому что у нее самой телефон современный, и она любит рассылать родственникам и знакомым «гифки» – анимированные картинки ко всем религиозным праздникам.
Родители спорили и ссорились, победила, понятное дело, мама. И мне купили простой кнопочный телефон, по которому можно звонить.
Сейчас я стояла в стороне и молча смотрела на это веселье. Почему мне не смешно? Ведь смеются все, даже наш пожилой охранник. На хохот вышла повариха из столовой, выглянул из своего кабинета Константин Игоревич, учитель ОБЖ, подтянулись старшеклассники из второй раздевалки и уборщица. Всем смешно, а мне нет. Потому что смеются над моим уродским ботинком? Или еще почему-то? А почему смеются они? Потому что Плужин так оделся и ведет себя как очень странная девушка, у которой явные проблемы не только с ногой, но и с головой?
Если не участвовать в общем веселье, а смотреть со стороны, то люди кажутся очень странными. Это так же, как трезвому смотреть на пьяных.
Я так однажды смотрела: меня первый и последний раз послали в летний лагерь, и там сразу же, на второй день, мальчики купили вино в соседнем поселке, напились и напоили девочек, которые не отказывались, а, наоборот, просили выпить. И потом все, человек десять, пришли в нашу шестиместную комнату и стали танцевать, кого-то тошнило, кто-то из девочек стал раздеваться и показывать мальчикам грудь, а они снимали на телефон и требовали показать еще что-нибудь.
На шум подошел вожатый и выгнал мальчиков, а девочек заставил выпить активированный уголь и снотворное, чтобы они поскорее утихомирились и не орали. Я сидела в углу и смотрела на всё это. А на следующий день попросила маму меня забрать. Мама уговаривала меня остаться, ругала, не хотела ничего слышать. Тогда я сказала, что девочки разрисовали икону из журнала – пририсовали Спасителю усы, клыки, рога. Мама взяла отгул и через два дня примчалась за мной. Мог сразу приехать папа на машине, но мама хотела сама во всем разобраться и убедить «детей» больше так не делать. Мама требовала показать ей этот журнал и рисовальщиков. С большим трудом мне удалось ее отговорить, притворившись, что у меня болит живот от утренних котлет. Мама взвилась – был Троицкий пост – переключилась, и мы уехали. Мне было стыдно, и я себя странно чувствовала. Я победила маму, которую очень трудно убедить и невозможно победить, потому что я умно наврала. Этого в принципе не должно было быть, так всегда говорит сама мама – что ложь обязательно когда-то выйдет наружу. «Сколько веревочке ни виться…» – повторяет она. Но вот прошло два года, и если я сама маме об этом не расскажу, никто не узнает правду. Значит, веревочка эта вьется внутри меня? Иногда тревожа, щекоча, но никто ее не видит. И не увидит, если я не проболтаюсь.
Сейчас в раздевалке я смотрела на то, как хохочут, кривляются, упиваются весельем остальные, и чувствовала себя инопланетянином, который наблюдает за совершенно чуждыми ему живыми особями. Может быть, я сошла с ума? Разучилась смеяться? Ведь не могли все остальные сойти с ума? Что здесь смешного? В моем ортопедическом ботинке? В Плужине с криво накрашенными губами, которому совсем мал мой ботинок, и он его сейчас безжалостно растаптывает? Ботинок, за который мама заплатила, как за новый телефон, в котором есть волшебная возможность выхода в придуманный людьми мир, где сейчас все живут, а меня там нет.
Я встала с банкетки. Вот сейчас я подойду к Плужину, толкну его или дам ему в лоб, он еще не вырос, может, и не вырастет уже, с меня ростом, щуплый. Ноги мои не шли. Не оттого, что у меня одна нога выросла короче другой, а оттого, что я труслива, как последняя овца в стаде. Вот это всё стадо, а я в нем – самая жалкая и трусливая овца, последняя, хромая.
Я сделала шаг вперед. Во рту у меня всё пересохло. Надо на глазах у всех подойти к нему и что-то сказать или что-то сделать. Или не надо. Таисья часто повторяет: «Око за око сделает весь мир слепым». Я ударю Плужина, Плужин ударит меня и еще кого-то, или я не отомщу лично Плужину, но ударю кого-то слабого… Ну, допустим, я никого не ударю. Вообще никого. Никогда. Меня загрызут волки, как обычно в стаде и происходит – загрызают слабейшего. И об этом я тоже знаю, благодаря широкому кругозору Таисьи и ее рассказам о нашей прекрасной планете.
Народу постепенно стало надоедать. Плужин немного растерялся, потому что все расходились, он попробовал выкрикнуть что-то «угарное» с матом, но к нему неожиданно подошел Константин Игоревич и сказал: «Ну, всё, давай!» И подтолкнул его. Плужин нарочно упал, перекатился по полу, задрал ноги, схватился за голову и за бок, заорал, завыл, это на несколько секунд остановило расходившихся зрителей, все сняли себе еще по «истории» – о том, как учитель толкнул ученика и тот ударился головой, и пошли на седьмой урок или домой.
Плужин наконец сел, успокоился, сдернул ботинок, отшвырнул его в сторону и выматерился. Заметил меня, показал мне средний палец. Странно, отчего он так разозлился? Был ведь героем раздевалки целую перемену, наберет кучу лайков «ВКонтакте».
Я шла домой мимо нового сорокавосьмиэтажного дома, который строился во дворе рядом с нашим домом. Нам невероятно повезло – наш дом оказался с такой стороны, что на него не попадает тень от нового дома. А остальным трем соседним домам не повезло. У одного теперь света не будет никогда – так расположен новый огромный дом.
Говорят, когда-то и наш дом снесут, и мы поедем жить в другое место, но моя мама участвует в общественных слушаниях в нашем районе и всегда голосует против новых строек. Поскольку наш дом пока обходят, не сносят, мама с гордостью говорит, что в этом есть и ее вклад.
Сейчас над последними этажами, уже построенными, но еще не облицованными, висели низкие влажные облака, и казалось, что дом живой и дышит этим серым мокрым туманом. Если бы у меня был хороший фотоаппарат в телефоне, я бы обязательно сняла это странное сооружение с множеством черных незастекленных окон и большой пухлой шапкой из светло-серых рваных облаков. На моем всё равно ничего не получится.
Я шла мимо бесконечного ярко-голубого забора, огибающего стройку, и думала о невероятной несправедливости жизни. Ну почему – я? Почему не Тюкина, не Вероника, не Ангелина, не кто-то еще, почему именно – я? Мама говорит – это испытание, и оно мне по силам. Дается всё только по силам. А зачем мне это испытание? Почему я должна страдать? За что? Почему вообще люди умеют страдать? Зачем нам это свойство?
Глава вторая
– Ты видишь, какая она стала? Видишь? Как будто в нее вселился кто-то. Ты слушаешь иногда, что она говорит?
– А что она говорит?
– Ну, ужас какой-то, Саша! Странные вещи! Всё рассуждает, рассуждает, я говорю – хватит думать о том, что невозможно понять…
Я проснулась непонятно отчего. Родители разговаривали не очень громко, но в нашей комнате с Вовой была приоткрыта дверь, и всё было слышно, потому что у нас смежные комнаты. Может быть, я проснулась из-за своего сна. Мне снилось, что на меня надвигается что-то огромное, черное, не имеющее четких контуров, колышущееся, и я чувствовала, что это неотвратимо. Вот сейчас оно приблизится, поглотит меня, а я не смогу ничего сделать. И после этого не будет ничего. И я проснулась.
– Почему, Саша!..
– Тань…
Я слышала, как папа вздохнул, встал, подошел к окну, открыл форточку, чиркнула спичка, и потянуло сигаретным дымом.
– Дай мне тоже!..
– Ты что? – тихо засмеялся папа. – А пост?
– Что пост, что пост?.. Ну, пост… Покаюсь завтра. Всё равно идти на исповедь. Скажу: «Слаба, не смогла…» Ужасно, Кристинка – калека.
– Давай ей имя поменяем.
– Ты опять? Как можно такое имя менять?
– Ей не нравится, мне не нравится…
– И мне не так уж нравится. Но ты же понимаешь – имя особенное… И, главное, когда называли, я еще не знала, как изменится моя жизнь, как будто чувствовала… Как можно менять? Что с ней будет, с калекой?
Если мама еще раз назовет меня калекой, я выйду в комнату и скажу: «Я не калека! Я совершенно нормальная!»
– Ты видишь, – продолжила мама, – она странная такая стала… Ни с кем не дружит, говорит иногда такие вещи, как будто ей сорок лет, а не четырнадцать. Что с ней? Что? Ужас… Я с батюшкой советовалась… – Мама замолчала.
Для папы это не аргумент, он сейчас или будет смеяться, или взовьется.
– И что он сказал? – неожиданно спокойно спросил папа.
– Говорит, молиться надо и нам, и ей. Ну, то есть, и мне, и ей. Ты же не молишься.
– Нет, Тань, не молюсь.
– Ладно. Как хорошо, что мы с тобой вместе, Саш. Ты такой хороший…
Я закрыла голову подушкой, чтобы случайно не услышать что-то лишнее, что потом мне мешает смотреть маме с папой в глаза. Можно, конечно, встать, закрыть дверь или, наоборот, пройти через их комнату на кухню, попить воды. Но мешает мне всё то же трусливое пушистое животное, которое живет во мне и руководит всеми моими поступками. Поэтому я буду лежать под подушкой, считать до ста и ждать, когда придет сон. А сон не шел.
Через какое-то время у родителей наступила тишина, я еще немного подождала и встала. Удостоверилась, что Вова крепко спит, и тихо включила его компьютер. Я жду, что когда-нибудь мне подарят мой собственный, учиться без компьютера просто невозможно, но мама боится, что за своим компьютером я буду проводить слишком много времени, мама не сможет меня контролировать, и меня затянут в опасные группы, где подростков заставляют покончить с собой.
Таисья нам рассказывала, что на Земле есть Центр управления всем, он называется Бильдербергский клуб, туда входят мужчины из разных стран. Он себя не афиширует, и название такое необязательное – «клуб», но там решаются самые важные вопросы, касающиеся абсолютно всех в мире. Как это может быть, я не понимаю, но, возможно, именно там решили, что население на Земле слишком быстро растет и уже достигло своего предела. Поэтому надо как-то остановить этот рост – способов много, и они очень странные – однополые браки, мода на бездетность, отказ от прививок, эпидемии, локальные войны, в которых в основном погибают молодые мужчины, а также разные секты, члены которых по разным соображениям стремятся уйти из этого мира. Кто-то хочет побыстрее попасть к Богу, кто-то – стать знаменитым, ведь видео полета из окна может набрать миллионы просмотров. Зачем, правда, это человеку, который упал с семнадцатого этажа, нигде не сказано, но люди такие есть.
Об этом обо всем написано в Интернете, и мама беспокоится, что я тоже увлекусь чем-то странным и опасным. Почему она не боится за Вову? Потому что Вова «проще»? А Вова зато иногда смотрит тайком такие неприличные видео, что мама бы сразу закурила две сигареты, если бы случайно зашла в комнату, как однажды не вовремя зашла я.
Две сигареты мама закурила, когда мы вышли из ортопедического салона, где мне по заказу изготовили мой прекрасный ботинок. Мама бодро спросила: «Надеюсь, ты не будешь комплексовать?» Я промолчала, потому что пока ничего толком не поняла, просто в ужасе смотрела на чудовищный черный ботинок и думала, как же я буду в нем репетировать Золушку, ведь только сегодня Валерий Викторович сказал, что мы начинаем ставить новый спектакль, ничего себе у меня хрустальный башмачок… А мама закурила, сдернула мой школьный рюкзак, повесила его себе на плечо, сказала: «Да ты не обращай на него внимания и всё! Хм, подумаешь!» – и полезла за пачкой сигарет, хотя первую еще не докурила. И тогда я поняла, что мама в таком же шоке, как и я, если не хуже, потому что она на улице никогда не курит, да и дома прячется от нас с Вовой.
Без своего компьютера очень сложно, даже некоторые домашние задания сделать невозможно. Я хотела купить компьютер, если нам заплатят за гастроли, – Валерий Викторович обещал, что однажды мы поедем на большие гастроли по России и вернемся богатыми. Но пока мы с Вовой делим его компьютер – до восьми вечера я должна всё успеть, а потом он садится и уходит в параллельный мир, где у него есть друзья, девушка из Белоруссии, с которой он переписывается каждый день, в мир, где он читает любые новости, смотрит видео и, главное, играет. Родителям он объясняет, что хочет стать чемпионом мира и получать миллионы. Никто ему не верит, но поделать с ним ничего не могут, потому что Вова уже взрослый человек, студент, и решает сам, что ему делать.
Вова неожиданно резко перевернулся, сел на кровати, потом молча встал и куда-то пошел. Походил по квартире, вернулся, постоял у окна, затем лег и уснул. Утром он не вспомнит, что ночью вставал. С ним так бывает, он «лунатик». Может быть, поэтому мама ничего ему и раньше не запрещала, пока он еще не был взрослым. Она не знает, что это за болезнь, и никто не знает. Когда он был помладше, мама тоже пыталась водить его в церковь, но Вова никогда не мог выстоять всю службу, ныл, мешал маме, дергал ее за руку, просился в туалет, однажды обгрыз батон, который торчал из сумки у какого-то мужчины. Мама сердилась, давала ему подзатыльники, пробовала наказывать, но ничего не помогало. И в какой-то момент мама сдалась, тем более что у Вовы самый лучший в мире защитник – папа.
Лет пять или шесть назад мама решила, что Вову мучают черти, и мы поехали в Троице-Сергиеву лавру на «отчитку», обряд экзорцизма, а попросту – изгонять Вовиных бесов. Никто кроме мамы об этом не догадывался, а поехали мы все вместе. Я еще удивилась, почему мама сказала мне: «Останешься с отцом! Погуляйте тут!» Вова тоже удивился, не хотел идти в Лавру, но мама объяснила: «Хочу кое-что купить тяжелое в церковной лавке, поможешь мне, ну и там, вообще… Сфотографируешь меня». Может быть, папа всё и знал, конечно, потому что он только хмыкал и отворачивался, когда Вова спрашивал его: «Пап, а пап, а ты почему не можешь пойти с мамой?»
Что было дальше, я знаю лишь по рассказам мамы. Конечно, она рассказывала не мне, а папе ночью и еще потом по телефону своей приятельнице из нашего прихода, я слышала урывками и составила целую картину, как из Вовы изгоняли бесов, из-за которых он страдает лунатизмом и, возможно, еще чем-то, что не так очевидно и пока маме неизвестно.
Мама с Вовой ушли, а мы с папой отправились гулять. Прямо рядом с Лаврой начинаются простые деревенские дома. Был апрель, прекрасная весенняя погода. Папа шутил, говорил, что вот мама сейчас сдаст Вову в монастырь, и он станет монахом, и вообще как-то нервничал, мне так показалось. И всё время курил. Я люблю дым папиных сигарет и тоже буду курить, когда вырасту. Мне кажется, это очень изящно и женственно, когда девушка курит длинные тонкие сигареты, особенно коричневые с золотым ободком, я видела такие у одной старшеклассницы, хотя это и не модно. Модно курить вейпы, электронные сигареты, и особенно одноразовые «ашки». Наши старшеклассники часто громко обсуждают, какой вкус у ашек им больше нравится – с вишней или с кофе, с банановым муссом или ванильным кремом, и что круче – курить вейп с никотином или без, или вообще бездымный айкос, который пахнет горелой проводкой и старыми носками, по крайней мере, так у Сомова. Мы с Норой Иванян расходимся во мнении насчет этого запаха, она говорит, что второй (после гари) компонент – это тухлая картошка или пуки, в зависимости от погоды, если влажно, то скорее картошка, а если тепло и сухо, то второе. А вообще мой папа говорит, что обычный табак, растущий на земле, в десятки раз менее вреден, чем химические соединения из лабораторий. Мама же советует нам с Вовой не заглядываться на курильщиков, потому что она дома еще двух курильщиков не потерпит и отберет телефоны навсегда, если найдет у нас любые сигареты.
Мы обошли деревню пару раз, сорвали несколько веточек с почками, поговорили о том, становиться ли мне актрисой, папа выкурил несколько сигарет, и тут позвонила мама. Папа выслушал ее, сказал: «Ну, ты дура!» – и быстрым шагом пошел к Лавре, не обернувшись на меня. Он был уверен, что я побегу за ним, потому что я нормальный человек. Я пошла, но немного отстала, потому что папа не обратил внимания на группку детей, которые играли неподалеку, а я обратила и замедлила шаг.
Несколько мальчиков и девочка, все приблизительно моего возраста (а мне тогда было лет девять или десять), гоняли по маленькому кругу одного мальчика, били его прутьями, но скорей всего не больно, потому что он не плакал, а смеялся. И все смеялись, прыгали и кричали: «Изыди! Изыди! Бес, изыди!» Вот и Вове как-то так пытались изгнать чертей и бесов. Не знаю, чем его били, но Вова вырвался и убежал, опрокинул тяжелый подсвечник и даже разорвал кому-то рясу, потому что его пытались поймать и вернуть. Маму очень наругали, а она наругала Вову.
Когда они пришли, Вова был весь красный и зареванный, но уже не плакал, только шмыгал носом и вытирал его ладонью. Папа подошел к маме, взял ее за руку, как маленькую девочку, и стал ей что-то выговаривать, а мама вырвала руку, оттолкнула папу, крикнула почему-то очень зло мне: «Смешно, да? Посмейся!», хотя я и не думала смеяться, мне было страшно, а не смешно, и решительно куда-то направилась. Мы молча пошли за ней.
Через некоторое время выяснилось, что мама шла к машине, но не знала, где она. Мы обошли кругом деревню, мама немного успокоилась, Вове вернули телефон, и мы все вместе отправились в Лавру пить травяной чай с огромными пряниками, приторно-сладкими и масляными. Вова возвращаться в Лавру боялся, но хотел есть и пошел с нами. Пока мы ели пряники, Вова строил смешные рожи, показывал язык, приставлял себе рожки, мычал, блеял – и всё в сторону одного из храмов, видимо, там проходил обряд. Мама не могла его успокоить, а он так разошелся, что туристы-иностранцы стали его фотографировать, а мама – плакать от бессилия.
Мама пришла к Богу после того, как умерли ее родители, один за другим, за три месяца. Сначала умерла бабушка, и дедушка не смог один жить и тоже умер, хотя ничем особенным не болел. Мама ужасно переживала, я была совсем маленькой, но смутно помню, как она плакала с самого утра и до вечера, и так продолжалось долго, много дней или даже недель. Она стала ходить в церковь, всё чаще и чаще, и постепенно стала брать и меня. Я помню еще то время, когда я стояла в храме, прислонившись головой к маминому карману на пальто, и оттуда приятно пахло табаком. Мне всегда нравился запах табачного дыма, хотя родители никогда не курят в комнате, только на балконе или в форточку, но незажженная сигарета пахнет по-другому. Когда мне было два года, я даже пыталась есть сигареты, так говорит папа и смеется, что в табачном листе больше витаминов, чем в гороховой каше, нашем с мамой основном блюде во время поста.
С шести лет я начала ходить в воскресную школу, где меня научили молитвам, псалмам, песнопению, всем важным законам службы – когда надо кланяться, когда креститься, в каком месте целовать икону, объяснили, что если убежать со службы, не достоять до конца, то тебя больше никогда не пустят в храм. Нам рассказывали о жизни святых, мы учили Закон Божий, все вместе читали Новый Завет, разбирая непонятные слова, это было самое веселое, хотя смеяться над древними словами не разрешали.
В воскресной школе я и познакомилась с Ангелиной, которая теперь будет играть вместо меня Герду и Принцессу на горошине. И благодаря ее маме в девять лет я попала в детский театр. Наши мамы недолго дружили, потом, как говорит моя мама, «дружба не получилась по идеологическим соображениям», потому что мама Ангелины перестала активно участвовать в жизни нашего прихода, ходить на службы и соблюдать все правила и посты. Но зато и я вскоре перестала ходить в воскресную школу, потому что в это же время были занятия в театре. Я знаю, что это решение родители приняли на очередном «семейном совете», куда не пригласили нас с Вовой, а проругались всю ночь и почему-то мама отступила. Вова говорил мне, что он слышал, как папа сказал: «Ты еще ее в монастырь сдай!», после чего мама сдалась, но я ему не верю. Я знаю, что в театре я осталась благодаря папе, и в театре у меня было всё самое лучшее, я там становилась другой.
Я не знаю, как это объяснить. Я не могу в жизни ни ответить нормально, смело, ни подойти и толкнуть кого-то, ни в ответ высмеять человека. Даже когда у меня еще не было страшных черных ботинок, я не могла этого. А на сцене я чувствую в себе силу и легкость. Я могу прыгать, хохотать, быть ловкой и совершенно свободной.
У многих всё наоборот. Смелые в жизни, на сцене они тут же зажимаются и теряют всю свободу. Поэтому Валерий Викторович, наш руководитель, и дает мне главные роли, хотя я не очень высокая и совсем не красавица.
