скачать книгу бесплатно
Обнажи сабельку булатную,
В огне огнем закаленную,
Молодецкой удалью заклейменною,
Да махни сабелькой справеливою…
Копьеносец тронул приговоренного копьем:
– Пятой на колени и проси криком: пощады, снисхождения, княжьей милости!
Приговоренный молчал и, даже, не шевельнулся, а народ летописно выкрикивал:
– Тот не князь, кто без милости!
А глас народа – глас Божий…
Прежде, нежели во всеуслышание объявить о прилюдной казни, вопрос с неделю обсуждался в кругу влиятельных бояр, главных княжьих советников. Как и следовало ожидать, их мнения разделились. На одной скамье уселись тяготеющие к половинчатому решению. На другой – требующие крайней меры. Даже два родных брата расселись на противоположных скамьях из-за несовместимости взглядов. Старший, с бородою в расклешь, ратовал за немедленную расправу: батогами забить, на дыбе вздыбить, худую траву с поля вон! Младший – за осмотрительность: виноватого Бог накажет! А на приставной скамье, в одиночестве, сидел пока не определившийся. Тугодум. Вымахал с коломенскую версту, ноги под столом не помещаются. Как и ум в голове. Выбрал роль прорицателя:
– В любом случае не избежать городских волнений, поджогов, неопознанных утопленников… как было в 1356 году после выборов московского тысяцкого. Тот день я на всю жизнь запомнил, ибо наелся досыта! Накануне оженили меня и сидел я на своем свадебном пиру голодный и жаждущий, не смея по обычаю ни есть, ни пить, а столы от обилия всяческих яств ломились…
– Ближе к делу! – осадил рассказчика старший из братьев, – нынешний день не без завтрашнего.
– В тот лютый февральский день, во время заутрени, на Кучковом поле был найден убиенным претендент на пост тысяцкого Алексей Хвост с проломленной головой! Запомнил потому, что на кануне мой сват отправился на реку с проверкой: происходит ли оживление клева уклейки в лунках, и мы долго обсуждали это событие…
– Не отвлекайся! – еще строже прикрикнул младший брат, тот, что более жалостлив, но и не менее гонорлив.
– Ты, мил-человек, не перебивай меня, не то возьму и забуду… Так вот, в тот удачливый поклевочный день, взамен умершего тысяцкого, выбирали нового и бояре Хвостовы с Вельяминовыми соперничали между собой. Приверженцы Алексея Хвостова кричали: “Хотим Хвоста!”, а прикормленные Вельяминовыми в ответ: “Хотим Вельямина!” Настоящее народное волеизъявление!
– И кого выбрали?
– Перекричали Вельяминовы.
– За что же тогда порешили Хвоста?
– Для острастки либо в назидание. А карателей не нашли. Или плохо искали, или не захотели искать. Народ возмущался, заборы неприличными словесами исписывал. Но, если народу хорошо объяснить – он поймет. Народ не глуп, соображает. Соображают и подстрекатели. Попомните меня, казнь сына тысяцкого не раз аукнется и откликнется…
Для поднятия сил, растраченных на пререкания, думское боярство испило настой из корней девясила и вернулось к обсуждению попрания прав Ивана Вельяминова. Было над чем поразмыслить. Тысяцкий – важное лицо в княжестве. Второе после князя. Военачальник. И заступник народа перед тяжелой княжеской рукой. А Дмитрий Иванович взял и ликвидировал этот чин, мотивируя, что настало время поступиться традицией. Дескать, должность тысяцкого устарела. Что хорошо было в прошлом, вступило в противоречие с настоящим. Это понял еще двести лет назад сын Юрия Долгорукого Андрей Боголюбский и пошел на чрезвычайные меры. Дабы избавиться от самоуправства закостенелого Веча, когда все вопросы решались на главных площадях Ростова и Суздаля, он после захвата Киева сделал столицей княжества град Владимир! Реформист, преобразователь, перестройщик!
– И вскоре был убит недовольщиками за превышение княжеских полномочий и ущемление боярских прав, – доинформировал неопределившийся тугодум.
Помолчали, успокаиваясь, раздражение – плохой советчик. Испили по жбану напитка охлажденного из сортовых зимнестойких яблок. Поели хлебова с пластами рыбы вяленой, на сон кое-кого потянуло… Взбодрясь настоем сливовым продолжили обсуждение:
– Не исключено, что действия Дмитрия Иваныча шли на благо земли московской, но Иван Вельяминов не захотел понять, обиделся и в запале пошел на службу к тверскому князю, извечному недругу князя московского.
– Сын тысяцкого имел право на отъезд.
– Мы обсуждаем вопрос не о перемене места жительства Ивана Вельяминова, а его деяния после поступления на службу к тверскому князю. Зачем он отправился в Орду с поручением от тверского князя? Какие дела обговаривал в ставке Мамая? И зачем возвращался тайно? Спасибо князю серпуховскому, что перехватил его.
– Перебежчик! Нечестивец! Предателец! – хором выкрикнули трое бояр, требующие крайней меры наказания.
– Мы должны выслушать обвиняемого, обдумать его слова, обсудить, принять к сведению.
– Зачем? Он гордо заявил, что стал жертвой княжеских амбиций, отвечать за свои поступки будет только перед Богом, и с тех пор молчит.
– Он – жертва сложившихся обстоятельств и в наших интересах поддержать его требования, дабы в будущем предупредить ущемления и наших прав… – Осторожно заявил радетель за свои права под соусом вселенской жалости ко всему на свете. Он жалел и гуся, вмерзшего по неосторожности в лед, и падающую с неба звезду. Он, даже, комаров не бил, кусающих его шею. Затем внес предложение, что решение Дмитрия Ивановича можно отклонить. По примеру новгородцев. Когда, приглашенный Новгородом, князь Святослав Игоревич потребовал отстранения от управления городского главы, то новгородичи поинтересовались о причине. На что князь Святослав заявил, что лично ему глава города не нравится. Тогда новгородское вече ответило, что городской глава не девица, чтобы нравиться или не нравиться, и если за главой никакой видимой вины нет, то он не подлежит смещению.
– Так то в Новгороде! Они князей меняют как лошадей, а мы за своим, как за стеной каменной!
– Как ни крути, а вина сына тысяцкого, хоть и очевидна, но недоказауема. Один свидетель – не свидетель, один проступок – не доказательство.
– Сила доказательства в весомости проступка, а не в количестве, как говорили в древности. Под действие закона должны попадать все!
– Кто сказал?
– Цицерон. Римлянин.
– Но мы-то московские…
Ради уяснения понятия “изменнические действия” перерыли в подвалах княжьих сундуки с летописями, архивы, старинные судебники. Более всех старался боярин из древнего рода Протасьевых. Один из его предков служил тысяцким еще при Иване Калите, а, уж, он-то в своем окружении держал самых ответственных… Искали долго, терпеливо с привлечением книгочтеев на всяческих иностранных языках: греческом, китайском, цицеронском… Но ничего касательно измены князем не обнаружили. Смертью карали за троекратное воровство, умышленные поджоги, за измену жены мужу и наоборот, но нигде не упоминалось об измене правителю. За исключением одного очень древнего документа, переведенного с клинописного языка протасьевским книжником о договоре египетского фараона Рамзеса с царем хеттов Хаттушилем о вечном мире и дружбе с особо оговоренной статьей о выдаче друг другу перебежчиков…
– Так то в Египте!
Жалостливый радетель за права боярские припомнил, что полгода назад, опять же в Великом Новгороде, судили обличителей Новгородского духовенства за непристойные действия. Крамольные речи подтвердили многоликие слушатели и двух главарей приговорили к смерти. Посвязав им руки, и насыпав песок за пазуху, их сбросили с моста в Волхов.
– То была расправа за противоцерковные деяния, а у нас дело гражданское!
– Сыну тысяцкого покаяться бы, открыто признать свою виноватость… Сделать выбор – трусость или мужественность?
– Лицо высокого звания никогда не признает своих ошибок! Неудачи и просчеты оно свалит на непредвиденные обстоятельства, украденную казну, происки завистников, плохую погоду и не слишком ретивых помощников…
Чтобы проверить так ли это, отправили посыльного в подвал за консультацией у протасьевского книгочея, а пока для прилива сил испили холодного взвару на зверобойной траве.
Посыльный вернулся и зачитал, что жил в Греции, в Афинах правитель Писистрат две тысячи лет назад, заметьте! Конфискатор излишков земли у родовитой знати в пользу несчастных бедных, заметьте! Строитель многих государственных сооружений: водопровода, стадиона, портовых причалов. И в один прекрасный день Писистрат явился в Ареопаг, верховный афинский суд и заявил, что все его деяния подсудны!
– Писистрат нам не указ! У нас на Руси свой пример есть! Владимир Мономах, князь смоленский, переяславский, киевский! Не раз с половцами воевал и с родичами, жестоко карая за междуусобицы. В реке тонул, города сжигал, в тридцати битвах участвовал и в конце жизни не побоялся написать о себе: “На Страшном Суде без обвинителей я сам себя изобличу! “[1 - 1. Вот как унизительно говорил сам о себе в 1573 году Иван Грозный в Послании в Кирилло-Белозерский монастырь: “А я, пес смердящий, как могу учить и чему наставлять… Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, хищениях и ненависти…” (С. Перевезенцев, “Тайна Ивана Грозного”, Роман-газета, 1999 г., № 12, стр. 79.)]
Помолчали. Испили квасу брусничного, заели холодцом, ватрушкой… После недолгого сна вернулись к обсуждаемой теме. Кто-то вспомнил, что при Ярославе Мудром вошли в силу уставы церковные, где рассматривались преступления против морали. Поскольку, мораль – стезя духовная, проторенная нравственными поступками человеческими, то оценка действий сына тысяцкого попадает под понятие о морали и ущербе, нанесенном обществу. Если существуют такие понятия, значит, можно создать под них и закон. Обосновать необходимость его. Утвердить. Претворить в жизнь. И тут-то выяснилось, что нету них права на создание такого закона! Поразмыслили и пришли к выводу, что сначала надо принять закон о необходимости права для измышления закона об ущербе, а, уж, потом приступить к другому законотворению. За идею решили проголосовать. Простым поднятием руки. После выкрика “раз-два-три” руки дружно устремились вверх. Подсчитали – получилось восемь рук при семи присутствующих. Одна рука оказалась лишней! Чья? Переголосовали и результат снова оказался удручающим – шесть рук вместо семи. Кто-то упорно вставлял палки в колеса… Но кто?
Призадумались. Испили для бодрости мутной бузы из плохо перебродившего просяного сусла. Поели окрошку, рыбу по-монастырски, яйца перепелиные по-княжески, немного поспали… И кому-то пришло в голову пригласить в помощь Сергия Радонежского, бессменного игумена Троицкого монастыря, волею случая гостюющего по делам пасторским в Кремле на митрополичьем подворье. Вся жизнь отца Сергия – беспрерывное постоянство самоограничений: соблюдения поста, сухоядения, беспостелия, нелицемерных молитв, искренней кротости, сочувствия к ближним… Силою тихих проникновенных слов отцу Сергию удавалось отыскать простой выход из тупиков безнадежных споров и примирения непримиримых.
Получив приглашение, отец Сергий не замедлил возъявиться:
– Все жизненные законы изложены в Законе Божьем. Всего в десяти заповедях. Кратко, но емко. На все случаи жизни. Читайте, внимайте, делайте выводы, но… Любое обвинение должно быть доказано. Нельзя очернить ничье лицо из-за отсутствия или недостатка улик. Вспомним, как долго искали первосвященники свидетельства против Иисуса Христа, чтобы предать смерти, и не находили… Не ошибиться бы и сейчас. Человек слаб, подвержен искушениям… Вспомним, что сказал Иисус ученику своему Петру: прежде, нежели петух пропоет дважды, ты трижды от меня отречешься! Виновный должен надеяться на снисхождение, вспомним, как велика сила молитвы! Однажды, некий правитель осудил на смертную казнь трех граждан. Двое смирились, а третий истово молился всю ночь и чудо свершилось – его помиловали! Вспомним разбойника, распятого на кресте рядом с Иисусом. Поверил он увещеваниям Иисусовым, покаялся и получил жизнь вечную в раю Божьем, где тихо и спокойно в тени под оливами. Покаяние – очищение совести. Покаяние – завет с самим Господом Богом об исправлении жизни. Покаяние – не только самоосуждение, но и дщерь надежды на милость княжью. Вспомним, что даже апостол Павел в ожидании смертного приговора не погнушался возопить: взываю к кесарю!.. Так помолимся, братие, понадеясь, что сегодняшний день станет вразумляющим для завтрашнего, дабы недобрые помыслы не возобладали над принятием решения о мерах наказания сына Божьего, несчастного сына последнего тысяцкого…
Осенил преподобный отец Сергий широким крестом притихших мужей боярских, удалился, а ратующие за безоговорочную смертную казнь поумерили свой пыл:
– Ежели мы утвердим смертную казнь, то как будем выглядеть на общем фоне истории? Потомки нам этого не простят…[2 - В 21 веке из 195 стран на земле 106 отменили смертную казнь.] Да, наказать нужно. Но почему непременно смертью? Надо изыскать другую меру.
– Можно обвиняемого сослать в пожизненное заточение на Лаче-озеро…[3 - От Москвы до озера Лаче в Архангельской области, места ссылки неугодных лиц, насчитывается около тысячи путевых верст.]
– Да он в ножки поклонится за такую жизнь! На Лаче-озере рай земной: рыба не ловленная, зверье не тронутое, святой источник с горячей водой, а в озере русалки с двумя ногами и без хвоста.
– А мы его туда погоним с хомутом на шее и погонялом поставим сопроводителя с плетью: шаг вправо, шаг влево считать побегом и по ногам плетью!
– Он привык ездить на коне и окачурится пешком на десятой версте, а наказание жизнью должно быть долговременным… думайте, господа бояре, думайте…
– Можно его унизить принародно, выщипав по одному волоску всю его бороду, до смерти не опомнится![4 - В “Правде Ярослава” – письменном законодательном судебнике, составленном в Киевской Руси приблизительно в 1016 году, в статье под номером восемь говорилось о том, что за нанесения лицу оскорбления в виде повреждения усов или бороды, на оскорбителя налагался штраф – по 12 гривен за усы или бороду… Прошло 584 года, когда однажды московский воевода Бельский неуважительно отозвался о московском царе Борисе Годунове, что, естественно, дошло до ушей государевых. Состоялся суд. Воевода был признан виновным и, привязав его к позорному столбу, по волосинке выщипали у него всю бороду.]
– У него нет бороды.
– Изыскать бы наказание без применения рук человеческих…
Предложения посыпались одно за другим:
– Затравить собаками… как в Индии.
– Привязать руками к хвосту необъезженного коня… как во Франции. Или закопать заживо, как в древнем Египте!
– Замуровать в стену… как в Испании.
– Засунуть ноги в мешок с голодными крысами… как в Китае.
– Или посадить в бочку с крепкой медовухой и закрыть крышку!
Посмеялись. Посерьезнели.
Испили по второму глотку святой воды, принесенной для них в двухведерном кувшине из заповедного водоисточника преподобным Сергием Радонежским, сопроводив возлияние жаркою молитвою: “Господи, Боже мой, да будет дар Твой, святая вода, для укрепления душевных и телесных сил. Аминь.”
А куша ть очень хотелось. Пусть не пирога с капустою, а хотя бы хлебушка, пусть и засохшего… Третий день заседатели благоговейно исполняли наложенную на них отцом Сергием епитимию: ничего не вкушать до тех пор, пока господа бояре не примут здравого решения. Воздержание от пищи, как возвещал красноречивый святитель Иоанн Златоуст, есть обуздание гнева, лжи, вражды, праздного пустословия, способствие здравомыслию.
– А вправе ли мы судьями быть? – высокопарно вопросил Протасьев, ярый защитник законности. В меру гневлив, в гневе – отходчив, с лицом, а не личиной, со всеми слабостями, присущими человечеству. – Лично я остерегусь этим правом воспользоваться. Судья – лицо беспристрастное, а мой род в давнем родстве с родом Вельяминовых. Разве я могу судить объективно, если отец подсудимого мой друг по делам ратным?
– Невыдержанность и сквернословие тоже препятствия к судейству! – постарался перекричать разноголосый гвалт еще один из голодных заседателей, открывая нужную страницу толстого фолианта с поучительным изречением, переведенным на русский язык всезнающим толкователем:
– В древней Персии строжайше следили за соблюдением законности. Если судью уличали в получении взятки или ином неблаговидном поступке, с него прилюдно сдирали кожу и натягивали ее на судейский стул. Лично я не хотел бы сидеть на таком стуле! Так вправе ли мы судить? А ежели осудим, не станем ли палачами? Следует изыскать такое, чтобы и казнь состоялась и жизнь сохранилась у наказуемого! Предлагаю приговорить Ивана Вельяминова к потере личности! Пусть живет где хочет и как хочет, не покидая княжества московского и намертво позабыв кто он есть! Пусть изменит лицо, повадки, голос, походку… Никто не должен знать его истинного имени, родства, прошлого! Пусть погрязнет в неизвестности! Пусть станет живым трупом!
Идея понравилась. Она объединила даже непримиримых братьев Шереметевых, а жалостливый тугодум смахнул с глаз слезу:
– В любом случае князя нашего, Дмитрия Иваныча, выручать надобно. Чистая линия, хорошая наследственность, пра-правнук самого Александра Невского, а угодил в собственную ловушку. Ну, погорячился князь, ну, слово не то вылетело, с кем не бывает…
А найти выход из безвыходного положения никак не догадается. Значит, наш долг – помочь ему таким способом, чтобы никто не мог догадаться! Думайте, господа бояре, думайте…
И придумали! Вспомнили напутственные слова преподобного Сергия Радонежского о том, что совместная молитва обладает особой силой. Совместная – это когда просящих не менее двух, а их – семеро! В три раза больше! И они трижды произнесли трепетные слова:
– Господи, Боже ты наш милостивый Иисусе Христе….Пречистыми твоими устами ты сказал нам: если двое согласятся просить о всяком деле с чистыми сердцами и помыслами, то чего бы ни попросили будет вам от Отца Моего Небесного… Вразуми Раба Божьего Димитрия на благое действо во имя сохранения законности…
Удачная идея требовала утверждения. Опять же, голосованием. Но иным способом. Принесли с кухни семь белых и семь темных бобов. Крупных, ядреных, гладкоокрашенных. Каждый взял по одному разной масти. Дружно побросали голоса в чью-то шапку бобровую. Потрясли зачем-то, подсчитали… Перебор! Кто-то положил лишний голос… На третий раз получилось правильно. Семь! Но седьмой голос почему-то в полосочку! Кто положил? Да разве узнаешь, голосование-то тайное…
Вспотели господа думцы, княжьи выручатели. Распоясались. Шапки скинули. Кто мерлушковую по последней московской моде, кто с лисьей оторочкой, кто с рысьей, кто с песьей, как у будущих опричников Ивана Грозного. Посовещались. Выпили по последнему глоточку святой водицы, прошептали молитву против чревоугодия и, руководствуясь народной мудростью “утро вечера мудренее”, улеглись спать. На скамьях жестких. По епитимии. Укрылись шапками. Дольше всех ворочался заседатель с голосом “в полосочку”, никак не мог уложить свой толстый живот на скамью дубовую. Всю ночь ему снились бараньи ребрышки, икра белужья, севрюжья, щучья, килечная, черная, красная, в полосочку…
Наутро, едва свет брызнул, семеро посвященных отбросив спесивость и гонор с упертостью, единодушно пришли к согласию. К тому же, святая вода кончилась и животы подвело, мочи нет…
Быстренько сочинили грамоту. С первого раза и без всяких поправок о том, как Ивана Вельяминова надо казнить, чтобы в результате помиловать. Самому князю до этого вовек не додуматься! Даже на голодный желудок. Воплощение идеи в жизнь с перечислением порядка действий возложили на плечи князя московского, сам кашу заварил, сам пусть и расхлебает. На обороте наставлений бояре поставили свои подписи, пространные, с завитушками, с указанием родства чуть ли не от колена рюрикова. В конце процедуры ретивый защитник своих прав сослался на нервы, заплел бороду в косицу, вскочил с присутственного места, к дверям ринулся. Его схватили за руки:
– Куда? По какой нужде?
– Поесть бы, кишка за кишку цепляется…
– Как скрепим подписи сургучной печатью на шнуре двухвостом, так и отправимся все вместе. Дружно. На завтрак, обед и ужин. Одновременно…
Князь московский изучил рекомендации и казнь состоялась. Первая на Руси публичная казнь за измену отечеству. На поле Кучковом, до обеда, в последний день августа.
Обнажили и показали народу московскому меч карающий. На солнце блистающий. Обоюдоострый. Поскольку мероприятий такого рода не было, то и палача не было. Меч вручили тому княжьему подручнику, на которого пал жребий.
Время остановилось. Народ замер. Меч взлетел вверх и упал наземь! Наземь, на колени пал и тот, на кого пал палаческий жребий:
– Когда с цепи сорвался разъяренный бык, я первым бросился ему под ноги! Когда вспыхнул огнем хозяйственный двор я топором усмирил пламя! Год назад я лихо рубил вражьи головы в битве вожской с мамаевым Бегичем, а сейчас… нет в руках силы духовной, хоть казни меня, хоть милуй…
Человек человека может понять. Если захочет. Московский князь понял. Ему без верных слуг, как без рук. Обернулся к охране в уставных шапках с медвежьей опушкой. В седлах сидят напряженно в ожидании указаний. Дмитрий Иванович ткнул наугад… Под двадцать пятым номером, из числа половецких наемников, понял, спрыгнул с коня, поднял с земли меч: кому служит – тому и меч держит, ответил заученно:
– Рад стараться! Жилу порву, а тебе угожу!
У служивых так и заведено: богу – молитву, князю – службу, жене – все остальное.
Из толпы к помосту подбежал бойкий увещеватель:
– Умел грешить – умей и каяться! В ноги князю вались да народу винись! Кайся! Ничком падай, челом бей, кайся! Смерть без покаяния – собачья смерть!
Приговоренный, хоть и с мешком на голове, но должен слышать. Однако, не падал на землю, не кричал от страха, не выл от ярости. Почему? Всякий человек смерти боится…
Взошел на помост, исполненный благодатным долгом, священник. Готовый принять исповедь несчастного. Публичная исповедь считается покаянием. С ней и умирать легче. Но нечестивец молчал. Не желал излить свои чувства. Зачерствел сердцем, пожелал испить смертную чашу молча.
Где-то бухнул колокол.
Взлетел меч карающий, блеснул ясным солнышком, а к земле упал, окрашенный красной кровушкой…
Казненного похоронили в колоде. Честь по чести. А назавтра поползли слухи, будто закопали не того, кого казнили, т. е. казнили не того, кого закопали… Слух слушателя всегда найдет. К Ивану-рыбнику новость попала от Никиты-толстопузого из скобяной лавки через Семена голутвинского с рязанского подворья при посредстве шурина с Кукуевой слободы в пересказе шорника, чей дом за низиной у черта на куличиках…
Для выявления первоисточника дознаватель Щур порешил собрать все слухи в одном месте. Вычертил план, отметил крестиком место жительство каждого слухача, определил центр. Точкой пересечения оказалась Ильинка. Неподалеку от Лубянки с Петровкой. На место встречи прибыл загодя. С мерной палкой, улыбкой с прищуром, увеличительным третьим глазом. Сразу окунулся в гущу событий, только успевай запоминать да выслушивать. Была у него такая манера – задать вопрос и молчать, ждать, когда собеседник выговорится, а для поощрения перемежал монолог короткими вставками: э… а… неужели? Особо ценные сведения излагал почти что очевидец:
– Обычно сплю без просыпа хоть с устатку, хоть с угару, а тут проснулся от разговора потустороннего. Один потусторонний другому и говорит: “Давай оставим туточки лицо отчетное. Место тихое, пустынное, приметное, под кустом сиреневым на травке зелененькой и шапку положим под голову. Лицу отчетному это понравится, очнется от ветерка, а шапка под головой…”
– А далее что?
– Проснулся я окончательно. В тишине гробовой. И мыслю теперь, что не зря мне такое приснилось…
Второй очевидец:
– А я проснулся от телег грохочущих. Глянул в окно, вижу, едут в седлах братья Шереметевы. Примиренные, присмиренные или смирившиеся? За ними на телегах жены и детишки в слезах. За телегами челядь с криками: на кого оставляете нас, несчастных сирот… Встрепенулся я, из дома выскочил. Через минуту уже знал – обиделись бояре на князя московского. Обозвал он их мягкотелыми и двоякодышащими… А за что? За службу верную, за то, что казнили, будто бы, не то лицо, какое надо бы… От такой обиды они и покидают Москву… Обрадовался я полученному известию и припустился за ними вслед! До первой заставы бежал!
– А чего бежал?
