Зал ожидания (сборник)

– Ты вкусно пахнешь, – говорит она.

Не знаю, что ответить. Не знаю. От тесноты и близости у меня срабатывают низменные инстинкты, и хочется под ледяной душ.

Я маразматично смотрю в одну точку на макушке Таси и тщетно стараюсь ни о чем не думать. Корни и впрямь седые. Седые. Седые. Зачем оставлять седые волосы, если скрываешь причину и знаешь, что это привлечет внимание? Меня бросает в жар, я наклоняюсь к уху Таси и шепчу:

– Ты оставила волосы седыми, чтобы заметили? Ты не можешь рассказать, потому что кто-то угрожает? Тебе? Кому-то еще?

– Дениска, щекотно.

Тася, не поднимая головы, чешет ухо. Глаза закрыты, нос упирается мне в плечо.

– Просто сожми мою руку один раз. Хорошо?

Я подхватываю ладошку Таси – горячую, вспотевшую.

– Хорошо?

Никакой реакции.

– Просто со…

Лифт дзенькает, и Тася поднимает страшное белое лицо. Наигранно смеется:

– Ой, придержите, нам здесь.

Девушка выталкивает меня, испуганного и ошалелого, на площадку, судорожно ищет ключи. Лифт закрывается и уезжает.

– Тася, да что с тобой?

Тася смотрит на меня туманными глазами. Будто решается? Голос придушенный, тусклый:

– Тебе пора в аэропорт. Как ты любишь говорить? "Небо, женщины, Техас"?

– А это тут причем?

– Надеюсь, ты с ней счастлив.

От последней фразы я краснею, словно школьник на первом балу.

– Я больше не с ней. То есть, только работаю. То есть…

Тася морщится, как от горькой таблетки.

– Опаздаешь, Дениска. Лети.

Акт 8 Оленина

Две недели в небе и чужих городах. Много времени, чтобы подумать. Слишком много. Я тогда спустился на шестой этаж и проверил – ничего особенного, квартиры как квартиры. Звонить с дурацкими вопросами я постеснялся. А вдруг не шестой? Мой палец – не самый точный измеритель. Может, Тася среагировала на пятый или седьмой? Куда я шел – вверх или вниз? Или Тася смотрела на соседний ряд? Тогда получается тринадцатый этаж.

Н.С. заново пересматривает видео, но уже с меньшим рвением. После его звонков мне кажется, будто сейчас вспомню какую-то важную деталь, но она ускользает. И еще: Тася всем говорила, что была с друзьями в праздники? Положим, интервью, но зачем в остальные дни торчать дома одной? Или не дома?

Временами Тася мне снится, и тогда лицо ее близко-близко, и губы почти касаются моих. Временами меня душат седые волосы. Временами я пытаюсь разговорить Тасю в образе стартапера Василия и не понимаю, зачем эта игра. Пожалуй, самое забавное, как часто теперь Тася пишет мне от его имени. Подружились, значит.

Когда я возвращаюсь в Москву, на улицах тридцатисантиметровый снег, и солнце донельзя яркое. Н.С. забросил наше расследование, а я нет. Не могу забыть белое лицо Таси, то, как она смотрела.

Я прихожу в свою высокоэтажную могилу и заново пускаю видео. Это уже какая-то одержимость. Двери открываются и закрываются, мельтешат люди. Пятое, шестое, седьмое января. Я делаю самолетики, сплю и смотрю бредовое кино. По новой? По новой.

Вдруг в кадре появляется смутно знакомая девушка, одна. Как говорится: "Ой!" Я вспоминаю, что замечал ее с Тасей – та подруга, о которой никто не знал. Если она без Таси забредает в подъезд, значит, там и живет? Так?

Я скидываю снимок на принтер и вспоминаю о копии файлов Таси. Пару раз я их просматривал, но так ничего толкового и не нашел – ни фото стартапера (что лишь подтвердило его фальшивость), ни информации о контакте для интервью. Пока принтер гудит и чихает, я включаю поиск по папкам Таси. Фильтр – за 07.01 – 08.01. Индикаторная полоса медленно ползет к концу, окно результатов затапливается файлами. Также было и в предыдущие попытки. Я упрямо чищу то, что явно не относится к делу, – и фильмы, и музыку, и картинки, но все равно черт ногу сломит.

Принтер плюется бумажкой, я тянусь выключить компьютер, когда в столбце 'Дата изменения' вижу 08.01.12 00:16. Напротив – иконка видео. Странно, Н.С. же говорил, что электричество падало. Или он только думал, что падало?

На записи поначалу какая-то каша. Снимали, видимо, на камеру ноутбука или телефона, и качество картинки ужасное – деталей не разобрать. Кажется, некто (Тася?) впопыхах несет камеру, затем ставит. Видны на пару секунд цветы, затем темный коридор, даже черный, словно после пожара, и слева сильный засвет, от которого кажется, что смотришь через окно. Я включаю звук, но слышен лишь белый шум. Картинка дергается, и в кадре появляются светлые пятна, они приближаются асинхронными рывками, превращаясь в каталки скорой помощи. Мне становится нехорошо. Под белыми простынями явно лежат останки, и вот свесилась рука, белая, как мел, правая рука, и я тщетно вглядываюсь в пиксельный вихрь, чтобы разглядеть не то тату, не то шрам. Изображение лопается и гаснет.

Я оглядываюсь по сторонам, точно не верю, настоящая моя квартира или нет. Желудок сводит, в комнате холодно. Непослушными руками я звоню Н.С..

Нет, он не слышал ни о каком пожаре. Нет записей об отключении электричества в энергоснабжающей компании не было, он узнавал.

Ладно, успокаиваемся и возвращаемся к старой версии. Фото – консъерж – удивленные глаза.

– О, эту помню, – женщина надевает треугольные очки и покачивает головой, чтобы получше рассмотреть, – конечно, помню. Это припадошная. Оля. Или Оксана? С тринадцатого.

У меня такое чувство, будто по спине пустили электрический разряд.

– Припадошная?

– Ну да. Падает она ни с того ни с сего. Эпилептик. Давно уже ее не видела. Кажется, с праздников.

Я вспоминаю гирлянду с предупреждением. Тася сделал подарок, а тот обернулся трагедией? Пожаром?

– Она, кажется, историк, – добавляет консьерж.

Голова идет кругом. Лифт. Тринадцатый этаж. Квартира 517. Пахнет гнилью и чем-то еще. Гарью. Запах становится невыносимым, меня мутит, коридор шатается перед глазами.

Телефон гудит, и я смотрю на сообщение. От стартапера Василия: "(транслитерация) Эх, скорей бы суббота!". К письму приаттачено фото – Василий в зимней одежде и с чемоданом. На лице карикатурное нетерпение, ноги сведены, будто у ребенка, просящегося в туалет, в руках картонка: "Ждем-с". За спиной стартапера окно с видом на Киевскую набережную, как из дома Таси.

У меня екает сердце. Ничего не понимаю.

Я поворачиваю ребристую ручку – закрыто. Звоню в дверь, и через пару минут она открывается. На пороге стоит та самая невзрачная девушка: улыбается и машет перед носом рукой, улыбается и машет. Живая.

– Если ты грабитель, приходи завтра. У меня неудачный эксперимент с олениной.

Знакомьтесь, Оля. Девушка веселая, но с явными мистралями в голове. Изучает культуру народностей России, курит и между делом готовит тухлятинку по средневековому рецепту. Интервью седьмого числа действительно было, и с Тасей Оля неплохо подружилась.

Некоторое время я тупо смотрю на Олю. Мыслей ноль. Из соседней квартиры выталкивается мальчик с лыжами, орет нам "здрасте!" и, чудом не насадив никого на палки, удаляется.

– Она ушла от тебя черноволосая? – без особой надежды спрашиваю я. – Во сколько?

– Да, конечно, – Оля удивляется и достает из-за уха сигарету. – Перед полуночью, у меня тогда еще куранты встали. Собственно, – Оля пожимает плечами, – часы у многих в доме, говорят, встали. А чего? Знаешь, ты странный. Хаха, сказала девушка с подпорченным оленем в кастрюле.

Я тру лоб шершавой перчаткой. Не помогает. В голове каша, запах из квартиры Оли – что хоть убегай (и от ее сигареты – не лучше).

– Ты не знаешь, почему Тася была одна все праздники? Кроме посиделок с тобой.

– Так это, – Оля разводит руками и едва не прожигает сигаретой обивку двери, – пост. Так-то вернее с гаданием.

– Каким гаданием? – удивляюсь я. Я еще в силах удивляться, ур-ра!

– Святочное гадание. Ты, часом, не из параллельной вселенной?

Оля сумбурно рассказывает, что Тася во время интервью заинтересовалась гаданиями и, вроде бы, решила попробовать. Для ритуала требовались церковные свечи и зеркало. Свечи и зеркало.

Треснутое зеркало в пакете и свечи из сейфа Н.С.?

У меня начинает крутить под сердцем.

Акт 9 Занавес

Я поднимаюсь к Тасе и неловко жму на звонок. Слышится мультяшный смех. Квартирная площадка, несмотря на зиму, вся в цветах: жирный лавр, алое, бархатцы, рододендрон. Тут и там детские игрушки.

Я звоню снова, и Тася наконец открывает: по локоть в мыле, в левой руке – губка, на правой – бинт. Пахнет лимонным моющим средством. Улыбка девушки натягивается, как стальная пружинка, щеки вспыхивают.

– Ух. Дениска.

– Ты что-то увидела в зеркале? – говорю я как-то странно. Эй, там! Звукорежиссер!

– Как… Что? – Тася удивленно качает головой. – Откуда?.. Что?!

Я унимаю дрожь в голосе и тихо повторяю:

– Просто скажи, что ты видела? Ты же не веришь в это?

Зрачки девушки расширяются. Она отодвигается и машинально вытирает лоб рукой. На белой коже, под белыми волосами, остаются мыльные разводы.

– Дениска…

– Что у тебя с рукой? Что ты видела в зеркале?

– Нас! Я видела нас. Сначала все чудесно, а потом… видимо, пожар. Наши тела выносят под белыми простынями. Доволен?

Я вспоминаю видео. Шрам на белой безвольной руке мертвеца. Правой, как и у Таси. Меня бросает в пот.

– Таська? – доносится изнутри мужской голос. – Все нормально? Одеть штаны?

Лицо у Таси такое, будто она хочет провалиться сквозь землю. От невидимого Василия начинает подташнивать.

– О Боже, – девушка затравленно оглядывается и кричит: – Нет! Это… это ЖЭК! Насчет счетчиков!

– Так я в них разбираюсь! – орет из квартиры стартапер. – Я сейчас! Только носки найду. Жди!

Тася закрывает глаза и шумно выдыхает нечто вроде "идиот".

– Ты же не веришь в эти предсказания? – осторожно спрашиваю я. Кого я убеждаю? Ее или себя?

– Какая разница?

– Это же бред! – я нервно улыбаюсь. – Ты чего? Это бред, просто бред. Бред!

– Этот бред уже сбывается! Все мелочи, все образы, все звуки! Тот светофор, пара в лифте, надпись из песни, сообщение твоей… – да все! – Тася не замечает, что стиснула губку, и на пол, на желтые с паровозиками носки струится мыльная вода. – О Господи, Дениска, просто уходи и не возвращайся. Ты ведь этого хотел? Ведь этого? – в глазах девушки что-то мелькает. – Потому что я видела нас, и мы казались счастливыми, перед тем пожаром. Де…

– Вот и я! – на сцене появляется полуголый Василий. Улыбка до ушей, волосы потные, всклокоченные. – Теперь забудьте, что говорили с ней, она в технике курица. Говорите мне.

Такое ощущение, будто мы с Тасей все еще в лифте, и трос оборвался, и кабина проваливается в заснеженный ад, а в ушах пульс грохочет, в ушах воздух ревет; и ноги отрываются от пола.

Тася одеревенело смотрит на меня, затем шевелит красивой головой.

– Уже все. Денис Владимирович уходит. Сейчас мы не сможем поставить эту модель, у нее плохие показатели. Может быть, потом? Как-нибудь, когда…

Может быть. На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные.

Я возвращаюсь домой. От батарей жарко, холодильник хрюкает; в желудке у меня ворочаются ледяные глыбы. Что-то призрачное реет на краю сознания, что-то давнее, что-то ускользающее за стены, ночь, города. Остановись! Я открываю окна, словно могу догнать это далекое мгновение, и в стены ударяет гул машин. Свежий ветер волочит по полу тысячи самолетиков, затем поднимает один за другим и начинает кружить по комнате. Слышится шелест и какой-то звук, похожий на "тррр".

Может быть. На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные. – Может быть, – говорю я несущимся мимо самолетикам. – Может быть, один из вас доберется до Токио. Первый терминал, северное крыло. Зал ожидания. 2008 год.

Три дня Золотарева

С тех пор Золотарев хромал. Порой он, конечно, пробовал ходить без клюшки, но давалось это тяжело, с болью в полуживой ноге. И тогда проступали бугры желваков на лице – узком, вытянутом, как у шакала; лоб покрывался потом, глаза суживались.

Золотареву было тридцать семь. Прекрасный возраст для повышения, для новых достижений – чего только душа желает, – и страшноватый для увольнения по состоянию здоровья.

– Слышишь? – поднял вверх руку Севрский и заулыбался. Лысый, огромный человек в зеленоватой форме – точно вставший на дыбы дракон с острова Комодо.

Золотарев еле заметно покачал головой.

– Не слышу.

Это "слышишь" предваряло обычно какую-то угловатую шутку. За годы службы Золотарев научился воспринимать их в качестве необходимого зла, мол, в жизни никогда все идеально не бывает, но раздражало безмерно.

– Эти стены говорят, что дерьмом пахнет, Золотарь. Кто без тебя разгребать будет?

"Фиктивный друг", – так мысленно называл генерал-майора Золотарев. Пятнадцать лет они вместе работали, отмечали праздники, провожали в последний путь сослуживцев, но до сих пор в обращение Севрского чувствовалось какое-то высокомерие. Впрочем, не без причины: и моложе, и старше по должности, и популярнее среди коллег. А вот Золотарева никто – совсем никто – особо не любил.

– Давай подгребу напоследок.

Севрский махнул рукой.

– Иди домой, налей себе чаю, стисни жену и привыкай к гражданке. Приходит пора и сложить оружие.

– Гвардия умирает, но не сдается, – Золотарев осмотрел стол, усеянный папками, и принялся их нервно перебирать. – А пока не подписали, я не уволен. Ну, какое тут поинтереснее?

– Ты мне дашь работать? – скорее весело, чем возмущенно спросил Севрский.

– Не дам. Так… пацанские разборки – не хочу. Дохлый авторитет – ну нет, хватит этого. Секта? Да еще плюс изнасилование – брр, не хочу. Разборки, опять. И снова разборки. Разборки. Опять Разборки. А это что?

Под степлером лежала совсем тоненькая папка – рыжая, с запиской от лаборатории.

Севрский потер шею, нахмурился.

– Да это… какая-то ерунда. Очередная странность после "Отребья". Мне еще с полгода, видимо, за вами хвосты замазкой замазывать.

Золотарев поморщился. Последние четыре года он участвовал в охоте на преступную группировку "Белое отребье". Получил за нее две медали, какую-то прибавку к пенсии, по штырю в ноге, бедре и колене и почетное увольнение. Пиррова победа, которая вызывала отнюдь не радость, а горькую такую, натянутую улыбку.

– Ну-ка.

Золотарев открыл папку и замер, когда Севрский бросил нечто вроде "чушь, огурцам отдадим". "Огурцами" они называли зеленых юнцов, это было в порядке вещей, но Севрский врал, как сивый мерин. Значит, и в самом деле интересное; значит, решил захапать себе.

За эту способность определять ложь – на каком-то бессознательном, почти животном уровне – Золотарева никто и не жаловал.

В папке находилось всего два документа, оба по запросу Севрского: анализ мусора, который собирали во время слежки за штабом "Отребья" – красным обвели "предметы женской гигиены" в категории "соседи слева", и записка групп наблюдения:

"В доме номер 6, слева от объекта, проживают два брата: Кушаков и Марицин. Не работают. За полгода больше никто замечен не был. Никаких гостей. Подтверждено".

Золотарев почувствовал холодок внутри.

– О, как интересно.

– Слышишь? – Севрский нарочито вздохнул и ткнул большим пальцем за спину. – Эти стены говорят, что тебе пора на покой.

– Скажи им… – Золотарев хотел придумать шутку, но так и не нашелся с ответом. – Да ничего им не говори.

***

Штаб "Белого отребья" находился в коттеджном поселке "Британика": стандартный копипастный дом в стиле европейских пригородов. Соседний номер 6 ничем не отличался – те же беленькие стены, тот же гараж, та же идеально красная, ровная черепица.

Золотарева бесило это подражание западу. Сам он полжизни провел в хрущевке, а другую половину – в однушке, с женой и дочерью. Было тесно, неудобно… и лучше бы так оставалось всегда.

На звонок вышел мужчина лет тридцати. Пучеглазый, сутулый, похожий на удивленную обезьянку.

– Из вашего дома звонила женщина, – как можно увереннее начал Золотарев, – сообщила о брошенной машине неподалеку.

Это, конечно была выдумка, но мужчина заме-етно растерялся. Посмотрел внутрь дома, приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, да так и замер.

– Вы, кажись, домом ошиблись. Тут только мы с братом живем.

– Точно? А машины вы не видели?

– Нет, ну… камаз с щебнем тут проезжал. Мусоросборка. Жип этот, двудверный, забыл, как модель называется. Кажись, все.

– Да? Что ж, видимо, адрес напутали.

Золотарев извинился за беспокойство и захромал обратно к машине. В ноге пульсировала боль, а по спине бегали мурашки, словно пытались докричаться: ЛОЖЬ! ЛОЖЬ! ЛОЖЬ!

Если чутье не обманывало – а оно редко давало петуха – в доме, не выпуская уже минимум полгода, но заботясь (средства гигиены), держали некую женщину. Отсюда возникал вопрос: "На кой черт?"

***

Звонки нескольким знакомым дали информацию по дому. Купили его на паспорт Марицина, шесть месяцев назад, как раз, когда организовали наблюдение за "Отребьем". Золотарев отметил для себя совпадение дат и пробил братьев. Безуспешно. Ни в связях с группировкой, ни в какой-либо преступной деятельности Марицин и Кушаков не замечались.

"И почему у них фамилии разные?"

Как обычно невовремя подошел новый сисадмин Валерка и затеял проверку компьютера. Паренек был непонятного возраста и образования, но в машинах разбирался неплохо. Золотарев иногда ловил себя на мысль, что хотел бы такого зачуханного сына.

– Эх, Валерка, недолго тебе меня мучить. Вот скажи, тебе твоя работа нравится?

Паренек неопределенно кивнул, и Золотарев ощутил неправду.

– Врешь ты все. Мне вот нравится, а не разрешают. Нельзя и все.

– К семье хоть вернетесь.

Золотарев немного удивился таким словам от молодого человека, а потом подумал, что тот сам, скорее всего, женат и с детьми.

– Да какая там семья… – Золотарев махнул рукой и вспомнил документы на развод, которые уже несколько месяцев лежали в столе.

Свидетельства рождений у братьев оказались на разных родителей. Золотареву это совсем не понравилось: двое возможно неродственных мужчин в загородном коттедже, там же где-то – таинственная гостья, там же "Белое отребье" – и все это в течение почти полугода. В голову полезли слова "похищение", "рабство", и Золотарев для успокоения решил поесть. Бросил сосиску в чашку, залил кипятком и сел наблюдать, как появляется испарина – сначала на ободке и стенках кружки, затем на самом мясе. Пахло аппетитно.

Мысли вернулись к отчету лаборатории, и Золотарев вновь его просмотрел. Мусора для двоих получалось многовато – значит, ее хорошо кормили.

"Почему она не выбирается из дома? Боится? Запрещают?"

Ответа не приходило, и Золотарев решил просмотреть остальной мусор, который насобирали в ходе наблюдения за "Отребьем". Список лежал у Севрского, и тот долго ворчал на тему "людей с шилом в одном месте", но отчет все же дал.

Подозрительных совпадений с отходами из 6 дома не нашлось. Еда, коробки, банки, пакеты – горы стандартного урбанистического барахла. Из того, что выделила лаборатория, запоминались короткие записки со словами "Черная вода", но и они лежали только в баках "Отребья". Никакой явной связи.

Вечером Золотарев вновь поехал в "Британику".

С неба сыпал снег, воздух синел, и загорались рыжие фонари. Дом номер 6 не вызывал подозрений, как и его хозяева. Меловое пятно, которое терялось в наступающих темноте и холоде. Золотарев выключил подогрев, замерз и включил снова, когда начал ловить себя на паранойе – в здании до сих пор не зажегся свет.

"Оба не работают".

"Очень подозрительно!".

Заныло изувеченное бедро, и Золотарев подумал, что куда больше не хочет ехать к себе, чем следить за братьями. Кольнула вина, и рука схватила телефон, но муки совести вскоре кончились – уже на втором писклявейшем гудке. После того, как жена призналась, что завела другого мужчину (она сказала именно так, "завела", точно говорила о домашнем питомце), а дочь уехала волонтером, Золотарев чувствовал себя дома виноватым. Как преступник, который возвращался на место непредумышленного убийства и рассматривал белый силуэт. В данном случае взамен трупа была неудавшаяся семейная жизнь.

"Почему всегда в таких случаях переехать должен мужик?"

Некоторое время Золотарев ждал, что супруга перезвонит, но телефон молчал. Золотарев набрал дочь – тишина. Ровно гудел мотор, и сиденье кряхтело при каждом движении. Хотелось напиться и спать.

Около восьми, когда давно уже стемнело, а щит над поселком замигал неоновой рекламой, у Золотарева начало крутить кишки – окна братьев так и не засветились. Он заерзал на сиденье, проклял дурную натуру, и немного спустя поковылял к дому.

Неплотно закрытая дверь поскрипывала на ветру, и за порогом намело холмик снега. Кушаков и Марицин нашлись в гостиной и ванне соответственно. Оба с изуродованными до неузнаваемости лицами, с обожженными подушечками пальцев и вырванными зубами. А вот крови натекло мало. Собственно, ее почти совсем не было.

***

– Золотарь, а, Золотарь? Вот не сиделось тебе? Вот соскучился по такому гавнищу? – Севрский покачал головой и сердито залистал рапорт.

Дом 6 оказался чист, как хирургическая операционная: убийцы (убийца?) вычистили все – от потолка до ковров. Залили растворителем стоки раковин, ванной, туалета и удалились, видимо, еще до второго пришествия Золотарева. Только две вещи выбивались из этого списка: отверстия в стенах, словно для наблюдения, и бумажка на стеклянном, а-ля "Икеа" столике – со словами "Черная вода".

– Знаешь, что мне в голову лезет? – продолжал пунцовый Севрский. – А: "Терроризм". Б: "Иностр. спецслужбы". Вот они ТАК делают, когда готовят что-то серьезное. Говорил же, что молодому лучше отдам. Вот нужно тебе будет срочно догнать кого, как ты на своей костяной? А не догонишь если?

Золотарев отвел взгляд в сторону и ничего не сказал – нога опять разошлась, и тягучая боль отдавала где-то в пояснице. Севрский все не унимался:

– Ты хоть дома был?

– Все некогда.

– Пф! Тебе к семье не хочется? Я сыновей уже неделю толком не видел, так бы и сбежал. Ну что ты молчишь, Золотарь? Вокруг целый мир, а ты все бродишь по одному и тому же зассанному туалету и отмываешь одни и те же толчки. Иди домой, и не надо опять это твое "гвардия умирает, но не сдается". Ты не Наполеон, а это не Ватерлоо. Отвоевался, да ведь и здорово навоевался. Пора на покой идти.

"Да некуда мне идти", – хотел ответить Золотарев, но вместо этого выпил болеутоляющее и буркнул:

– Камброн.

Севрский вздрогнул и непонимающе заморгал.

– Что? Кам… что?

– Камброн. Пьер Камброн, это он сказал, что гвардия не сдается. Хотя историки спорят. Может, он сказал "Дерьмо" или что-то вроде. Учитывая ситуацию на поле битвы, последний вариант мне кажется более вероятным.

Севрский так и прыснул, точно студентка-хохотушка.

– Дурак!

В кабинет вошла новая сотрудница пресслужбы (с весьма подходящей для должности внешностью) и протянула несколько листков.

– По убийству Крестовской для новостей.

Севрский посмотрел релиз, выпучил глаза и стал яростно черкать карандашом, приговаривая "нет", "тьфу, недолгая!" и "ты ж, конопатая, меня под верховный суд подведешь".

Золотарев прикрыл глаза и думал, благо обстановка располагала. Батареи дышали в спину горячим воздухом, пахло тяжелыми духами и гуталином. Севрский скрипел грифелем, точно гипнотизировал бумажную змею, а она не желала появляться.

Почему убили братьев? Из-за вопроса Золотарева? Тогда женщина и впрямь там жила. Она испугалась обнаружения и решилась на крайность – устранить сообщников. Более того, затруднила опознание – значит, Кушаков и Марицин имели поддельные документы, а реальные их личности могли куда-то привести. Куда? И почему такая жесткая реакция на один визит Золотарева?

"Черная вода".

Это явно было сообщение, но как оно попало в мусор "Отребья", да еще несколько раз? Золотарев почувствовал озноб, едва вспомнил о совпадении дат – наблюдения за "Отребьем" и покупки дома Марициным.

Когда "пресслужба" вышла, Золотарев рассказал о догадках товарищу. Тот нахмурился, потер небритую щеку и выдал сноп ругани.

– Ну, положим. Мы следили за басурманами, за нами – эта троица. Два брата-недобрата и мадам "X". Зачем они следили за нами?

Золотарев помахал рукой на вспотевшее от духоты лицо.

– В наблюдении участвовало порядка 17 групп по 2-4 человека. Самый лучший способ, чтобы собрать, например, базу сотрудников.

Севрский выпятил губы и покачал головой.

– М-да. Все страньше и страньше, как говорила… эта… эта… твою за ногу! Ну, дура та с котом и печеньями?

– Алиса. В стране чудес.

– Да, Алиса. И все равно снимаю тебя. Не хватало, чтобы тебя грохнули накануне увольнения.

– Тогда я отсюда не выйду, – Золотарев демонстративно сложил руки на груди.