скачать книгу бесплатно
Архитектура
Когда смотришь на город, часто именно архитектура бросается в глаза в первую очередь. У архитектуры два аспекта. Первый – эстетический, он выражается в исторических стилях или современной символике. Выбранный стиль нагружен определенным смыслом, которому должен уделять внимание любой исследователь города. Однако этот смысл определяется исторической траекторией, зависит от исторического опыта власть имущих. Европейская готика Вестминстерского дворца – это стиль «свободнорожденного англичанина», готика Страсбургского или Кельнского собора – echt deutsch, подлинно немецкая, тогда как готика венской Ратуши – это стиль независимых городов, во фламандской традиции. Неоклассицизм оказывается республиканским в Вашингтоне, но имперским в Париже и Санкт-Петербурге.
Второй аспект – политический, он предполагает рассмотрение архитектурных форм в качестве выражения «грамматики власти», как ее назвал норвежский теоретик архитектуры Томас Тис-Эвенсен[32 - Thiis-Evensen T. Arkitekturens maktgrammatik // Maktens korridorer / ed. C. Kullberg Christophersen. Oslo: Norsk Form, 1998.]. Его набросок оказался для меня очень полезным. В этой «грамматике» приводятся шесть переменных и их значения для власти:
• Закрытость: более закрытые, более недоступные.
• Вес: тяжелее.
• Размер: больше.
• Дистанция: более удаленные от непосредственного окружения.
• Симметрия: более симметричные.
• Вертикальность: чем более высоким является здание, тем более концентрированной и более авторитарной является, скорее всего, власть того, кто его построил[33 - Сходный глубокий анализ внутреннего общественного пространства, такого как в парламентах или мэриях, см.: Goodsell Ch. The Social Meaning of Civic Space. Lawrence: University Press of Kansas, 1988.].
Пять из этих шести переменных могут пониматься в качестве индикаторов благоговения, внушаемого зданиями, а также помпезности, надменности и даже гордыни. Симметрия – это выражение порядка, центра, управляющего целым.
В том, что касается размера, современная власть обычно уступает архаичной, чем демонстрируется определенное приближение власти к народу. Версальский дворец занимал 16 акров, Московский Кремль – 68 акров, а Ватикан – около 110 акров, что можно сравнить со 175 акрами пекинского Запретного города, 255 акрами Красного форта в Дели и 1200 акрами дворцового комплекса Эр Фанг в Чанъане, существовавшего в 200 г. до н. э. Однако собор Святого Петра в Риме намного больше главных храмов Теночтитлана и тем более Куско. Если говорить о вертикальности, 146-метровая пирамида Хеопса 2500 г. до н. э. была абсолютным рекордсменом по высоте, пока в ХХ в. не появились небоскребы[34 - Therborn G. Modern Monumentality: European Experiences // Approaching Monumentality in Archaeology / ed. by J. Osborne. Albany: SUNY Press, 2014. P. 337 f.].
Эта «грамматика» не будет использоваться для упражнений вроде склонения на уроке латыни или для таксономии. Это список переменных, о которых стоит помнить, когда смотришь на здания и думаешь об их значении.
Монументальность
Монументальность ориентирована непосредственно на производство смысла. Латинское слово monere означает «напоминать». Своими архитектурными ансамблями, статуями, памятными досками и музеями городские монументы пытаются напомнить нам об определенных событиях и людях, передать определенный исторический нарратив, городской и (или) национальный. Та или иная искусственная веха также может представлять собой монумент, не обладая каким-то внутренним нарративом, но напоминая нам о сущности данного места. Такой памятной вехой является площадь Тяньаньмэнь в Пекине, выступающая элементом китайской национальной символики. Бранденбургские ворота и Эйфелева башня, хотя и не являются составляющими национальной геральдики, играют сходную роль для идентичности Берлина (и берлинцев) и Парижа (парижан).
В прагматически настроенной социологической урбанистике монументальность нередко игнорируют, и точно так же ею пренебрегал модернистский архитектурный и урбанистический авангард в период между двумя мировыми войнами. Однако в 1943 г. три лидера CIAM (Congr?s internationaux d’architecture moderne – Международного конгресса современной архитектуры – авангардного архитектурного движения) – его будущий председатель Жозеп Льюис Серт, давний секретарь Зигфрид Гидион и художник Фернан Леже – опубликовали «Девять тезисов о монументальности», потребовав пересмотра модернизма.
Памятники – вехи человека, созданные людьми в качестве символов их идеалов, целей и действий… Памятники – выражение высочайших художественных потребностей человека… Они должны удовлетворять вечной потребности людей в преобразовании их коллективной силы в символы… Поэтому создание памятников возможно только в периоды, когда есть объединяющее сознание и объединяющая культура.
Достигнув шестого пункта, авторы переходят к обоснованию новой модернистской монументальности, но не слишком углубляются в детали, хотя и выступают за «современные материалы и новые технологии», «мобильные элементы» и цветные проекции[35 - Sert J.L., Lеger F., Giedion S. Nine Points on Monumentality // Architecture Culture 1943–1968 / ed. by J. Ockman. N.Y.: Rizzoli, 1993. Р. 29–30. Журнал «Architectural Review» (1948. Vol. 104. P. 117–128) организовал представительный модернистский симпозиум по проблеме монументальности с участием Лусио Коста, Зигфрида Гидиона, Генри-Рассела Хичкока и других, где шведский дизайнер-функционалист и историк искусства Грегор Паульссон оказался единственным антимонументалистом: «Эмоциональной целью архитектуры должна быть интимность, а не монументальность».]. Они не стали отвечать на вопрос, подразумевавшийся ими же, а именно вопрос о том, существует ли все еще «объединяющее сознание и объединяющая культура». Нам нет нужды отвечать здесь на этот вопрос, поскольку монументальность может процветать и при разобщенности сознаний и культур.
Хорошим примером является Мадрид к концу 2014 г. Испанский король открыл в этом городе 15 октября большой памятник – статую адмирала XVIII в. Бласа де Лесо. Строительство памятника началось как частная инициатива, однако вскоре проект заручился безоговорочной поддержкой правого мэра Мадрида. Это произошло в преддверии каталонского кризиса, и хорошо подкованные в истории каталонские националисты не преминули указать на то, что де Лесо участвовал в обстреле Барселоны в 1714 г. (и ее окончательном захвате Испанией). Городской совет Барселоны формально потребовал убрать статую, на что мэр Мадрида ответила, что не сделает этого ни при каких обстоятельствах[36 - El Pa?s. 2014. 23 November. 18.].
В Будапеште той же осенью 2014 г. либеральная общественность была крайне обеспокоена новым скульптурным ансамблем с чудовищной птицей, которая спускается на ангельскую Венгрию, что должно было послужить напоминанием о «немецкой оккупации» (с марта 1944 г. по конец Второй мировой войны). Памятник вполне обоснованно интерпретировался как попытка обелить реакционный антисемитский режим, который правил в Венгрии после 1920 г. и примкнул к нацистской Германии в начале Второй мировой войны[37 - См., например: Marton K. Hungary’s Authoritarian Descent // New York Times. 2014. 4 November. 6.].
На самом деле монументальные комплексы могут быть надежным показателем наличия разобщенности в стране. С началом протестных выступлений в Киеве в 2013 г. статуи Ленина были убраны по всей территории к западу от Киева, в столице осталась статуя с отбитым носом, однако к востоку от Днепра они продолжали стоять как ни в чем не бывало на центральных площадях любого важного города. После успешной смены режима Ленина теперь можно встретить только в Донбассе[38 - Зимой 2016 г. была совершена неудачная ночная попытка покушения на памятник Ленину в Донецке.].
Современная монументальность в узком смысле статуй, триумфальных арок, аллегорических и иных скульптурных символов, пантеонов и колонн имеет европейские греко-римские корни, а портреты, используемые во время шествий, – христианско-европейские. У монументальности были свои периоды расцвета – императорский Рим и Париж XIX в., – но она все еще с нами и по-прежнему способна вызывать гражданские чувства. Этот символический репертуар был экспортирован в Новое время в другие цивилизации, так что его относительный дефицит в той же Восточной Азии следует интерпретировать в контексте его инородности. И в то же время мавзолеи и могилы, наделенные определенным символическим значением, входят в наследие всех азиатских культур.
Топонимия
Городские смыслы формируются также путем наименования улиц, мест, зданий и институтов, т. е. посредством топонимии. Официальное именование улиц стало европейской практикой после Средневековья. Первоначальные местные названия говорили о ремесленниках и лавках, которые имелись на такой-то улице, об особенности естественного месторасположения или же о каком-нибудь колоритном обитателе квартала. Сконцентрированные в одном месте общенациональные и городские власти больше интересовались вопросом репрезентации.
Первой известной в таком качестве улицей стала, вероятно, Виа Джулиа в Риме, названная по имени великого римского планировщика начала XVI в. папы Юлия II. В Лондоне начиная с правления Генриха VIII были заложены несколько Кинг-стрит, не слишком больших. В 1765 г. был принят закон, согласно которому все улицы и площади должны иметь название и соответствующую табличку[39 - Weinreb B., Hibbert Ch. (eds). The London Encyclopedia. L.: Papermac, 1993. P. 444 ff, 864, 986 f.]. В Париже официальные названия начали появляться в XVII в.: сначала они давались по именам членов королевской семьи, но потом и по именам государственных деятелей и первых слуг короля – Кольбера, Мазарини, Ришелье. В XVIII в., до Французской революции, уже были улицы, названные в честь глав гильдий и городских лидеров, а после 1728 г. был выпущен полицейский указ, согласно которому все парижские улицы должны иметь табличку с названием[40 - Hillairet J. Dictionnaire historique des rues de Paris. Paris: Editions de Minuit, 1963. P. 38.]. В 1630-х годах мысль об официальном именовании улиц проникла в новую и влиятельную (хотя и ненадолго) столицу Стокгольм, где регентское правительство начало с того, что увековечило себя в Regeringsgatan (Правительственной улице).
Позже эта практика распространилась по всему ареалу европейских империй и проникла в республиканский Пекин[41 - Yue Dong M. Republican Beijing. Berkeley: University of California Press, 2003. P. 71 ff.], но так и не закрепилась в Японии, в которой сохранилась адресная система квартального типа. В противоположность коммунистической Европе, именование (или переименование) улиц не было особенно важным для коммунистического Китая, хотя иногда такие случаи и бывали. В 1990-х годах Всемирный банк составил руководство по именованию улиц, ориентированное по большей части на Африку.
В Вашингтоне основные проспекты названы по американским штатам, больше всего из них выделяется Пенсильвания-авеню, за которой следует Нью-Йорк-авеню, связывающая Капитолийский холм с Белым домом. Современная американская страсть к топонимии аэропортов, больниц, университетских зданий и т. п. распространилась, видимо, сравнительно недавно. И именно в американских городах впервые стали применять весьма прагматичный способ именования улиц с использованием алфавита, как в Вашингтоне.
Некоторые методологические проблемы
Смысл города нельзя полностью понять, основываясь исключительно на имеющемся городском пейзаже, каким бы острым ни было урбанистическое зрение. Большинство городов довольно стары, а это значит, что они состоят из многих слоев пространственного планирования, относящихся к разным временам, а потому и из множества проявлений смыслов. В большинстве отдельных моментов времени города следует интерпретировать диахронически. Необходимо погрузиться в историю города и в планы города, и не только в реализованные, но и в те, что так и остались на бумаге. В целом современные города следует рассматривать с точки зрения культурной геологии. Городские тексты нужно расшифровывать в архивных контекстах, используя привилегию историка перед археологом.
Осло являет собой прекрасную иллюстрацию необходимости держать в уме исторические наслоения при интерпретации современного городского пейзажа. Центральное, возвышающееся над остальными здание современного Осло – это королевский дворец, построенный в XIX в. для губернатора шведского короля, однако современным центром власти является парламентское здание стортинга на главной улице ниже дворца. Конфигурация двух этих зданий говорит нам кое-что интересное о переходе от шведского королевского правления к норвежскому парламентскому, но было бы ошибкой считать ее информативной подсказкой касательно власти в современной Норвегии.
Мы уже обращали внимание на многозначность архитектурных стилей. Даже анализируемые в политическом ключе архитектурные формы не всегда можно понять, основываясь на общих принципах строительства. Например, прозрачность ныне интерпретируется как качество демократического правления, а потому и демократической архитектуры, что подчеркивается в самопрезентации парламентского комплекса Евросоюза. Однако есть знаменитый пример итальянского фашистского модернизма: Каза-дель-Фашио в Комо, построенная Джузеппе Терраньи, – легкое четырехэтажное здание с большими стеклянными дверьми, открывающимися на площадь, и большими окнами. Оно должно было демонстрировать прозрачность фашизма как «стеклянного дома», в котором «нет препятствий между политическими руководителями и народом»[42 - О Джузеппе Терраньи дополнительно см.: Kallis A. The Third Rome, 1922–1943. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2014. P. 57–58, 64 ff.].
Национальная власть и пути к современным национальным государствам
С политико-культурной точки зрения на всемирную историю развитие национальной власти и национальных государств представляется важнейшим историческим водоразделом и, по сути, ключевым политическим аспектом Модерна. К 1700 г. в мире не было ни одного государства, которое бы представляло себя в качестве государства суверенной власти нации. Британия, в XVI в. осмелившаяся претендовать на национальный статус[43 - Greenfield L. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1992; Гринфельд Л. Национализм. Пять путей к современности. М.: ПЕР СЭ, 2008, хотя автор больше интересовалась национальной идентичностью.], после небольшой республиканской интерлюдии снова стала управляться посредством династической монархии, а революционное соглашение 1688 г. было компромиссом двух донациональных монархических принципов. Принцип тори предполагал, что «король является источником любого правосудия и всей власти», тогда как принцип вигов, который получил преимущество, указывал на то, что «король Яков II… нарушив изначальный договор между королем и народом… тем самым отрекся от правления… и оставил трон пустовать»[44 - Цит. по: Dillon P. The Last Revolution: 1688 and the Creation of the Modern World. L.: Pimlico, 2006. P. 212, 217.]. Нидерланды к тому времени представляли собой конфедерацию городов и местных сообществ, составленных из семи Соединенных Провинций.
Сегодня же все государства, за исключением Саудовской Аравии и эмиратов Персидского залива, позиционируют себя в качестве национальных государств. Главной темой этой книги как раз и является то, что значила для городов и городских репрезентаций власти эта глобальная трансформация политической власти, которая не ограничилась провозглашением национальных государств.
Национальная власть, национальные государства и национальные столицы – все это особые феномены, отличающиеся от гораздо более исследованных и дискутируемых тем национальной идентичности и национализма. Национальные идентичности являются частью обширного поля «инаковости», т. е. различения «нас» от «них», и в таком качестве у них довольно старые корни. Национализм относится к секулярному идеологическому полю различных «-измов», возникших в Европе после Французской революции[45 - Обширную научную литературу по этому вопросу можно свести к ключевым работам нескольких авторов, которых можно перечислить в алфавитном порядке: Бенедикт Андерсон, Эрнест Геллнер, Энтони Смит и Эрик Хобсбаум.].
Национальная власть – это концепция легитимной власти, которая отказывается от прежних концепций «божественной благодати», «небесного мандата», происхождения, как в случае княжеской династии или же олигархических regimentsf?higen Familien (семей, способных к правлению, как они назывались в швейцарских городских кантонах), а также возраста-и-происхождения, как в случае племенных старейшин. Движение за национальную независимость от империй началось в Северной и Южной Америках около двух столетий назад и стало главным моментом истории ХХ в. Именно в этом смысле национальная власть является политическим ядром обширной культурной трансформации, которую мы называем Модерном. В принципе, нация – это население определенной территории; национальная власть и национальный суверенитет представляли собой ее претензию на правление. Длительное время к этому населению относились по большей части лишь взрослые мужчины, не состоявшие в крепостной зависимости, которые установили сцену для последующей борьбы вокруг вопроса о том, кто именно является членом нации. Национальное государство – это практическая институционализация национальной власти. Если говорить в категориях города, борьба за национальную власть была сосредоточена на превращении княжеского Rezidenz-города, олигархического купеческого города, религиозного центра (например, Рима) или центров имперской/колониальной власти в национальные столицы. В белых доминионах Британской империи национальные столицы были построены в качестве политической замены колониальных столиц.
Модерн, национальные государства и четыре их основные исторические траектории
Слово «модерн» (modernity) можно использовать в качестве сокращенного наименования актуальной или недавно возникшей культуры. В искусствах оно стало обозначать господство определенного стиля или установки, т. е. «модернизм». В социологии было импортировано для обозначения определенного социального процесса (по большей части определенного заранее), т. е. «модернизации». Слово «modernus», появившееся в постклассической латыни, означает «современный, сегодняшний». С моей точки зрения, понятия должны быть не просто ярлыком, но делать нечто большее. Они должны пробуждать любопытство, провоцируя новые исследовательские вопросы. Понятия должны использоваться на практике.
В таком случае применение понятий «модерный» и «модерн» (или «современный» и «современность») предполагает следующие вопросы: что значит быть современным? Как и когда определенный социальный период можно интерпретировать в качестве периода Модерна? Должны ли такие периоды определяться социально-культурными регионами и (или) территориальными областями?
Я считаю, что лучшее и наиболее общеприменимое определение состоит в том, что быть современным (или «модерным») – значит не быть связанным традицией, мудростью наших отцов, навыками наших мастеров и каким бы то ни было древним авторитетом. Быть современным – это культурная ориентация времени на настоящее и на будущее, не больше и не меньше.
В таком случае современная культура представляется культурой, в которой эта ориентация времени господствует, а Модерн – это эпоха подобного господства. Вместо того чтобы прикреплять ярлык к тому, что мы наблюдаем и о чем пишем, мы, соответственно, сталкиваемся с рядом вопросов, у которых нет самоочевидных ответов: когда наступил Модерн? По-разному ли это происходило в разных культурных сферах, в науке, в разных искусствах, в концепциях истории, в политике, экономике, семейной жизни? Действительно ли он утверждался в разных странах по всему миру по-разному и в разные исторические моменты? И если так, влияют ли различные траектории, ведущие к Модерну, на сегодняшнюю социальную и культурную жизнь?
Думаю, что из подборки вышеуказанных вопросов вытекают преимущества рассмотрения Модерна не в качестве «способов социальной жизни… которые начали возникать в Европе начиная примерно с XVII в.»[46 - Giddens A. The Consequences of Modernity. Stanford, CA: Stanford University Press, 1990. P. 1; Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011. C. 111.], а в качестве того, что еще только надо открыть и определить. Здесь мы должны сосредоточиться на трех проблемах. Во-первых, если считать, что в глобальном масштабе Модерн утверждает себя в разных социально-культурных областях и в разные времена, тогда может ли случиться какой-то прорыв в одном секторе, который можно было бы считать важнее других, а потому и использовать в качестве индикатора? Я отстаиваю позицию, согласно которой Модерн политической власти или политического образования является решающей переменной в силу ее внутренней способности влиять на все остальные социально-культурные сферы. Однако влияние современной политической власти на традиционализм/модерн общества может быть большим или малым, быстрым или медленным. Есть здесь и прагматическая причина: политические перемены обычно отличаются бурным характером, а потому их намного проще вычислить и датировать, чем перемены экономические.
Во-вторых, чем тогда является современное государство как таковое? Ответ на этот вопрос, если преследуются аналитические, а не идеологические цели, лучше было бы не перегружать частными институциональными качествами, обычно выводимыми из характеристик родной страны исследователей или же некой идеальной страны. Простой, прямолинейный и неаприорный ответ – это национальное государство. Конечно, нации часто говорят о своем прошлом, однако, когда они возникают, политика нации утверждает власть настоящего против прошлого. Национальное государство – это сформировавшее само себя образование, претендующее на то, чтобы править собой в открытом, не предписанном заранее будущем, не связывая себя прошлыми генеалогиями, уничтожая или сокращая права князей, каков бы ни был их титул, отрицая колониальные власти и выходя за пределы традиционных прав и полномочий племенных старейшин или же наследственных городских олигархий.
В-третьих, можно ли ввести такую глобальную типологию наступления политического Модерна, которая была бы аналитически выполнимой и в то же время подкреплялась бы эмпирически? Да: когда я занимался глобальным исследованием развития избирательного права[47 - Therborn G. The Right to Vote and the Four Routes to/through Modernity // State Theory and State History / ed. by R. Torstendahl. L.: SAGE, 1992. P. 62–92.], мне пришла в голову идея, что существует четыре основных пути к современному национальному гражданству, четыре основные траектории по направлению к Модерну, определяемые конфликтами тех, кто «за» и «против» нового, т. е. конфликтами между модерном и традицией, модерном и антимодерном. Различие между ними можно провести в общих аналитических категориях, а потому они могут использоваться не только для разграничения групп различных стран, но также в качестве идеальных типов, два или большее число которых могут выполняться в той или иной конкретной стране.
Как порождалась новая политическая культура? Внутри, в данном обществе, или же она импортировалась или навязывалась извне? Кто представлял силы нового? Новая страта внутри данного общества, внешняя сила или же часть старой внутренней элиты? Где находились основные силы антимодерна, традиционного авторитета и подчинения – внутри или вовне?
Придерживаясь этой логики, мы можем провести различие между четырьмя основными конфликтными конфигурациями. Они возникли как эмпирические обобщения, но также могут использоваться в качестве идеальных типов, особенно потому, что их можно разместить в логическом пространстве свойств[48 - Не все логические комбинации оказались эмпирически значимыми.]. Эта возможность сработала прежде всего в двух важных гибридных случаях – России и Китая. Однако четыре основных действительных пути к Модерну были открыты следующими способами.
Новая ориентация на будущее, присущая последним векам, первоначально возникла в Европе не в качестве естественного проявления европейской цивилизации, а из внутренних конфликтов самой Европы, прежде всего северо-западной; к числу этих конфликтов можно отнести и войны за европейские заморские империи. Другими словами, европейский путь – это путь гражданской войны, пусть и не всегда насильственной, в которой силы разума, просвещения, нации/народа, изобретения и перемен выступили против сил вечных истин Церкви, высочайшей мудрости и красоты древней философии и искусства, божественных прав королей, древних привилегий аристократии и обычаев отцов и дедов. Он был связан с расцветом торговли, капитала и промышленности, построенной на колониальном накоплении ресурсов заморских территорий.
Таблица 1. Пути к Модерну (и через Модерн) в зависимости от месторасположения сил и культур: «за» и «против»
С глобальной точки зрения выделяются два аспекта европейской нации. Первый – ее закрепленность в народной и территориальной истории, отличная от земельной собственности княжеской власти. Второй – ее значительная и довольно специфическая культурная нагрузка, ядром которой является разговорный язык. Стандартизация и гомогенизация национального языка была главной частью национальных политических программ, «создания итальянцев» и превращения «крестьян во французов», как было сказано в замечательной книге Юджина Вебера[49 - Weber E. Peasants into Frenchmen. Stanford: Stanford University Press, 1976.]. Создание национального языка посредством отбора диалектов, грамматической и орфографической кодификации стало основной задачей интеллектуалов европейских малых наций в XIX в. от Балкан до Норвегии. Там, где это было возможно, языки меньшинств выдавливались из национальной культуры.
Государства колонистов в обеих Америках должны были создать новые нации, которые в мифологическом и эмблематическом отношении опирались, конечно, на исторические примеры, служившие символическими ресурсами, – на античный европейский республиканизм, если говорить о США, на исторический опыт католицизма и на доколумбову (т. е. инкскую и ацтекскую) высокую культуру в Латинской Америке, но не претендовали на этнокультурную территориальную историю, разделяя свой язык со своими метрополиями.
Наиболее характерной чертой Нового Света стала присущая ему концепция нации как клуба, в который можно и нужно набирать желательных членов. Целевая иммиграция из Европы была главным аспектом строительства нации. «Править – значит населять», – сказал выдающийся аргентинский политик середины XIX в. Хуан Баутиста Альберди[50 - Chanda N. Bound Together. New Haven: Yale University Press, 2007. P. 165.]. Особенно в латиноамериканском, бразильском и, к примеру, аргентинском, дискурсе такой клубный набор открыто называли «отбеливанием» или «цивилизированием» нации[51 - Zea L. El pensamiento latinoameriocano. Mexico City: Pormaca, 1965. Vol. 1. P. 65 ff, 103 ff; ср.: Annino A., Guerra F.-X. Inventando la naciоn. Iberoamеrica. Siglo XIX. Mexico City: Fondo de Cultura Econоmica, 2003.]. Долгое время полноправными гражданами новых наций Америк и Австралии считались только люди внешнего, т. е. европейского происхождения.
Нации колониальной зоны составляют третью разновидность, а именно нации, определяемые в качестве бывших колоний. Там не было ни исторических территорий, ни народов как исторических единиц, одни лишь колониальные границы. Приняв редкое по своей мудрости решение, африканские лидеры националистического движения решили принять все эти границы, пусть даже произвольные и разделяющие культуры. Али Джинна поступил не так, и Британская Индия, которая была больше любого доколониального государства Индии, раскололась на Индию, которую Неру отказался называть «Индустаном», Пакистан и Бангладеш, причем раскол сопровождался ужасными погромами и военными столкновениями.
Сохранение колониального языка – это, вероятно, наиболее явное наследие колониального пути к Модерну со всеми связанными с ним сложными и иерархическими отношениями нации и культуры, хотя в многоязычных странах, таких как Нигерия, где, по разным оценкам, от 400 до 500 языков[52 - Simpson A., Oy?tаdе B.A. Nigeria: Ethno-Linguistic Competition in the Giant of Africa // Language and National Identity in Africa / ed. by A. Simpson. Oxford: OUP, 2008. P. 172.], или в Индии, где, согласно недавнему лингвистическому анализу переписи населения[53 - Mitchell L. The Color Revolution. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2012. Ch. 7. Единственные исключения возникли в зонах развитой доколониальной межъязыковой торговли, в индонезийском архипелаге, где сформировался малайский язык как lingua franca, который в середине ХХ в. был переименован националистами в «индонезийский язык» (Bahasa Indonesia) (см.: Anderson B. Language and Power. Ithaca: Cornell University Press, 1990. Part II), и в Восточной Африке, в Танзании и Кении, где менее успешный суахили, язык группы банту, сформировался в контексте арабской торговли и был принят в качестве национального языка наряду с английским и местными наречиями (см.: Githiora Ch. Kenya: Language and the Search for a Coherent National Identity // Language and National Identity in Africa / ed. by A. Simpson. Oxford: OUP, 2008; Topan F. Tanzania: The Development of Swahili as a National and Official Language // Ibid.).], существует по крайней мере 122 языка, этот ход был обоснован прагматически.
Европейское представление о том, что нация определяется ее языком, не могло применяться к бывшим колониям. Когда же оно и правда применялось, как в Пакистане, это вело к катастрофическим результатам, начиная с болезненного отделения восточной Бенгалии в 1952 г. от Западного Пакистана, где лидеры продвигали урду, хотя могольский вариант урду и там не был родным языком большинства населения[54 - Rahman T. Language and Politics in Pakistan. Oxford: Oxford University Press, 1997. Ch. 6.].
Общее наследие антиколониализма состоит в сильном национализме как решающей массовой политике современного толка. Постколониальная культура также обычно явно разделена между элитной культурой и массовой. Элитная культура в основном передается на языке бывшей колониальной державы, т. е. языке, который большинство населения не понимает. В столице, как правило, воспроизводится колониальное разделение, постколониальная элита занимает официальные здания, а также частные особняки и виллы колонизаторов. Обычно сохраняются и колониальные практики управления, хотя часто они подвергаются коррупции и страдают из-за дефицита государственных ресурсов.
Традиционные авторитеты и ритуалы часто не уходят в прошлое, опираясь как на их колониальную институциализацию, так и на национальный престиж. Традиционные лидеры, хотя их использовали в колониальном непрямом правлении, нередко встраивались в современный антиколониальный национализм. Например, в учредительной программе ганской Народной партии конвента в качестве первой цели была заявлена «независимость всего народа Ганы и их “одикрос” [традиционных правителей]»[55 - Poe D.Z. Kwame Nkrumah’s Contribution to Pan-Africanism: An Afro-Centric Analysis. L.: Routledge, 2003. P. 94.]. Современный малайский национализм, как указывает мемориал национального парка Тунку Абдал Рахман в Куала-Лумпуре, возник после Второй мировой войны в качестве протеста против планов британцев сократить полномочия традиционных правителей и установить равные колониальные гражданские права для малайцев, китайцев и тамилов. Тогда как независимая Индия распрощалась с княжествами Индии.
Нация реактивной модернизации – это досовременное королевство, определяемое законом князя, императора, короля или султана. Так понимали ее успешные модернизаторы Японии Мэйдзи, как и менее успешные правители Сиама и Абиссинии, а также вскоре разгромленные модернизаторы Кореи династии Чосон, Китая династии Цин и Османской империи. Повседневное свое название королевство часто (хотя и не в Японии) получало от исторически наследуемого режима, синонимичного правящей династии. В этом случае современная задача состояла не в национальной эмансипации, а в перестройке королевства в нацию. В Японии такая задача была в большей степени упрощена высокой этнической однородностью страны и незначительным отличием связанных друг с другом регионов. Наиболее значительной мерой национальной унификации стала отмена феодальных владений даймё, в результате чего их земли были возвращены «императору». Модернизаторы Мэйдзи выстроили современную японскую нацию вокруг символа и мистики императора, чей статус, хотя и не власть, все больше превозносился по мере продвижения процесса модернизации, достигшего кульминации к 1930-м годам и войне на Тихом океане во время Второй мировой.
В XXI в. в Японии и Таиланде монарх является высочайшим символом нации, в сравнении с которым британский монарх, несмотря на все оказываемые ему почести и протокол, выглядит просто гражданской знаменитостью, но это именно символ нации, а не землевладелец. Великий модернизатор Сиама король Чулалонгкорн (Рама V) стал даже предметом религиозного культа, что я понял в 2007 г., взглянув на его конную статую в Бангкоке.
Национальный язык и культура не являлись в этом случае основными вопросами. Они были заданы собственно королевством или царством, хотя статус китайской цивилизации и культуры пострадал от постоянных поражений Китая. Они вышли на передний план, когда турецкая нация пришла на смену развалившейся Османской империи.
Национальные столицы, возникшие в ходе освобождения от колониализма или же в результате реактивной модернизации, отличаются двойственностью в своих тенденциях, поскольку в них накладываются друг на друга урбанистические элементы разных цивилизаций. Гегемоническая комбинация, впрочем, в этих случаях разная. Центр колониального города был построен завоевателями, а потом его захватили бывшие колонизированные, фактически воспроизводя характерную для колониального города двойственность. Центр реактивной модернизации – обычно это княжеский дворец и его окружение – оставался в руках местного населения, хотя и «модернизировался» за счет импорта зарубежного стиля и удобств. Парафразируя учение социалистического реализма, мы могли бы сказать, что он был иностранным по форме, но местным по содержанию.
Два больших гибрида
Реальная история настолько запутана, что ее редко удается отобразить прямыми линиями научных идеальных типов. В истории Модерна присутствуют два больших гибрида, существенно повлиявших на историю ХХ и ХХI столетий, а именно Россия и Китай. Россия была частью Европы еще с тех времен, когда последняя находилась во власти христианского мировоззрения. В XV в. московский князь женился на византийской принцессе и пригласил в Кремль итальянских архитекторов, чтобы обосновать претензию на то, что Москва – это третий Рим. Петр I узнал о современном мире в Нидерландах, а к концу XVIII в. двор Екатерины II стал частью франкоязычного Просвещения, там привечали Дидро как придворного philosophe. В XIX в. царская Россия стала европейским прообразом будущих США времен глобальной холодной войны, т. е. gendarme, к которому обращались в крайнем случае, когда нужно было подавить восстания против статус-кво. Внутри России существовали также мощные течения европейского рабочего движения, марксистская социал-демократия.
В то же время Россия была недоразвитой частью Европы, и ее правящая элита, от Петра I до Ленина, вполне понимала это. Реактивная модернизация – попытка догнать врагов, обладающих большими ресурсами, – была второй ключевой частью русского пути к Модерну, начиная с применения Петром абсолютистской власти для строительства Санкт-Петербурга, а не Петергофа как копии Версаля и заканчивая концепциями Ленина и Сталина о соответственно социализме как электрификации и стремительной индустриализации.
Поздний Китай династии Цин попытался провести реактивную модернизацию, но без особого успеха, как показало опустошительное империалистическое вторжение в Пекин в 1900 г. Тем не менее Китай никогда не был, строго говоря, колонизирован; им никогда не правил иностранный генерал-губернатор. Но частично он все же был колонизирован: его главные порты были в основном «концессиями» зарубежных империалистических государств, а важный источник дохода, таможня, контролировался межимпериалистическим консорциумом.
Гибридная природа Китая включала и третий, тоже немаловажный элемент, а именно своеобразный вариант европейской классовой структурации и мобилизации. Коммунистическая партия Китая претерпела немало изменений, однако ее итоговый успех в качестве марксистской классовой организации берет начало в Европе и европейском рабочем движении, пришедшем в Китай через Коминтерн (Коммунистический интернационал) в 1920-е годы.
И если послеосманскую Турцию можно считать поздним случаем реактивной модернизации, Египту, как важной и независимой части прежней Османской империи, после нескольких нерешительных попыток султана, окончившихся неудачей, пришлось пережить превращение экстравагантной хедивной модернизации в полуколониальную зависимость.
Резюме
Национальные государства образовали критические точки Модерна, создавая политическое пространство открытых горизонтов действия, независимо от того, считала ли нация себя укорененной в территории и культуре предков. В самом своем существе, как концепция и как способ политического учреждения, национальные государства возникли из существенно различающихся констелляций власти, что определялось их историей развития. Соответственно разнились и их столицы, причем эти различия ранее никогда систематически не исследовались, а может быть, не исследовались и вовсе.
Существовало четыре основных пути к национальной государственности:
1. Европейский путь: обусловленная извне, но внутренняя реформа или революция.
2. «Новый Свет» европейских колонистов, отколовшихся от родины: отросток европейских традиций.
3. Колониальный путь к независимости: обращение колониального Модерна против колонизаторов.
4. Реактивная модернизация сверху: новый способ защиты королевства от новых угроз.
Все эти пути можно считать идеально-типическими траекториями, которые в некоторых странах могут сочетаться друг с другом. Два главных центра коммунизма XX в., Россия и Китай, были двумя большими гибридами, образовавшимися в процессе формирования современного государства. Моя гипотеза состоит в том, что эта гибридность нации/Модерна сыграла ключевую роль в победах коммунизма в России и в Китае, но это уже другая история.
Кроме того, новые национальные столицы свидетельствуют не только о контексте образования национального государства, но также о его политическом процессе, будь он постепенным или резким. Возникло ли национальное государство из внезапно разразившегося насильственного конфликта, революции, гражданской войны, войны за независимость, или же оно постепенно сложилось путем накопления небольших перемен во власти либо, что еще один вариант, – путем переговоров?
В следующей главе мы исследуем учреждение и строительство крупных столиц, возникших на этих четырех путях формирования национального государства. Потом мы рассмотрим то, как в национальных столицах, разных по своим конститутивным корням, национальные элиты столкнулись с определенными народными и глобальными вызовами. Гибриды Москвы и Пекина будут разбираться в отдельной главе, посвященной возникновению и исчезновению коммунизма.
Глава 2
Национальные основания. Европа: преобразование княжеских городов
Европа стала первым регионом мира, который порвал с прошлыми авторитетами, мудростью и эстетическим каноном. Однако в глобальном контексте наиболее поразительным аспектом европейских национальных государств и их столиц является преемственность на уровне истории, а также территории, языка, религии, архитектуры и городского плана. Этот парадокс первопроходческого модернизма, совмещающегося с фактической тенденцией к сохранению памятников старины, объясняется в основном европейским империализмом. Европа – единственная часть мира, досовременность которой не была завоевана и подавлена, которая не подвергалась смертельной опасности и не унижалась. Соответственно, ее донациональные и домодерные предыстория и наследие играют в этом случае б?льшую роль, чем в столицах, возникших по другим национальным траекториям. Что касается городов, у этой предыстории две основных черты: особая городская система и форма урбанизма, с одной стороны, и исторически сложившийся словарь архитектурного языка и символических форм – с другой.
Ядро европейской цивилизации было городским в особом и уникальном смысле; оно сформировалось в суверенных городах, городах-государствах, которые были частью региональных систем обмена, соперничества, конкуренции, войны и союзничества. Города-государства сформировались и на других континентах, но нигде больше они не образовали политических и культурных систем сравнимого значения. Речь о Древней Греции, на смену которой пришли Древний Рим – город, построивший целую империю, и Византия – еще один город, на котором держалась империя. После падения средиземноморских античных держав античная цивилизация возродилась во Флоренции и других городах-государствах Ренессанса.
Европейские города представляли собой совершенно особые юридическо-политические образования, характерным моментом которых были гражданские (или «бюргерские», от немецкого B?rger) права их свободных граждан[56 - Классическим исследованием этого особого, автономного европейского города является посвященный ему большой раздел в «Хозяйстве и обществе» Макса Вебера.]. Даже если европейские большие и малые города не являлись суверенными государствами, обычно в больших и богатых городах имелись институты коллективного самоуправления, представленные величественными зданиями городских советов и администрации. У них были собственные правовые системы, которые распространялись по городским сетям, образованным вокруг определенных узлов: так, право Магдебурга распространилось на восток, достигнув таких городов, как Киев, а право Любека – на север до балтийских городов. Ключевым элементом формы европейского города была центральная общественная площадь: греческая агора, римский форум, итальянская piazza, романская place/plaza, немецкий Platz, русская площадь.
Архитектурные памятники греческой и римской античности определили классицизм как стиль европейских строений. Это была определенная форма, язык которой, несмотря на взлеты и падения во вкусах, постоянно присутствовал в европейской архитектуре (а также в архитектуре других континентов, куда он был завезен) вплоть до середины ХХ в., когда победу одержало модернистское движение. Эта форма могла даже сочетаться с модернизмом, что заметно по некоторым из лучших образцов итальянского фашизма, например EUR (Esposizione Universale di Roma) – выставочному комплексу, построенному в Риме для всемирной выставки, которая так и не состоялась. На самом деле современный национализм, прежде всего французский революционный и наполеоновский символизм, в вопросах публичных церемоний, живописи и терминологии опирался на классическое наследие в большей мере, чем предшествующий ему ancien rеgime, и примерами могут служить Храм Разума, Марсово поле, Пантеон и, если брать монументальную архитектуру, Вандомская колонна и Триумфальная арка. Недавно образовавшиеся США в значительной мере определили так называемое греческое возрождение начала XIX в., о чем свидетельствуют общественные здания Вашингтона. Домодерная архитектура Европы выработала значительный репертуар стилей, которые в XIX в. часто смешивались в так называемом историзме или эклектизме. Если не считать классицизма, наиболее значительным элементом этого репертуара была средневековая готика, оставшаяся от французской «эпохи соборов». В националистический период она вернулась, громко заявив о себе.
До наций
Парадигматическое европейское национальное государство выросло из ранее существовавшего донационального государства, поэтому его столица сформировалась в результате длительного донационального исторического развития. Хотя наш рассказ начинается с национальных государств и национальных столиц, в силу значительного донационального наследия, имеющегося почти у всех стран Европы, полезно будет изложить пролог к этой истории.
Церковь, земля, город и король – вот к чему сводится предыстория национальных государств и национальных столиц. Церковь была самым важным проводником классического наследия в Темные века. Классический Пантеон, построенный при Агриппе перед самым началом христианской эры и реконструированный Адрианом в 130 г. н. э., был освящен в 609 г. как храм Святой Марии и Мучеников. Когда папы начали перестраивать Рим после своего возвращения из Авиньона (к концу XIV в.), одним из их нововведений стали статуи Христа и (или) надписи с их собственными именами на императорских колоннах. Два известных примера – колонна Траяна и колонна Марка Аврелия (на современной площади Колонны), которые впоследствии были снабжены статуями святых Павла и Петра соответственно, поставленными на их вершины, и надписью в память о даре папы Сикста V.
Церковь была важным строителем памятников в Средневековье, как и позже, начиная с Ренессанса и барочного Рима до Лондона XVII в. после Большого пожара. Собор Парижской Богоматери, Вестминстерское аббатство, более поздний cобор Святого Павла, собор Святого Стефана и собор Святого Петра – все это непревзойденные досовременные строения Парижа, Лондона, Вены и Рима. То же самое относится к церкви Матьяша в Будапеште. Эскориал неподалеку от Мадрида был одновременно монастырем и одним из наиболее впечатляющих королевских дворцов. Лишь Кремль московских царей и ратуша провинциального Брюсселя, богатого торгового и промышленного города, указывали на мощь светской власти и ее богатство[57 - Огромный Кремль включает несколько храмов.]. Берлин в Средневековье важным городом не был, а в архитектурном плане стал амбициозным только во второй половине XVIII в. Другими словами, в Берлине не было важного досовременного центра памятников, однако там был замок Гогенцоллернов, курфюрстов Бранденбурга-Пруссии[58 - В Швеции церковной столицей была Упсала, которая расположена в 80 км к северу от Стокгольма. Там находился собор для коронаций, так что в политическом центре города доминировал королевский замок.].
Церковь организовывала ритуалы коллективности, начиная с мессы и заканчивая коронациями королей и похоронами, тогда как церковные здания служили наиболее важным пространством для поклонения этим фигурам из дольнего мира и увековечивания их в захоронениях, статуях и бюстах королей, аристократов, а иногда и поэтов[59 - Уголок поэтов в Вестминстерском аббатстве был так назван и институализирован в XVIII в., хотя, к примеру, Джефри Чосеру поставили там внушительный памятник еще в 1556 г. (Pevsner N. London I: The City of London. Pevsner Architectural Guides. New Haven, CT: Yale University Press, 1957. P. 383 ff).]. Судя по всему, со времен Тюдоров в лондонском Вестминстерском аббатстве и соборе Святого Павла размещалось больше мемориальных памятников, чем в большинстве крупных храмов Европы, и уж точно они были более разнородными по своему характеру[60 - Это предварительный вывод, основанный на сравнении моих поверхностных впечатлений с подробным исследованием Николауса Певзнера (Ibid. P. 122 ff, 360 ff).]. В целом захоронения играли большую роль в династической системе памятников, что более всего заметно по аббатствам Сен-Дени и Вестминстер, а также по венскому Императорскому склепу (Kapuzinergruft) Габсбургов.
В некоторых случаях – не редких в папском Риме – городской ландшафт украшался статуями святых и обетными памятниками, такими как Чумные колонны в Вене и Буде (ныне часть Будапешта) или же Карлскирхе в Вене, также возведенная в благодарность за избавление от чумы[61 - Лондонский монумент в память о Великом лондонском пожаре 1666 г. был по своему характеру похожим, хотя официально и секулярным. В 1681 г. на нем была сделана гневная антикатолическая надпись с обвинением в адрес «папского исступления», ставшего якобы причиной пожара. Надпись удалили в 1831 г. (The London Encyclopaedia / ed. by B. Weinreb, C. Hibbert. L.: Macmillan, 2008. P. 541).]. В XVII в. в Лондоне Кристофер Рен построил не только новый собор Святого Павла, но и 50 других церквей в городе[62 - Whitney M. Wren. L.: Thames & Hudson, 1971. P. 45.].
Папский Рим – в период с кульминации и до заката своего великолепия – дополнил городскую систему памятников двумя элементами, если не считать собора Святого Петра. Одним из них была прямая осевая дорога с ее длинной городской перспективой, а именно Виа Пия от Квиринала до Ворот Пия, построенная в 1561–1562 гг., задолго до Невского проспекта, Елисейских Полей и других аналогов[63 - Girouard M. Cities and People. New Haven; L.: Yale University Press, 1985. P. 120 ff.]. Вторым была грандиозная площадь перед собором Святого Петра, способная во время торжеств вмещать сотни тысяч паломников, прибывших в Рим. Свою окончательную форму она приобрела с колоннадами Бернини примерно в 1660-е годы, став, по сути, одним из наиболее элегантных монументальных публичных пространств в мире.
Развитие территориальных столиц
До того как мог возникнуть тот или иной комплекс центральных городских памятников, уже должна была существовать столица. Европейское Средневековье началось с новой массовой аграризации социально-политической жизни. Сама идея столицы исчезла[64 - Sаgvari A. Studien der europ?ischen Hauptstadtentwicklung und die Rolle der Hauptst?dte als Nationalrepr?sentanten // Hauptst?dte in europ?ischen Nationalstaaten / Hrsg. T. Schieder, G. Brunn. Nationalst?dten, Munich: Oldembourg, 1983.]. Даже величайший из правителей раннего Средневековья, Карл Великий, не нуждался в столице, хотя Аахен (Экс-ля-Шапель) в поздний период его правления стал его любимой резиденцией. Париж стал caput regni только в первой половине XIV в.[65 - Le Goff J. Le phеnom?ne urbaine dans le corps politique francais // Histoire de la France urbaine / ed. G. Duby. Vol. 2. Paris: Seuil, 1980. P. 322.] И не всегда такое развитие было окончательным. В последние десятилетия длительного и сильного правления Людовика XIV Париж превратился в огромный пригород Версаля. В последние 22 года своей жизни Людовик посещал Париж только четыре раза[66 - О Версале и его отношениях с Парижем см.: Solnon J.-F. Historie de Versailles. Paris: Perrin, 2003; Versailles / ed. J. Cornette. Paris: Pluriel, 2012.]. Пока не случилась революция, отношение Парижа к Версалю так и не прояснилось.
Лондон взял на себя функции постоянной столицы к XII в. До этого скромной политической столицей Англии был Винчестер, где хранились регалии и королевская казна и куда приходили результаты переписи для «Книги Cтрашного суда»[67 - Riddle M. Winchester: The Rise of an Early Capital // The Cambridge Cultural History of Britain / ed. by B. Ford. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 265, 434.]. Однако функции столицы были сосредоточены вокруг Вестминстера, т. е. королевского дворца и аббатства, который служил храмом для коронаций. Лондон какое-то время оставался скорее городом-спутником Вестминстера, располагаясь от него в нескольких километрах вниз по реке и на восток.
Вена стала постоянной столицей Габсбургов в XVII в. (главной альтернативой была Прага), но окончательно приобрела такую функцию, только когда начали отступать османы, после их неудачной осады Вены в 1683 г.[68 - Barea L. Vienna: Legend and Reality. L.: Pimlico, 1993. P. 39.] Россия выросла из Московии, однако Петр I перенес столицу из Москвы в Санкт-Петербург в начале XVIII в., после решающей победы в Северной войне под Полтавой в 1709 г. После Октябрьской революции Москва снова стала главной столицей: «главной» потому, что в царистской России, СССР и посткоммунистической России у этих двух городов сохраняется особый статус «столиц», столичных городов (по-русски название первоначально означало «стольный город»).
Берлин стал главной резиденцией бранденбургских Гогенцоллернов с 1440-х годов, однако это было скорее феодальное поместье, чем национальный центр. В XVIII в., когда Бранденбург-Пруссия превращалась в сильную державу, Потсдам наряду с Берлином был официальным «городом резиденции», и именно ему отдавал предпочтение Фридрих II (Великий). Гогенцоллернам Потсдам представлялся возможной столицей даже германского рейха; Бисмарку пришлось заставить нового германского императора согласиться на Берлин[69 - Brunn G. Die deutsche Einigungsbewegung und der Aufstieg Berlins zur deutschen Hauptstadt // Hauptst?dte in europ?ischen Nationalstaaten.].
Испанский королевский двор переехал в Мадрид в 1560 г., и вскоре двор и его потребности стали важным фактором жизни города, однако на протяжении еще полувека двор придерживался странствующего образа жизни, а наиболее важной и убедительной альтернативой во всем прилегающем регионе оставался Эскориал. Даже когда в 1630-х годах был построен постоянный королевский дворец, Буэн-Ретиро, он на самом деле находился за пределами города (хотя и очень близко). Это привело к появлению символической, весьма строгой церемонии въезда нового короля или королевы в Мадрид через одни из городских ворот, ворота Алькала[70 - Juliа S. Madrid – Capital del Estado (1833–1993) // Juliа S. et al. Madrid: historia de una capital. Madrid: Fundaciоn Caja de Madrid, 1995. Ch. 2.].
Офен, или Буда, приобрел большую часть функций столицы в Венгрии после провалившейся революции 1848 г., в начале которой венгерский парламент собрался в Пожони (ныне Братислава). Будапештом он стал только в 1873 г., когда объединились три города – традиционный немецкий Буда (Офен), быстро растущий экономический центр Пешт, находящийся на другом берегу Дуная, и древний и стареющий Обуда, расположенный к северу, где некогда был римский город Аквинк. Наконец, Брюссель был резиденцией герцогов Брабанта и полномочных представителей Габсбургов, но стал государственной столицей только в 1830 г.
Донациональные города
Уже указывалось на то, что не существовало прямой траектории, которая бы вела от развития столичных городов до национальных столиц. Город в определенном смысле был элементом предыстории нации. Пояс городов, начинавшийся на Апеннинском полуострове и проходящий через Швейцарские Альпы до Рейнской области и Северного моря, оказался европейским pi?ce de rеsistance, противодействующим формированию территориальных государств[71 - Rokkan S. Cities, States, and Nations: A Dimensional Model for the Study of Contrasts in Development // Building States and Nations / ed. by S.N. Eisenstadt, S. Rokkan. Vol. I. L.: Sage publications, 1973.]. Города на южных берегах Балтики сдались раньше, но города Ганзы защищались, пока могли, от напора растущих суверенных территорий. В период перехода от Средневековья к Новому времени именно города, а не территориальные государства часто выступали главными пунктами сосредоточения власти и богатства: наиболее известными примерами являются Флоренция, Венеция, Генуя, Любек, Аугсбург, Нюрнберг, Антверпен и Амстердам.
Среди всех современных европейских столиц Лондон выделяется тем, что это древний, по сути римский, центр торговли и в то же время старая средневековая столица династического территориального государства. Неудивительно, что потребовалось некоторое время на то, чтобы соединились две его части – Сити и Вестминстер.
Богатые и сильные торговые города, сложившиеся в Темные века, располагали своими собственными донациональными комплексами памятников. Их впечатляющие ратуши и дома собраний гильдий, наиболее известные из которых были построены фламандскими производителями тканей, их величественные городские ворота и нередко выделяющиеся на общем фоне весовые дома и (или) биржи – вот что представляло специфическую городскую жизнь, автономную, гордую, капиталистическую, зажиточную. Главные здания города и его торговли обычно располагались на главной площади или рядом с ней, а сама площадь в германской Европе называлась, как правило, «большим рынком» (grosse/grote markt); на ней часто, хотя и не всегда, находилась также и главная церковь.
Амстердам отличался кальвинистской строгостью, в которую было облачено его огромное богатство, однако его донациональная система памятников отлично представлена огромной ратушей на главной площади (Дам), построенной в середине XVII в. Затем Амстердам стал столицей Соединенных провинций Нидерландов и главной их части, провинции Голландии. Город все еще остается официальной столицей Нидерландов, хотя Гаага – резиденция монархии и правительства. Но именно ратуша – ныне формально являющаяся королевским дворцом – выступает наиболее монументальным сооружением Амстердама.
