Когда падают фонари

Она прижала руку к карману, где билеты и фонарик лежали рядом, и подумала – не о том, что начнутся поиски, не о том, какие вопросы им придётся задавать, – а о простом: что теперь у неё есть человечек, который не боится держать её вещи, и что у него есть луч, который готов сделать желание немножко настоящим.

На другом конце пирса доски заскрипели, как будто кто‑то хотел вернуться. Но никого не было видно; только тень на щите шевельнулась однажды, как знак обращения в них, и стихла. Их список был теперь записан, и слово «Найти Даниила» выделялось среди других и не давало отвлечься.

Она посмотрела на Макara и спросила тихо, но голос её был твёрд:

– Мы действительно начнём завтра?

Он щёлкнул фонариком, будто это был ритуал согласия, и ответил так, как говорили люди, которые делают обещания не богам, а друг другу:

– Завтра. И я не отступлю.

В тот самый миг, когда они опустили головы и сложили вещи, с того конца пирса прошёл лёгкий скрежет – будто кто‑то нечаянно зацепил железную крышку люка. И в этом скрежете Алина услышала что-то знакомое и тревожное, как чьи-то поспешные шаги.

Она дописала последний пункт мелким почерком, и слова рядом с чернильной точкой зазвучали как приговор и как обещание. За щитом, где только что скрылась фигура, доски снова остались пустыми; но следы на них были – и они вели в сторону маяка, туда, где когда‑то услышали голос. Они вели туда, и это было началом.

Кто‑то на краю пирса повернулся, оглянулся через плечо, и его силуэт на мгновение вырисовался в свете. Затем он свернул за угол и растворился. Алина почувствовала, что что‑то внутри неё изменилось: не мир, а положение вещей в нём. Список лежал у неё в кармане, и одна строчка в нём теперь особенно требовала, чтобы ею занялись.

Глава 4

Ночь у неё всегда пахла чужим чаем и солью; лампа на тумбочке давала мягкий желтоватый свет, заполняя комнату. Лампа была ничтожной величины – стеклянный абажур, трещина сбоку, тонкая сетка паутины на ножке – и в её свете комната Данила выглядела почти так же, как раньше: стопки книг громоздились на полках, на столе лежала наполовину закрытая тетрадь, на столе лежала наполовину закрытая тетрадь, а на тумбочке – плейер, укутанный в футболку, выглядывал только крышкой с выцарапанной звездой. Музыка в нём шла трек за треком, и именно к этим звукам она возвращалась чаще всего.

Она села на край кровати, и матрас тихо скрипнул под её весом. В ладонях плейер был тёплым; из наушников – запись, которую мастер отдал ей на флешке: шум ветра, гудок вдалеке и голос, тонкий и почти прерванный – тот самый, который в тот день на пирсе заставил её сердце упасть и встать заново.

Она включила запись заново и слушала. Голос шептал, как будто боялся, чтобы само море не услышало: «Али…» – и это прозвучало не как имя, а как понимание. Один звук, направленный только к ней, но через эфир, через время.

Ещё одна минута, и в записи скользнуло несколько слов, которые она не успела разобрать с первого раза. Она поднесла наушник к уху осторожнее, словно можно было вытащить смысл, если не торопиться. Слова были рваными: «– …там… не стой… если всё получится – знай, что я пытался…» Запись обрывалась так внезапно, что в комнате повис тихий, растянутый звук, будто кто-то оставил включенным проигрыватель и вышел.

Она проводила пальцем по странице дневника, лежавшей рядом. Бумага была потрёпана; на обложке – чернильное пятно. В тетради – записи Данила, его неровный почерк, заметки о треках, короткие фразы, от которых всегда пахло морем и табачным дымом: «Ночь у маяка», «Письмо для мамы – не отправлять», «Причал – ждать до утра». И посреди нескольких скобок и перечёркиваний стояла строка, которая особенно бросалась в глаза. «Если ты это читаешь – не уходи сразу. Подожди. Али?». Это «Али?» цепляло взгляд и не давало перелистнуть страницу. Двусмысленность строки зацепляла – обращена ли она лично к ней, к тому, кто хранит вещи, или к кому‑то другому; адресность строки колебалась между надеждой и упрёком.

Алина прижала ладонь ко рту от неожиданности и, на удивление, от облегчения: ощущение, что её имя оказалось в чьих‑то записях, было странно утешительным и болезненно опасным одновременно. Ей в голову лезли все те глупые варианты: он мог написать это для смешка, для робкого плана, для кого‑то ещё; мог оставить специально, мог и не ожидать, что она станет читать. Но факт оставался фактом: кто‑то, когда‑то, а возможно – он, указывал туда, где сейчас было холодно и пусто.

Она отложила тетрадь на колени и выключила запись, но тишина оказалась не пустой – её заполняли воспоминания: шаги по лестнице, запах маминого кофе.

В дверном проёме появилась Елена, держала в руках пустую кружку и аккуратно наклонилась, чтобы заглянуть в комнату. Лампа отсекала её лицо от тёмного коридора – на щеках у неё были привычные полосы усталости, а глаза светились привычной терпеливостью.

– Ты поздно, – сказала она. Голос у неё был ровный и усталый. – Не гуляй так, завтра рано, у нас дела.

Алина быстро спрятала дневник под футболку и постаралась, чтобы в голосе не слышалось ни намёка на то, что она слушала. Её рука коснулась корпуса плейера, как клятва его не потерять.

– Починила, – ответила она уклончиво. – Мастер сказал, что можно сделать копию. Плеер теперь целее, чем я.

Елена усмехнулась и села на стул у окна; стекло отражало её силуэт, и в нём было больше спокойствия, чем в словах.

– Ты ешь? Я оставила суп. Не холодный, понюхай сначала. И выкинь, если вдруг. – Она говорила о еде, оглаживая рутину, и этим держала мир в раме: хлеб, чай, порядок. Так было проще не думать о том, что нельзя починить так легко.

Алина кивнула, притянула к себе кружку и сделала вид, что греет ладони. Её сердце стучало не по ритму разговора, а по ритму записи, которую она только что слышала: один тихий импульс – «Али…» – и потом пустота. Она думала о том, как слова менять мир: произнесённое могло и не вернуть, но дать направление. Мама занималась ложками и тарелками, и в её движениях было желание удержать всё в обычных размерах.

– Тебе бы поспать, – сказала Елена, не поднимая глаз от кружки. – Завтра идёшь в школу? Не перегружайся. И если что – говори. Не держи всё в себе.

Эти слова были одновременно обвинением и просьбой. Алина улыбнулась, коротко и сухо, потому что не знала, что ещё сказать. Она понимала: для матери молчание – не трагедия, а способ сохранить дом в рабочем состоянии. Для Алины же молчание стало бронёй и клеткой одновременно.

Когда Елена ушла, оставив в коридоре слабый запах помытой посуды, Алина снова включила запись. На экране телефона всплыло новое уведомление: сообщение от Макара. Его имя светилось на экране, рядом маленькая зелёная точка – знак его реальности.

«Завтра? 10 у причала. Обсудим список. Или у тебя лучше время?»

Она прочла сообщение и почувствовала, как внутри неё развернулась маленькая война: с одной стороны – желание согласиться, двигаться, действовать; с другой – страх обнажить надежду и снова почувствовать пустоту. Она долго смотрела на пальцы, которые держали телефон, представляя, как они едут по билету, по пунктам, как писала Макар на причале. Тогда они уже написали «Найти Даниила», но теперь это слово требовало быть официально вынесенным, занесённым в дневник, в черновик, в реальность.

Она открыла тетрадь и аккуратно дописала новую строку на пустом листе: «Найти Даниила – начать с маяка. Встреча с Макаром: 10 у причала». Буквы были рваными, но каждая была признанием. Сердце как будто отдало согласие и тут же сжалось от страха.

Она отпустила клавиши на телефоне, набрала «Ок, 10» и добавила смайлик – место для смайлика было плохой имитацией того, что всё будет легче. Отправив, она почувствовала странное облегчение: слово «начать» перестало быть только мыслью и стало действием.

Пока телефон тихо спал в её ладони, она снова прошлась по комнате глазами. На полке лежал старый билет – тот самый, который они держали у причала. Она взяла его, помяла в руке и прикрыла дневник. Писать в тетради было как ставить печать – и в то же время страшно: печать означает обязательство.