Двуллер. Книга о ненависти

скачать книгу бесплатно

Двуллер. Книга о ненависти
Сергей Александрович Тепляков

Двуллер #1
«Двуллер» – это повесть о нашей сегодняшней жизни. Жизнь не стоит ни гроша. Ненависть переполняет сердце. Закона нет, а правоохранительные органы погрязли в воровстве и личных разборках. Если закона нет для одних, то в конце концов его нет ни для кого…

Сергей Тепляков

Двуллер. Книга о ненависти

Часть первая

Глава 1

– Вот это встреча! Вот это встреча! – трое мужиков, не стесняясь прохожих, обнимались прямо на тротуаре в предновогодний день 29 декабря 1994 года. В витринах светились елки, блестела мишура. Мимо мужиков плыла в обоих направлениях озабоченная толпа с кульками, пакетами и разноразмерными коробками. Это был первый после экономического кризиса год, когда народ вдруг понял, что полегчало и после покупки еды еще остаются кое-какие деньги. И тогда город охватила подарочная лихорадка.

Мужикам было лет около сорока – может, чуток за сорок. Двое были одеты в теплые куртки, какие носят летчики. В городе с советских времен оставалось летное училище, поэтому летной курткой здесь никого было не удивить. А вот третий впечатлял: ухоженный, в хорошей дубленке нараспашку, в наглаженных брюках, в лакированных туфлях, с уложенными волосами – похоже было, что он разбогател недавно и с тех пор поспешно исполняет разные свои мечты. Одна такая мечта стояла на дороге – большой черный джип.

– А ты, Сашка, судя по всему, поменял самолет? – прищурился на джип один из тех, что в куртке.

– Ну да! – горделиво ответил мужик в дубленке. – Только-только купил. Джип «Гранд-Чироки». Сказал бы, что это мечта детства, но кто из нас в детстве об этом мечтал?!

И все захохотали. Мужик в дубленке хохотал при этом громче своих товарищей: за всех, и для всех – и для друзей, и для прохожих. Прохожие взглядывали на него, переводили глаза на джип, но в общем-то завистливо не вздыхали – ну джип и джип, эка невидаль. Еще недавно на появившиеся в городе первые иномарки (два стареньких поцарапанных и дребезжащих «Ниссан-Патруля»), хозяева которых гордо ездили по главному проспекту кругами, оглядывались все. Но теперь крутых (или выглядевших как крутые) тачек было столько, что народ, наконец, привык. Мужика в дубленке это, похоже, не радовало.

– Да уж, – сказал тот из мужиков в куртках, который был с усами. – В детстве мы все мечтали быть космонавтами.

– Не скажи, – сказал второй мужик в куртке, с худым лицом и длинным носом. – Я мечтал стать милиционером.

– А я, – начал мужик в дубленке, – не поверите, мечтал мороженым торговать. И ведь почти сбылось – торгую. Правда, мясом!

– Ну так оно же мороженное? – спросил усатый. Он засмеялся, прищурив глаза, и хлопая товарища по плечу, сказал: – Мечты сбываются, Саня!

Ураганов (так звали мужика в дубленке) усмехнулся, но видел, что товарищи подшучивают над ним по-доброму.

– Ребята, а поехали посидим где-нибудь, за встречу поднимем по пятьдесят грамм! – понизив голос, заговорщицки сказал он. – Если ваши бюджеты этого не предусматривают, так беру все на себя. Без обид! Могу же я как нэпман угостить защитников Родины!

– Ураган, если в недорогое место, то мы и сами за себя заплатим… – проговорил усатый.

– Ну что значит – недорогое? В чебуречную что ли пойдем? Чебурек и полстакана водки? Двадцать лет не виделись, и в чебуречную?! – расстроился, и довольно натурально, Ураганов.

Усатый посмотрел на него. Усатого звали Георгий Зощенко. Он был майор авиации в запасе, и вместе с Урагановым и другим мужиком в куртке, Михаилом Кутузовым, когда-то давно учился на одном курсе в здешнем летном военном училище. Зощенко и Кутузов потом стали летчиками, а вот Ураганов, говорили, летал недолго – выбрал другой маршрут. «И не прогадал», – без злобы – а чего злиться? – подумал Зощенко.

– Ты как, Михаил? – спросил Зощенко.

– Да чего ж, 20 лет не виделись – можно и посидеть… – ответил Кутузов. – Немножко деньжат на это и у меня есть. А если не хватит, тогда и попросим господина нэпмана о ссуде.

– Ребята, бросьте вы. Как не родные… – заговорил Ураганов. – В машину, в машину! У меня там такая консоль – не хуже, чем в нашем штурмовике!

Они залезли в джип. Ураганов тут же врубил музыку и свет – так, чтобы засветились бесчисленные кнопки на панели приборов. Внутренности машины впечатляли: кнопки сияли синим, желтым и красным.

– Даааа… – протянул Зощенко. – Ты уже все кнопки тут помнишь? Катапульта где?

– Катапульты нет! – засмеялся Ураганов, поняв, что товарищи поражены до глубины души, хоть и скрывают это. – Но есть айрбаги – воздушные подушки.

– Парашюты что ли? – это Кутузов, хоть и понимал, о чем речь, прикинулся наивным деревенским парнем.

– Подушки безопасности. Чтобы при аварии ты не мордой в лобовое стекло попал, а в подушку… – начал объяснять Ураганов, понял, что товарищи только прикидываются дурачками, но все равно продолжил объяснять – так ему это нравилось. – Вот эти кнопки – кондиционер. Вот эти – наклон кресел. Вот это – теплый воздух в ноги. А если вот так – теплый воздух в лицо. А какой здесь звук, братцы!

Он включил. Густой чистый звук, от небольшого пространства автомобиля казавшийся еще гуще и чище, заполнил салон. Играли скрипки.

– Ураган, ты полюбил классику? А как же «Я московский озорной гуляка!»? – спросил Кутузов.

– Да вчера девчонку одну подвозил с филфака, решил блеснуть эрудицией… – отвечал Ураганов.

– Так ты бы поставил как раз «Я московский озорной гуляка» и пояснил бы ей, что это не блатняк, а Есенин. Вот и блеснул бы! – не удержался Зощенко.

– Вот не зря у тебя было прозвище Писатель! – усмехнулся Ураганов. – Есенин! Придумал тоже…

Кутузов улыбнулся в усы, поудобнее устраиваясь на кожаном сиденье. «А хорошо устроился Ураган… – подумал он. – Как это сейчас говорят – раскрутился?»..

Сам Зощенко только недавно вернулся в родной город из Москвы, где пытался преподавать в летной академии. Уехал оттуда от нищеты – денег не платили, офицеры таксовали или работали сторожами в саунах. Зощенко, боевой летчик с тремя орденами за Афганистан, все же в сторожа пойти не мог – претило. Между тем, семья – жена и двое детей – хотели есть. Тут в родном училище предложили место преподавателя и он согласился – на родине, казалось ему, перемочься будет проще. Однако и здесь не вышло – без него было много желающих на это относительно теплое место. Из училища пришлось уйти и теперь вся семья Зощенко кое-как жила на его пенсию. За пенсией-то и пошел Зощенко сегодня с утра.

Вся пенсия уже заранее была тщательно распределена им: сколько оставить на прожитье, а сколько потратить на подарки, чтобы напомнить родным, что жизнь все-таки прекрасна. Не то чтобы кризис задавил их совсем, но все-таки пока Зощенко служил, а тем более воевал, семья его жила иначе – привыкли к чекам Внешпосылторга, к магазинам с товарами не для всех. Зощенко нет-нет, а думал, что за шубейку для жены, за спортивный костюм для сына заплачено кровью. Было неприятно.

Нынче Зощенко купил сыну модель самолета, которую надо было клеить. (Когда покупал, предвкушал, как они вместе будут клеить его и как он будет объяснять сыну, для чего в самолете то, и для чего это). Самолет был большой – сыну должно было понравиться. В последние годы Афганской войны семья Зощенко жила в азербайджанском городке Ситал-Чае, туда же незадолго до окончания войны перебазировался полк, летавший на боевые задания уже с территории СССР. Зощенко помнил, какими глазами сын смотрел на самолеты. Он и сам смотрел на них так же. Георгий любил свой штурмовик, разговаривал с ним перед боем и в бою. Он считал, что это железо имеет душу. Иногда дотянувшие до аэродрома самолеты были в таком виде, что никакого материалистического объяснения тому, как он долетел и как сел, быть не могло. Зощенко знал, что самолет – это его боевой товарищ, и в бою он его не продаст.

Зощенко было жаль, что вот так кончилась его служба. Он не очень понимал, чем ему теперь заниматься. Жена молчала, но он понимал, что когда-нибудь она заговорит с ним о том, как жить и на что жить. Сын учился в последнем классе школы, дочери было восемь лет. Жена устроилась работать в детский сад. Денег там почти не платили, зато она приносила домой в бидончике еду. Зощенко понимал, что это осталось от детских обедов и ел это с трудом.

Нынешний Новый год был каким-то просветом. У Зощенко образовалась кое-какая заначка (подработал ремонтом машин), да тут еще пенсия – он полагал, что получится немного развеселить домашних. Жене купил халат – такой, что заранее улыбался в усы, представляя ее в нем. Дочери – куклу. И еще – киндер-сюрприз. Георгий видел, как она на них смотрит, как радуется и шоколаду, и сюрпризу в пластмассовом яйце. Но железный кулак, в который был зажат семейный бюджет, ради киндер-сюрпризов разжимался редко. Нынче он решил – кутить так кутить! – и купил их два.

Кутузова он встретил в сберкассе. Кутузов в училище имел вполне объяснимое прозвище Фельдмаршал, но как и Зощенко дослужился лишь до майора – после развала СССР вылетел из армии вместе со многими другими. Кутузов был одинок – жена ушла от него еще во время его службы в Афганистане, сказав, что душманы видят ее мужа чаще, чем она. Кутузов и до этого не был душой компании, а после и вовсе замкнулся и жил от дома до аэродрома и наоборот. Теперь и вовсе остался один дом. При этом характер Кутузов имел жесткий, и казался всегда закрученным на все гайки. Даже про его историю с женой Зощенко, друживший с Кутузовым с училища, узнал со стороны.

Вместе они пошли по магазинам. Из того, что Кутузов, сделав каменное лицо, купил что-то в отделе женского белья, Зощенко сделал вывод, что жизнь у товарища налаживается, и порадовался за него – одному нынче было невмоготу. Зощенко радовался тому, что у него есть семья. Особенно любил дочь. Нынешней зимой он начал учить ее кататься на коньках. Так как жена была категорически против – «нос расшибет! головой ударится!» – да коньки были к тому же незапланированный расход, то он прятал их в старой стиральной машинке, а на каток они с дочерью выходили под предлогом прогулки, имея такой заговорщицкий вид, что Зощенко все не мог понять – как жена еще не раскусила их «тайну»? Впрочем, может и раскусила – она тоже понимала, что у ребенка должно быть детство. Даже если в стране кризис и полная задница, детство быть должно.

Зощенко задумался о дочери, представляя, с какими глазенками она увидит куклу. Ураганов между тем не переставал рассказывать о машине: объем двигателя, литры на сто километров, проходимость: «Да вы знаете, по каким колдобинам я на ней проезжал?! Армейский «Урал» отдыхает». Зощенко подумал, что вот и у Ураганова есть игрушка, и усмехнулся. Они ехали по главному проспекту в этом городе.

– Куда это мы? – спросил Зощенко.

– Тут на рынке я знаю отличное местечко! – сказал Ураганов.

– Ребята, только так, чтобы к шести вечера я был дома… – вставил Кутузов.

– Ого, Миша, а тебе снова есть перед кем отчитываться?! – изумился, подняв брови, Ураганов. Тактичность, впрочем, никогда не была его коньком – он с юности был в образе разухабистого парня, которому прощается если не все, то больше, чем остальным. Ему и на самом деле прощали больше, чем остальным. Вот и сейчас Кутузов, вместо того, чтобы обидеться, вдруг усмехнулся и на скулах его Зощенко с удивлением увидел румянец. «Надо же! Краснеет наш Фельдмаршал!» – подумал Зощенко.

– Есть… – медленно ответил Кутузов и против воли улыбнулся.

– Ого! – закричал Ураганов глядя на товарища в зеркало заднего вида. – Так вот же и еще повод!

Они подъехали к кафе и вошли. Ураганов, то ли решив пожалеть карманы товарищей, то ли желая минимизировать свой расход, выбрал кафе средней руки. Однако по сравнению с совсем недавними советскими забегаловками типа «тошниловка» здесь было очень даже ничего: деревянные столы и скамьи, большая стойка, официанты. Зощенко разделся, прошел, сел с товарищами за столик и почувствовал, как он от всего этого отвык. «Давненько я не был в таких местах»… – подумал он.

За столами все как один провожали старый год, пили за наступающий новый, и потом снова начинали провожать. Принесли меню. Зощенко и Кутузов честно признались, что ничего в нем не понимают и предложили заказывать Ураганову. Тот, изучив текст, подозвал официантку и что-то зашептал ей на ухо. Когда официантка вернулась с подносом, Кутузов и Зощенко поняли, что товарищ шептался, чтобы не смущать их роскошью заказа: красная рыба, красная икра, коньяк «Наполеон», что-то еще в мисочках и сковородочках – Ураганов, видать, не мог сдержать новоприобретенных купеческих привычек.

– Ураганыч, ты полегче… – сказал с легким беспокойством Кутузов. – Я-то хотел, чтобы деньги еще остались, а за такой стол нам здесь придется тарелки мыть…

– Брось. Я в это кафе поставляю мясо, так что нам посчитают как хорошим друзьям! – ответил Ураганов.

– Ого! – сказал Зощенко. – «Поставляю мясо» – как звучит!

– Нормально звучит, – ответил Ураганов. – Гордо звучит. Авиация – это, конечно, хорошо. Но в авиации сейчас не проживешь. Вы знаете, что в самолетах теперь не кормят? Экономия. И салоны почти пустые – я когда в Москву летаю, ухожу во второй салон, убираю поручни и ложусь спать на целый ряд.

Тут они отвлеклись – принесли салаты. Разложили по тарелкам, налили по первой, Ураганов хотел было провозгласить проводы старого года, но Зощенко поправил его: за встречу! Выпили за встречу. Стало тепло – и в теле, и в душе. Из юности подуло теплым ветром – вспомнилась старая столетняя, царской постройки, казарма и то, как лазили в самоволки по ветвям росших под окнами кленов. Замолчали.

– А как же ты в торговлю попал? – спросил наконец Кутузов – ему и правда интересно было, сам себя он в торговле не представлял.

– Базар, базар, все на базар! – с силой сказал Ураганов. – Я в 1992 году, как Гайдар разрешил торговлю, чуть не в первый день пошел торговать. Ничего же не было. Сначала пошел на базар, за прилавок, на снегу весь день стоял, только картонку на землю бросишь и стоишь. Базарный день начинался с того, что ходишь по базару и себе картонку ищешь. А ночами с напарником стол в очередь караулил, чтобы с хорошего места не оттащили. А ведь зима! Чуток подзаработал, чуток занял. Машинами возил муку, с машин же и продавал. Как-то узнал, что у товарища есть вагон сахару. Покупатели на него стояли в очередь! Я после этой сделки в первый раз видел целый багажник денег! И сейчас торгую. Мой вам совет – торгуйте только едой! Потому что кушать люди хотят минимум три раза в день. И еда должна быть без понтов – макароны, гречка, тушенка. А то был у меня знакомый – все пытался торговать элитными сортами кофе. Элиты в стране нет, а он для нее кофе приготовил!

Ураганов засмеялся. Друзья его тоже засмеялись, переглядываясь – с таким жаром Ураганов рассказывал о тех вещах, которые Зощенко и Кутузов считали неинтересными, неувлекательными.

– Да ладно, ребята, что я все про макароны! – вдруг спохватился Ураганов. – Вы-то как?

Зощенко и Кутузов переглянулись. Про это «вы-то как?» можно был снимать фильмы и писать книги. После вывода советских войск из Афганистана их полк штурмовиков Су-25 стоял в Азербайджане пока тот не объявил о независимости. Азербайджанцы врывались в гарнизоны, расстреливали ради оружия караулы. Зимой 1992 года в Ситал-Чае в караул ходили только офицеры, а смена караулов проводилась так: пока начкары проверяли все ли на месте, караульные с машин непрерывно стреляли во все стороны – приучали азеров не соваться.

По всему выходило, надо уходить. С Россией был подписан договор о разделе имущества, но как-то так по нему выходило, что России оставались только старые, пятидесятых годов, учебные самолеты Л-29 «Дельфин», на которых, говорили, учился летать еще Герман Титов. «Сушки» по договору доставались Азербайджану и было понятно, для чего – воевать в Карабахе. В Насосной командир полка перешел к азербайджанцам. Когда там поняли, что самолеты достанутся Азербайджану, техники врубили двигатели и стали бросать камни в двигатели «сушек», калеча своих боевых друзей, чтобы они не стали врагами. Азеры расстреляли техников. Но «сушка» досталась им всего одна – та, на которой перелетел из Ситал-Чая Вагиф Курбанов. К тому времени ситалчаевский полк частью уже был в России, оставалось главное – штурмовики. Они должны были улететь своим ходом в Астрахань. Но азербайджанцы решили оставить их себе, и однажды днем обложили военный город установками «Град». Однако первое звено «сушек» поднялось и начало заходить на «Грады» в атаку. Только командир отменил атаку, сказав, что для «Градов» идет из грузинского города Вазиани звено «Мигов». «Миги» разнесли азеров с первого захода.

«Рассказать Ураганову про это? – думал Зощенко. – Или про то, что улетели не все, и азеры потом заставляли наших летчиков летать в Карабах, держа в заложниках семьи и отпуская по одному: за пять боевых вылетов отпускали ребенка. За десять – жену. За пятнадцать вылетов разрешали уехать самому. Да не все и тяготились – никому ведь летчики не были нужны. Бросила нас страна».

Они молчали. Ураганов, удивленный этим молчанием, смотрел на товарищей.

– Слушай, Ураган, Бог с ними, с фронтовыми воспоминаниями… – сказал Зощенко. – У нас как раз третья. Давай ее выпьем молча. За тех, кто теперь навечно в небе.

Кутузов кивнул. Ураганов посмотрел на разом помрачневших друзей, взял бутылку и налил из нее по полной стопке. Тут они встали. Все кафе замолкло, глядя на них. Видели, что это не братки поминают своего, и понимали, что это – про войну. Ураганов глянул в сторону стойки и бармен приглушил музыку. Они посмотрели друг другу в глаза и выпили. После этого постояли еще и сели. Кафе еще помолчало – даже не кашляли. Потом бармен включил музыку погромче, и Ураганов кивнул ему – давай, что же теперь, Новый год, в конце концов!

…Выходили из кафе когда уже темнело. Базар сошел на нет – только ходили по рядам бомжи в надежде найти недоеденный беляш, недопитую бутылку, а то и – джек-пот! – позабытую торговцем сумку с товаром, бывало и такое. Зощенко вдыхал не по-зимнему теплый воздух и думал, что денек вроде получился неплохой. Вот сейчас приедет домой – детям подарки, жене – новый халат, а там, глядишь, и ему, Зощенко, чего обломится. От этой мысли Зощенко стало горячо – жену свою он любил до сих пор как пацан.

Тут подошел задержавшийся из-за расчета Ураганов. Хоть и напоминали ему время от времени друзья, что он вообще-то за рулем, но выпил Ураганов разве что совсем чуток меньше других. Он был в веселом добродушном настроении.

– Потому-потому что мы пилоты! – вдруг запел Ураганов. – Небо наш, небо наш любимый дом!

Это была строевая песня их взвода. Зощенко начал подпевать. Подошел Кутузов и тоже запел.

– Первым делом, первым делом – самолеты! – пропел Ураганов.

– Ну а девушки? – пропел, лукаво улыбнувшись, Зощенко.

– А девушки? – Потом! – развел руками Ураганов. И все трое захохотали.

– Эге, граждане, нарушаем… – вдруг раздалось сзади.

Зощенко оглянулся. Сзади них стояли двое милиционеров. «Вот черт… – подумал Зощенко. – Сейчас привяжутся».

– Товарищ сержант… – начал Ураганов, разглядевший лычки старшего. – Да мы ж трезвые.

– А вот давайте сейчас проедем, а там и разберемся… – сказал сержант. У него было длинное лицо с капризными губами. При взгляде он задирал голову и получалось, что всегда он смотрит свысока. Похоже было, что и говорить он привык свысока, и сейчас разговор на равных дается ему с трудом.

– Да чего разбираться, командир? – заговорил Ураганов тем фамильярным тоном, которым он привык улаживать подобные дела – а их, что и говорить, в последнее время было немало. – Давай мы пойдем, а? Новый год ведь, командир. Всех дома ждут. Вон, видишь, моя машина стоит – мы дойдем и поедем на ней тихо-тихо. Ну или давай мы тачку поймаем… А вы и не заметили ничего, хорошо?…

При этом Ураганов опустил руку в карман и – заметил Зощенко – достал оттуда что-то. Ну а что это могло быть – конечно деньги, понял Зощенко.

Косившийся на этот же карман сержант в этот момент заметил, что Ураганов вытащил несколько бумажек из пачки, составлявшей почти наверняка годовую его сержантскую зарплату. «Жирует, сволочь!» – подумал сержант.

– Нет. Поедем. Грузитесь.

Зощенко поморщился – ну неужто нельзя по-людски? Чего такого удивительного, если 29 декабря люди выпили?

– Мужики, ну нас же дома ждут… – начал Зощенко и тут же понял, что допустил промашку: если урагановское обращение «сержант» и «командир» милиционер еще как-то сносил, то от «мужики» явно дернулся.

– Без разговоров! – скомандовал сержант. – Карташов, загружай их, чего стоишь!

Второй милиционер, вроде и побольше размерами первого, но явно неуклюжистый и неповоротливый, пошел к ним, поскользнулся, покатился, и с размаху врезался в ничего не понимающего Кутузова.

– Ни хрена себе! – сказал сержант. – Это мы что, милиции сопротивляемся? Представителя закона толкаем?

– Да ты что, командир, он же сам упал… – начал Ураганов, но сержант тут же прервал его:

– Рот закрой. А то ты у меня сам упадешь.

Зощенко хмуро смотрел на это и понимал, что они не выкрутятся. «Далось же Урагану это кафе… – подумал он. – Надо было к нам ехать. И как я не подумал?».

– Ладно, полезли… – сказал Зощенко. Один за другим все трое залезли в «собачатник». Там уже сидели двое, так что устроились кое-как. «УАЗ»-ик тронулся, подпрыгивая на каждой кочке.

– Твою мать! – сказал Ураганов. – Ладно, ребята, не дрейфьте, сейчас в трезвяк доедем, там я с начальником поди уж решу. Этот сержант какой-то упертый попался…

Зощенко вспомнил странный взгляд сержанта и на душе стало неспокойно. Взгляд был как у обкуренных гашишем афганцев, от которых никогда не знаешь чего ждать. Вряд ли сержант обкурился гашишем – откуда бы его взять? – но взгляд был такой же, один в один…

Глава 2

Трезвяк находился неподалеку. Это было старое двухэтажное деревянное здание, в прошлом, видимо, какой-то купеческий дом, приспособленный под вытрезвитель еще в советские времена. От дверей через коридор дорога вела прямо в большой зал, в углу которого стоял стол дежурного, а за ним – что-то вроде комода со множеством одинакового размера ящичков (в них дежурный раскладывал изъятые у «посетителей» документы, ключи, разные ценности и деньги). Влево от этого зала, который сами работники трезвяка называли «приемный покой», был еще один коридор, с камерами (официально они именовались «палатами» – все же по изначальной задумке вытрезвитель имел статус медицинского учреждения). В конце этого коридора от стены решеткой было отгорожено небольшое, шаг в ширину и два в длину, пространство – это был карцер для буйных. В карцере можно было только сидеть или лежать, свернувшись. Впрочем, этим неудобства и ограничивались – в карцере, как и везде, имелись трубы отопления.

Первых «посетителей» начали привозить после двух часов дня. Народ в основном был приличный – в хороших пальто и куртках. Такой отбор объяснялся как тем, что о завшивленных бродяг никому не хочется руки марать, так и тем, что в карманах у бродяги пусто, а вот у приличных граждан, да еще и в такой день – густо. Предновогодние дни считались урожайными и за возможность попасть в смену на эти дни (только не 31-го) среди персонала шла некоторая драчка.

Дежурить 29-го выиграл капитан Константин Котенко. Ему было 32 года. Внешность он имел обычную: короткая стрижка – как у всех, средний рост – как у всех, небольшое пузцо – тоже как почти у всех. На смену он заступил не выспавшись (за полночь с женой и тещей лепили пельмени впрок на все праздники), и, приняв дела, тут же прикорнул в подсобке до появления первых задержанных. Задержанных, однако, стали привозить рано, Котенко разбудили, и теперь он сидел за столом сонный, недовольный, раздраженный всем и на всех. Однако куда деваться – служба. Да еще главнее этого соображения была мысль о том, что такой день год кормит: Котенко рассчитывал существенно пополнить за эти сутки и семейный бюджет, и свою заначку.

Большую охоту предвкушал не он один: когда Котенко заглянул в холодильник и удивился, почему он до сих пор пустой, сержант Давыдов ответил: «Да вы подождите, товарищ капитан, сейчас через три-четыре часа «рыба» косяком пойдет, и в холодильнике у нас все будет!». Давыдов заржал, а Котенко усмехнулся – ну да, точно, сейчас пойдут косяком.

Антон Давыдов был тем самым сержантом с длинным лицом и капризными губами, которого вечером у бара разглядел Зощенко. Котенко знал, что папа у Давыдова в больших милицейских чинах, вся их семья живет в хорошем доме, построенном специально для милицейского начальства (в советские времена в арке при въезде во двор стоял шлагбаум и был пост). Для Давыдова по жизни была раскатана красная ковровая дорожка. Идти бы ему по ней и идти, ан нет – на втором курсе юрфака Давыдов попался на торговле анашой и какими-то таблетками. Добро бы торговал один, но оказалось, что он из своих однокурсников сколотил целую сеть. Давыдова не посадили, и даже дело не завели – папаша помог – но из университета турнули. Отец устроил Антона в милицию (формально-то Антон был чист) – пересидеть год-другой, а там, может, и восстановят. Давыдова вообще сильно разозлило то, что из-за такой фигни пришлось уйти из вуза. Свою злость он кое-как сбрасывал в спортзале – занимался каратэ. Трезвяк нравился ему еще и тем, что на задержанных можно было отрабатывать новые удары.

Котенко знал историю Давыдова и в душе считал его просто идиотом – упустить такой шанс, спрыгнуть с такого поезда, променять СВ на общий вагон! Давыдов храбрился и говорил, что все будет хорошо, он, мол, своего не упустит, но Котенко считал, что нет, не будет у этого дурака второго шанса. Сам Котенко был из деревни, благосостояние складывал по кирпичику. Жил сейчас с женой и маленькой дочкой в тещиной квартире – а куда деваться? Теща и жена пилили его за некультяпистость, тыкали в глаза тем, «как другие живут!». Котенко шел в милицию, чтобы быть Анискиным, таким же добрым, мудрым милиционером, перед которым трепещут жулики. Однако у сыщика был голый оклад, а жена откуда-то прознала, что в вытрезвителе у пьяниц по карманам можно нашарить на кооперативную квартиру. Про Анискина пришлось забыть – в трезвяке Котенко дежурил уже третий год. Привык. Да и в карманах и впрямь много чего оседало.

Пока улов был невелик – народ как на подбор попадался уже после «шопинга» (Котенко недавно узнал это слово от жены), с почти пустыми карманами, а подарки все были на одно лицо – куклы, машинки да женские трусы. Только у одного, солидного, толстопузого, с седой аккуратной бородой, оказался красный бархатный футляр с золотой цепочкой. Котенко, увидев цепочку, сразу решил, что подарит ее жене – и пусть она еще заикнется про некультяпистость!