Каверна

Но теперь я знаю, что всякая власть от бога. И главное не противопоставлять себя власти. А в пределах этого можно действовать, даже быть подлецом, как наши врачи, чиновники и силовики. Надо прилепиться к какой-нибудь системе и кормиться, утешая совесть тем, что так живут все в России, а в Кабардино-Балкарии уж и подавно.

«Здоровье за деньги не купишь». Да, конечно. «А без денег не поправишь». Тоже верно. Второй лозунг сейчас актуальней. И поправление здоровья опять полагалось на голый энтузиазм, как, впрочем, и раньше, в колонии.

Составляющими энтузиазма являлись – здоровый образ жизни, куда включались: гимнастика, прогулки на свежем воздухе, правильное питание и положительный настрой. Затем народные средства, которые в купе с положительным настроем должны были помогать и давать надежду. И, наконец, непоколебимая вера завершали этот энтузиазм.

Правда, один старый профессор петербургского института туберкулёза, выслушав подобную теорию, сказал, что хронический туберкулёз лечится, если вообще лечится, только медикаментами.

А что делать? Где их взять?

Последний рентген показал, что каверна не тронулась с места, за два месяца лечения она не уменьшилась ни на сантиметр. Общий фон лёгких как будто имел положительную динамику (так говорила Людмила Мухадиновна, водя рукой по рентгеновскому снимку, пытаясь разогнать очаги, как облака), только не каверна, она всё так же чётко прорисованная была шесть сантиметров в диаметре. Нужно было выработать стратегию лечения. Время, нужно время. Поживём – увидим.

А тем временем я всё питал надежды познакомиться с Мариной.

И вот однажды я вышел из палаты во время тихого часа. Коридор был пуст. Вдруг из сестринской вышла Марина и быстро пошла на женскую половину.

– Привет, Маруся! – поздоровался я.

Марина ничего не ответила, прошла мимо, смотря, поверх маски карими глазками.

Я проводил её взглядом. Походка приковала меня и я, как кот над валерьянкой, не двигался с места. Пока зевал в коридоре, она возвращалась, и я попытался завести разговор. Марина проигнорировала, прошла на пост, стала копаться в шкафу и что-то искать в столе.

– Маруся, ты не слышишь?

Она посмотрела на меня, в её взгляде читался вопрос.

– Как дела, Маруся? Ты занята?

– Кто здесь Маруся?! – проговорила она неожиданно, с сильным кабардинским акцентом.

Я оторопел…

– А как тебя зовут? – подыграл я.

– Марина, – ответила она и зашла в сестринскую с важным видом.

«Вот и познакомились», – пошёл я своей дорогой и забрёл к Альбе.

Отклоняясь от темы, хочу заметить – сколько в некоторых медсестрах важности, высокомерия и даже пафоса, что порой чувствуешь неловкость и вину за то, что отвлекаешь их внимание от глобальных государственных проблем, которые они ежеминутно решают. По крайней мере это так выглядит, когда они снисходят до перевязки или выдачи понадобившегося препарата.

После «дежурного» разговора Альба спросил:

– Что, не клеится с Марусей? Как ты там её называешь?

Я сделал строгое лицо: «Кто здесь Маруся?» – передразнил я.

– Что?.. Так да? – засмеялся истерично Альба.

– Марина! – продолжая пародию, пытался я повторить её пафос. – Представляешь, Альба, постоянно обращался к ней так, и всё было нормально, отзывалась. А сегодня, вот только что, столкнулись в коридоре…

– И что? – раскачивался он на стуле, покуривая.

– И что? Как будто первый раз меня видит: «Кто здесь Маруся?» Мне казалось, ей даже нравится. А тут во как!..

– Просто она по-русски плохо соображает, а ты в кабардинском не силён.

Он был прав – я в кабардинском не силён.

Этот вопрос мучает меня с детства. Мыслительный процесс происходит у меня на русском языке, я на нём думаю и разговариваю. Почему я не говорю на родном языке или на родных языках, я не понимаю. Видимо, я не способный, чтобы овладеть такой тяжелейшей наукой, как кабардинский язык.

В жизни нет ничего труднее, чем учить родной язык, если не знаешь его с детства. Легче выучить любой другой, хоть китайский, тут нет психологического момента. Проговаривая изучаемый язык, не стесняешься практиковаться. Говорить неправильно на родном языке такой позор, что стыд блокирует любое поступательное движение. Чувствуешь себя чужим среди своих и своим среди чужих.

Проживая семнадцать лет в России, я был лицом кавказской национальности, пиковым, чёрным, зверем и тому подобное. Но полностью понимал язык и людей на нём говорящих. Дома я свой, на родине, но кроме небольших познаний на примитивном бытовом уровне, я ничего не понимаю из произвольного разговора. Это как, например: англичанин проживает в одной из английских колонии, где государственный язык английский и всё принадлежит королеве, но население говорит между собой на непонятном наречии.

Эмоционально, ментально я чувствую принадлежность к своему народу, но выражать языком не могу.

Отец никогда не говорил с нами на родном языке, как будто не считал нужным, чтобы мы знали его язык. В село мы не ездили, связь с землей была потеряна у нашего семейства. И результат всего этого – космополитизм.

Я не чувствую себя полностью кабардинцем, я не чувствую себя осетином, я не чувствую себя русским. Кто я? Вобравший всё понемногу.

Пропасть, духовная пустота делала меня беспомощным во многих вопросах жизни. И теперь это мешало в общении с Мариной. Я припомнил, что как-то она развозила таблетки и я начал разговор с ней.

– Как дела, Марина? Всё хорошо?

Она коротко бросила.

– Та-а! – что-то среднее между русским и кабардинским «да».

– Как выходные? Хорошо отдохнула?

– Та-а! – отвечала она резко и по-детски.

Я расплывался в улыбке. А она катила тележку дальше.

Однажды, проходя мимо сестринской, я увидел Марину… Она сидела за столом и что-то писала. Я зашёл.

– Привет, Марина!

– Привет, – ответила она.

Я прошёл к столу и присел напротив.

– Что делаешь?

Марина вздохнула, положила ручку и сняла маску с лица.

– Почему ты избегаешь меня? Я хочу поговорить, а ты как будто боишься?..

Марина встала из-за стола. Подошла к раковине, открыла воду и начала мыть руки.

– Я разочарова-алась в мужика-ах! – проговорила она.

Я невольно рассмеялся, так забавно она это сказала.

– Почему?

– Все мужики пьяницы и наркоманы.

– Я не такой.

Марина смотрела на меня покачиваясь, подыскивая слова для ответа.

Тут показалась Роза, подняла крик и выгнала меня из сестринской, как козла из огорода.

Я пошёл дальше, размышляя над словами Марины. Ей всего двадцать три года, что-то рано она разочаровалась в мужиках.

У неё был несчастливый опыт – она была разведена и воспитывала дочку. Муженек её бывший, по рассказам, наркоман любитель и амёба обыкновенная (мне показывали его), представлял жалкое зрелище.

Марина – кабардинская красавица, кровь с молоком, белокожая, румянощекая, с большими карими глазами, тонкими бровями, маленьким аккуратным носиком, пухлыми губками и жемчужными зубками. Цветок Кабарды! Вобравший дух прекрасной Сатаней. Кровь и соль этой земли.

И этот цветок сорвал и бросил какой-то невежа, быдло, неспособный понять пагубность своего поступка. И среда способствовала этому, лишь бы выдать замуж, лишь бы как у всех. Важнее форма, чем содержание.

И получается такая картина – медсёстры, за редким исключением, разведённые матери одиночки – неудовлетворённые, злые, раздражительные женщины. Вместо теплоты и понимания, от них веет чёрствостью и безразличием.

Да, медсёстры тоже люди. Они работают за смешную, как сами говорят, зарплату. А жизнь тяжёлая, проблемы: семья, дети, детсад, школа, свадьбы, похороны. Хочется и самой выглядеть… Какие тут больные?

Я-то их ой как понимаю и пытаюсь поменьше надоедать и от них зависеть.

Принёс как-то Марине в процедурный кабинет веточку цветущей алычи. Красота! Сказал, чтобы в воду поставила, глазу приятней и аромат по кабинету. Марина смотрела на меня из-под медицинского камуфляжа, тыльной стороной ладони чепчик поправляла устало. А в глазах ни благодарности, ни удивления. Наверное, подумала: «Вот ещё ухажер нашёлся?! Ты б встретил меня после работы. Посадил бы в тёплую машину. Помог бы забрать дочку из садика. Покормил бы вкусно в приятном заведении. И так постоянно. Тогда бы я посмотрела на тебя по-другому».

Тем не менее я продолжал оказывать безобидные знаки внимания. Но точек соприкосновения не находилось. Я был голодранец, бродяга, босяк, да ещё больной. И перспектив с Мариной не было никаких.

11

Наступил апрель месяц – время, когда всё цветет! Алыча, вишня, абрикос, яблоня, украшают землю своим цветом!

Помню, ещё в школе в это время года особенно не хотелось просиживать уроки в пыльных классах. Душа рвалась во двор, на природу. Что-то таинственно-манящее рождается в апреле.

И остро чувствуется неполноценность жизни больному. Нет лёгкости в груди, одолевает тягостное чувство, не видно конца и края недугу, который незаметно забирает из тебя силы.

Я часто смотрел на руки, как на чужие. В них не было былой силы. Под вечер они будто высыхали и кровоток пропадал. Это не мои руки, – говорил я, и думал, – неужели нельзя победить эту заразу – чахотку?

Но панические настроения ни к чему, нужно бороться, видеть позитив во всём, а где его нет – создавать самому. Только так и никак иначе.

В «Дубках» недалеко от больницы был большой яблоневый сад. Он переходил с холма на холм и терялся где-то в предгорьях. Ещё в феврале, когда было мало снега, я ходил гулять в сад, поднимался на холмы. От нагрузки чувствовал каверну, она тянула, как чёрная дыра, под ключицей. Но даже это не портило впечатление от прогулки. Просидев всю молодость в каменном мешке, научишься ценить возможность бывать на воздухе.

А в начале марта я ходил в лес у нас на «Горной» (район Нальчика). Раньше, когда в детстве мы приходили за вербой, можно было за полчаса дойти до леса. И стоять на пыльном шелестящем ковре прошлогодней листвы, через которую пробивались первые фиалки и ландыши.

Теперь же город вторгался в природу, застраивался глубже и глубже. Становилось жалко, что в недалёком будущем до леса будет не добраться, по примеру мегаполисов, где клочок зелени роскошь. И придётся скучать по времени, когда входил в весенний лес и вороны оповещали округу карканьем. Сойки подхватывали и несли гомон во все стороны. Кружились орлы над холмами, плывущие в просторе, растопырив оперенье крыльев, как пальцы.

Зарядившись солнцем, ароматом весеннего леса, пеньем птиц, выходишь с букетом вербы и чувствуешь, как пульс города приближается: перестук строек, шум трассы проникает в тебя. Взрывается, бьёт по ушам пылящим грохочущим железом – грузовиком, дышащим вонючей соляркой. И стук женских каблуков по асфальту, а главное, сами люди, пугают душу, побывавшую в лоне природы. Ты идёшь по городу и не понимаешь его суеты. А город не понимает твоего романтизма. Вдруг бабушка кричит, стоя у подъезда:

– Парень, сынок, дай веточку вербы!

– Пожалуйста, бабуля.

– Ой, спасибо, – бережно берёт раскидистую. – Тоже пойду, посвящу.

Теперь для меня был первый апрель, и я не мог усидеть в палате. Хотелось как можно больше времени проводить на природе, душа рвалась к теплу и солнцу.

Сад расцвёл и представлял прекрасное зрелище! Белое и розовое цветение гармонировало с народившейся зеленью. Ковёр, по красоте с которым не сравнится ни один персидский, устилал подножие кавказского хребта. Горы переливались на весеннем солнце фантастическими гранями, как огромный бриллиант, обрамлённый цветущим садом. Лёгкий ветерок освежал и звал куда-то, дурманя всеми оттенками весеннего букета. Белые кучевые облака замерли в причудливых формах на краю голубого и глубокого, как море, неба. Если есть рай для человека, живущего в этом краю, он выглядит так.

Никто как будто не разделял моих чувств, для обитателей больницы такая красота была обыденностью.

Благодатная погода стимулировала лишь немногих спуститься во двор посидеть на лавочках. Большинство же так и копошилось в помещениях, не замечая солнца, которое не замечало их. Только наркоманы были на ногах с утра. Они, как неутомимые муравьи, промышляли насущными проблемами, их тропинки и условные знаки неведомы обывателю.

Я же, как человек, необремененный зависимостью от стимуляторов, мог просто наслаждаться жизнью. И решил пойти на прогулку в сад. Компанию в прогулке с удовольствием составила Ася.

Мы до сих пор общались. Ей нравилось наше ни к чему не обязывающее общение.

Ася говорила, что была замужем в Ингушетии, куда её в молодости украли. У неё была взрослая дочь, подарившая ей внука, и был сын школьного возраста. Была она в разводе или являлась вдовой, я не помню. Ася рассказывала историю про какую-то ещё любовь, которая предательски покинула её в трудную минуту. Был теперь и Николай, о котором она положительно отзывалась, как будто собиралась связать судьбу и узаконить отношения браком. Несмотря на это, не упускала шанса провести время со мной.

Правда, обстоятельства складывались так, что встречаться после выписки Гули было негде. Первая палата больше не давала повода дойти до конца коридора. Но сама природа помогала и давала ответ.

Прихватив покрывало, бутылку воды, сок и одноразовые стаканчики мы с Асей отправились в сад. Найдя лаз через накиданные ветки, имитирующие подобие забора, пробрались на территорию сада. Оказались в другом мире, зовущем забрести подальше.

Было около полудня, апрельское солнце кусалось на открытом пространстве и хотелось быстрее добраться до места. Мы спустились в низменность, корпус больницы скрылся из вида.

У подножия холма паслись коровы, которые провожали нас взглядами, пережевывая жвачку свежей травы и, похлёстывая хвостами, отгоняли назойливых насекомых. Присутствие человека не было заметно, тишину нарушал лишь шелест травы под нашими ногами и хруст сочного коровьего жевания. Мы обошли коров стороной и стали подниматься на холм. Подъём заставил попотеть, но надо заметить, Ася терпеливо шла за мной по примятой траве, разросшейся на загривке холма уже по колено.

Поднялись на холм. Перед нами открылась живописная картина. Вокруг красовались горы во всем великолепии! Справа внизу, как детский конструктор на паласе, раскинулся город. Позади нас виднелись тонувшие в зелени корпуса больничного городка.

Между цветущих яблонь я постелил покрывало. Земля успела прогреться и можно было не бояться ревматизмов. Апрельское солнце было ласковое для солнечных ванн. Мы с Асей наслаждались в костюмах Адама и Евы.

Стояла тишина, нарушаемая лишь пением птиц, стрекотанием насекомых и игрой ветра в молодой листве. Всё это сливалось в звуковой фон, который дополнял картину райского сада.

Лёжа на спине, разбросав руки и ноги, я смотрел в небо, где резвились стрижи и ласточки. По небу, как катер по морю, плыл большой самолет, оставляя след белоснежной морской пены. Самолет проплывал с юга, из-за хребта гор, и когда начал теряться из вида, послышался далекий гул моторов. В Россию летит, – подумалось мне, – из тёплых стран.

Вдруг зазвонил мобильник…

Звонил Басир из тюремного ада.

– Тенгиз, салам! – послышался бойкий голос.

– Салам, Басир!

– Как ты, родной? Чем занимаешься?

– Я в раю!

– Как в раю?

– В цветущем саду с женщиной! – сказал я и посмотрел в небо.

Орлы парой кружили в горделивом танце прямо над нами.

– Её не Ева зовут? – рассмеялся Басир.

– Ася.

– Рад за тебя. Молодец!

– У тебя как, Басир?

– Да у меня… ты же знаешь…

– Опять черти одолевают?

– Да, пытаются… постоянно мутят что-то.

– Крепись, братан, сочувствую.

– Я их гоняю. Они никак не угомонятся. Соберутся гурьбой, рога и хвосты прятать пытаются. Интриг наплетут, кровь начинают сворачивать. Но сколько не прячь, всё равно видно. Я их быстро на место ставлю, – посмеялся он.

– Знаю, братан…

– А что за девочка с тобой?

– На, поговори, – передал я трубку Асе.

– Ал-ло, – протянула Ася улыбаясь. – Спасибо, взаимно.

Они поговорили, и Ася вернула трубку.

– Ладно, братан… Береги себя! Поправляйся! – пожелал Басир.

Я понимал, как там тяжело и мысленно пожелал ему скорейшего освобождения. Но этот человек не привык падать духом ни при каких обстоятельствах.

Солнце клонилось к горам, приближался вечер. Надо было возвращаться. Мы невольно завели разговор о больнице. Ася, между прочим, сказала:

– В первую палату положили девочку. Ты к ней не подходи, она больная.

– Мы все больные, – не придав значение её словам, ответил я.

– Но она очень больная, к ней нельзя подходить… даже здороваться с ней нельзя, – сказала Ася серьёзно.

– И чем же она болеет?

– Не знаю.

– ВИЧ, РАК?.. Почему нельзя к ней подходить? Не проказа же у неё?

– Не знаю… Мне один пацан сказал, который её знает.

– Откуда знает?

– Они с одного района.

– Ладно, хорошо, – сказал я, а сам подумал: «Неспроста Ася это говорит, так переживает, что предупреждает об опасности? Смешно. Что-то неубедительно это звучит. Больше похоже на бабские интриги. Соперницу почуяла? Я даже не знаю, о ком речь».

Мы вернулись в больницу.

Это была последняя близость с Асей. Было что-то знаковое в том, что наши отношения закончились после такого красивого свидания. Только разрыв произошёл не сразу.

Вернувшись как-то вечером из дома, я застал такую картину в палате. Ася разговаривала по мобильнику, Кала и дед, недоумевая, смотрели на неё. Она была пьяна и раздражённо ругалась матом. Увидев меня, Ася улыбнулась захмелевшей улыбкой и продолжила пьяную брань. Кала и дед удивлённо пожимали плечами. Я подождал, пока она не закончила, и выпроводил из палаты.

Честно говоря, меня нервировало такое поведение.

– Я говорил, пьяная ко мне не подходи?

Ася протянула ко мне руки, – ну-у…

– Иди к себе, – сказал я категорично.

– Ну… что ты?

– Уходи и ложись спать! – сказал я, чуть ли не срываясь на крик.

Ася обиженно вышла из палаты.

– Что она тут делала? – спросил я у сопалатников.

Кала, округляя глаза от удивления в свойственной ему манере, проговорил:

– Зашла, как себе домой, и сидит тебя дожидается. Если б я знал, что так… сам бы погнал её.

– И надо было погнать. Нормально относишься – на шею садится.

Позже я вышел в коридор. Там, сидя на табурете, курил Альба. За ним что-то виднелось. Я подошёл, поздоровался. Он, затягиваясь, покосился, показывая на… это была Ася. Она сидела на корточках, облокотившись о стену и тоже неумело курила. За ухом у неё торчала ещё одна сигарета. Она что-то бубнила себе под нос.

– Ты, обидел её чем? – спросил Альба с иронией.

Ася что-то промямлила…

Я посмотрел на неё внимательно и подчеркнуто фамильярно проговорил:

– Женщина, вы пьяны, пройдите в свою палату и ложитесь спать!

Ася обиженно разговаривала сама с собой.

Альба похихикал этой сцене. А я пошёл восвояси.

12

Знакомство с особой, о которой предостерегала Ася, произошло совершенно обыденно. Ничто не предвещало бурного романа, да и романа вообще. Как бывает в подобных случаях: «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь».

Однажды будним днём я собирался на прогулку, когда ко мне подошёл Альба и попросил принести сигарет.

– Ты на лёгкие перешёл? – спросил я.

– Это не мне, попросили.

Я принёс сигареты и положил на стол. Мы стояли на балконе, когда в палату вошла девушка в бордовом халате. Альба сказал, чтобы взяла сигареты. Девушка поблагодарила. На что Альба заметил:

– Его благодари… такие люди ходят тебе за сигаретами, ты даже не представляешь.

– Ладно тебе, – сказал я, – ты сейчас наговоришь.

Девушка не решилась заговорить со мной. Перекинулась парой фраз с Альбой и вышла из палаты.

– Кто это? – поинтересовался я.

– С первой палаты. Недавно положили. Только вставать стала.

– Да, я заметил – по стеночке ходила. Её и сейчас пошатывает. Откуда она?

– Терская, – сказал Альба многозначительно.

– Понятно, вы по-землячески спелись, – пошутил я.

– Я ни с кем не спелся, – язвительно произнес он. – Куда мне до тебя? Она просто попросила принести сигареты.

– Что тут такого?.. Курить только плохо.

– Не пройдёт и десяти дней, как ты с ней споёшься. Вот увидишь… Отвечаю, – сказал Альба и прилёг на койку.

– Глупости не говори, – сказал я и вышел из палаты.

Я припомнил, что встречал эту девушку возле процедурного кабинета. Она была в этом же бардовом халате, великоватом, висевшем на ней, как на вешалке. Из-за чего понять фигуру было нельзя. Привлекали лишь большие светлые глаза. В остальном же ничего замечательного в ней не было.

Второе наше знакомство произошло так же в палате у Альбы, куда я частенько захаживал.

– Перекусить не хочешь? – спросил он. – Сейчас принесут.

Я присел, мы разговорились. Дверь палаты открылась, зашла наша знакомая. В руках у неё была тарелка, на которой был сервирован сыр, редиска, свежая зелень. Она хотела преподнести Альбе, но он показал на стол. Тогда она поднесла тарелку мне. Я взял кусок сыра, немного зелени и принялся жевать, раскачиваясь на сетке койки.

– Может быть, варенье будете? – спросила она, как бы желая нам угодить, – домашнее, принести?

Альба промолчал, а я спросил:

– Как тебя зовут?

– Ира.

– Благодарю, Ира, не надо. Посиди с нами.

А Альбе сказал:

– Сейчас женская забота такая редкость. Оцени!

Ира посмотрела на меня заинтересованно, изучающим взглядом.

В разговоре Ира приврала, что училась в мединституте… запуталась и созналась, что училась в медучилище. Но заверила, что уколы может делать легко.

Я подумал: «Хотела приукрасить, набить себе цену, или?..» А оценивая, как женщину: «Какая она страшненькая, нос широкий с высокой горбинкой, лоб узкий, густые русые волосы растут чуть ли не от бровей, когда улыбается рот большой, клыки немного выступают из ряда передних зубов».

Я не удержался и пошутил:

– Девушка, вы с графом Дракулой не знакомы?

Но Ира не поняла шутку и призадумалась.

Когда она ушла, я сказал Альбе:

– Девушка оказывает тебе знаки внимания. Не теряйся.

Он пробубнил что-то неопределенное.

Позже Ира сама сделала шаг навстречу.

Как-то в солнечный день, когда коридор стихает после обхода и процедур, в дверь постучали. В палату зашла Ира. Неловко улыбаясь и приглядываясь к незнакомой обстановке, она спросила, может ли со мной поговорить? Я попросил её присесть.

Ира неуверенно начала говорить, что якобы одной девушке нравится парень, то есть я, но она стесняется и, вообще, как ей быть?

Зная эту игру, я не торопился с ответами, давал ей выговориться и наблюдал.

Ира была одета не по больничному – в бардовый халат, а в короткие джинсы – бриджи и салатного цвета кофту. Впервые я увидел на ней макияж. Говорила она, склонив голову набок, и лишь поглядывала на меня.

Я смотрел на неё и думал: «Зачем мне это?»

Ира не нравилась мне нисколько. Это был не мой тип женщины. В ней не было ничего привлекательного. Ничего кроме глаз. Большие серо-голубые глаза были настолько ясные и живые, что таких красивых, притягательных глаз я никогда не видел.

Передо мной проплыл мираж… я увидел ангела, весь образ которого напоминал скорее демона. Он прошёл семь кругов ада и семь огней стыда. Попадал в силки, где бился, как птица. Порезал, опалил крылья. Так устал и измучился от непроглядной тьмы непонимания и грязи бытия среди демонов, что стал похож на них. И лишь миндалины огромных глаз, чистых, как детская слеза, отражали божественный свет так, как отражает душа ангела.

«Глаза – зеркало души, – подумал я. – Посмотрим, что кроется за этим сокровищем?»

Ира попросила мой номер и, записав в память раскладной «Моторолы», просияла.

– Ладно, – сказал я, вставая. – Мне надо съездить домой.

Ира жалобно посмотрела на меня. – Можно я провожу тебя?

– Зачем?

– Просто… Мне так хочется.

– Хорошо, проводи.

Для меня это было ново. Я не привык к такому обороту. Но что-то интриговало, и я не пасовал.

Не дойдя до троллейбусной остановки, мы присели на лавочку. Я не торопился, было около трёх по полудню. Погода стояла хорошая, располагала к лирической беседе.

Ира рассказала, что мать бросила её в детстве. Оставила у бабушки, матери отца, и вышла замуж повторно. Развязка семейного кризиса пришлась на её рождение. Отец сидел. Воспитала её бабушка. Потом, в четырнадцать лет, по настоянию тётки, её выдали замуж. Будущему мужу нужна была отсрочка от армии, и не думая о последствиях, какие непременно бывают в таких случаях, сыграли свадьбу. А последствия не заставили себя ждать и явились в форме внематочной беременности, операции и удаление правой трубы по-женски. При словах, что она не может иметь детей, глаза Иры налились слезами.