скачать книгу бесплатно
Я нашёл Володю с утра похмелившимся. От него разило перегаром трёхдневной попойки. Он был либо алкоголиком и наше знакомство пришлось на период кратковременной завязки, либо понимал, что пока не протрезвеет, серьёзный разговор не получится, а без предварительного разговора в больнице не побьют. И заливал глаза, пока была возможность.
– Что тут случилось? – спросил я у него без лишних церемоний.
– Что? – сделал он тупое, непонимающее лицо.
– Как что? Что у вас с Альбой получилось? Не успел я подняться на этаж, Лариса сказала: «Иди, узнаешь». Что я узнаю?
– А-а, я отомстил этому хуеплёту! – похихикал Володя и осёкся. – А чё, нельзя? Неправильно?
– Конечно, неправильно.
– Почему неправильно? – он попытался рассказать историю, которую я уже слышал.
– Ты лучше ответь на вопросы! – прервал я его.
И задал несколько вопросов. Ответа на вопрос – зачем он разбавил чужое лекарство? – не было даже год спустя.
Володя начал волноваться, видя, что даже приятель (то есть я) осуждает его. Стал говорить, какой Альба негодяй и интриган, и что он практически защищал свою честь.
– А ты бы как поступил? – задал он вопрос последней надежды.
– Я бы не лазил по нычкам, как крыса. Не разбавлял бы лекарства – не гадил бы. И убил бы базар на месте. А не ходил бы поджав хвост целый год, а потом, по буху, кинулся на человека.
– И что мне теперь делать? – челюсть у него отвисла.
– Не знаю, ты уже наломал дров. Но если это сработает?.. По-человечески подойди к Альбе и попроси прощения.
Володя подумал и вышел.
Позже в палату зашли Хус и Володя, с Хусом был молодой крепкий пацан.
Хус был смотрящим в больнице, смотрел за порядком, так как добрая половина больных были сидевшие. Выписка уже поджидала его, но пока позволяла слоняться по отделениям. Хус спокойно выслушал Володю. Молодой пацан – Муха, порывался настучать Володе по башке. Хус спросил:
– К пяти вечера ты протрезвеешь?
– Да, – ответил Володя.
– Тогда и поговорим, – подытожил Хус и они ушли.
Володя подсел ко мне.
– Я подошёл к Альбе. Сказал, что только из уважения к тебе прошу у него прощения, что был неправ.
– И что он ответил?
– Ничего. Промолчал.
– Понятно. Значит, он не принял твои извинения.
Я пошёл по больнице, хотел послушать мнение мужиков по этому поводу. И когда вернулся в палату, след Володи простыл. Он подмотал вещи и уехал.
Вечером, прознав о бегстве, все негодовали по-разному. Альба сказал, что найдёт обидчика и помочится на него.
– Я знаю, где его искать, – кривил он лицо от злобы. – Поймаю!..
На этом всё и улеглось.
7
Между тем вместо сбежавшего Володи поселился Кала – Калабаев Абу. А до него неделю пролежал разлагающийся от цирроза печени тяжелобольной. Трупный запах наполнял палату, и я не ночевал в больнице. Потом родные забрали его умирать домой. Я был сильно озадачен новым, внезапным сопалатником и вспоминал Володю крепко… Тяжелобольной жалобно смотрел, ища сочувствия и помощи, лишь на мать покрикивал, которая присутствовала, как сиделка. Она приноровилась засыпать на моей койке, и была за это благодарна.
В эти же дни на место выписанного на амбулаторное лечение Бориса положили деда по имени Виктор. Короче говоря, состав палаты поменялся: дед, Кала и я.
Деду было пятьдесят девять лет. Он был из-под города Прохладного.
– Моя хозяйка померла, – говорил он. – И я захирел.
– Крепись, дед, – подбадривал я его. – Мы тебя ещё женим. Какие твои годы?
На что Виктор вздыхал и продолжал сидеть, сгорбатившись, как юродивый с картины Сурикова «Боярыня Морозова». Он был русским мужичком, и только крючковатый нос выдавал в нём примесь кумыкской крови.
Тогда я рассказал ему такую историю…
Идёт этап, гонят с «Матросской тишины». Пункт назначения неизвестен, конвой молчит. Везут на Павелецкий вокзал.
– Курд, на юга повезут. Как думаешь, куда попадём? – спросил я, хотя, сам понимаю – кто может это знать?
– В Сочи не повезут, не переживай, – отвечает Курд, посмеиваясь.
Разгрузили, построили по парам, сковали наручниками, приказали:
– Сидеть! Голову не поднимать!
Сидим на промасленных шпалах на корточках между составами. Вокруг конвоиры в бронежилетах с автоматами, с собакой. Восточно-европейская овчарка, злая, пена изо рта течёт, порвала бы, попадись ей.
Кинолог дёргает за поводок. – Фу, фу!.. – Собака тут же замолкает, начинает вилять хвостом, смотрит на хозяина, прижав уши, успокаивается, садится и дышит, вывалив язык из пасти. Малейшая провокация, вскакивает и начинает рвать воздух в клочья.
– Так, внимание! – кричит начальник конвоя.
Подводят к строю, сидящему на корточках, двух малолеток, девочек. Девчат не сажают.
– Пусть стоят, хуй с ними, – распоряжается начальник конвоя.
Собака полаяла, позлилась, успокоилась. Пересчёт.
– Так, все?
– Шестнадцать и две. Восемнадцать.
– Все, – подвёл итог главный конвоир, о чём-то подумал, что-то припомнил. – Та-ак, встали! По моей команде… Пошли!
Строй пошёл. Шли колонной меж путей к столыпинскому вагону. Скованные наручниками парами. Несколько раз останавливались из-за немощных – хоть штаны подтянуть. Одной рукой пристёгнут к паре, в другой баул, не перехватить; тянешь его, ногой помогая, штаны на высохшем теле сползают. Сзади девочки малолетки, неудобно. Курд причитает:
– Не дергай, бичё… И так ели иду.
Конвоиры заорали.
– Давай быстрей! Шевелись! Что там?!
– Да тут старенький… – объясняет конец колонны в голову.
– Ладно, минута передых.
Собака кидается на бедолагу, если бы не поводок разорвала бы, бестия.
«Что же ты злая такая? – думаю. – Пристрастие или работа? По команде – монстр клыкастый или пёсик пушистый».
Чем профессиональнее кинолог, тем послушнее собака. Если конвой спокоен, зэк неопасный, собака просто присутствует, а если конвой нервничает, собака превращается в монстра, рвёт и мечет.
Добрались, передают конвою столыпинского вагона. Перегрузили, процедура прошла. Девчат в тройник, нас, всех шестнадцать, в одно купе.
Меня предпоследним заводили, Курд за мной.
Вижу, ступить некуда, битком… на полу баулы, ногу не поставить.
Принимающий орёт:
– Заходи! Заходи скорее!
– Куда, начальник? Не видишь, ногу некуда поставить? Мужики, раскидайте баулы.
Вдруг удар по затылку. Падаю внутрь. На меня падает Курд. Решка (решётка) закрывается под громкий мат.
– Чё ты морозишь? Конвой провоцируешь, – недовольно бубнит Курд, пытаясь распутать руки, ноги и приземлиться.
Я тру затылок. По любимой шишке попало. Почему вечно по любимой шишке попадает?
– Курд, чем ты недоволен? Говорю же, ступить некуда!
– Да вижу…
– Ну а чё тогда?! – досадую я. – Мужики, вы тоже… видите, набивают, баулы покидали бы на третий ярус.
Молчат, смотрят и молчат.
«Ну, их! – думаю. – Что с них взять?»
Тронулись, катимся, стало посвежее. А то, июль месяц, жара под тридцать. Недаром бывалые каторжане говорят – по этапу летом лучше не ходить.
Перевели дух, успокоились, полезли по сидорам, чай подаставали.
– Эх, кипяток бы… Ништяк было бы, – проговорил кто-то.
– Попросим, может дадут?
Начались дискуссии, кто должен попросить, и у кого из конвоиров. Какой-то неразочаровавшийся начал объяснять:
– Сейчас закон поменялся, кипяток должны носить три раза в сутки. Когда солдатики конвоировали, они не должны были, но кипяток и чай давали. Можно было договориться за деньги и на запрет (алкоголь, наркотики). Вообще, они сговорчивее были. Им маклю (сувенир) какую подгонишь, они и рады. А эти, вольнонаёмные, контрактники, злые, как собаки, хотя им зарплату платят. Те-то по службе страдали, а эти деньги зарабатывают.
Проходил дежурный.
Неразочаровавшийся, Слава по имени, худой, весь синий (в наколках), с добрыми голубыми глазами, начал приласкивать:
– Начальник, можно вопросик? Кипяток бы организовать, чаю попить.
– Что?! Какой чай на хуй?! Совсем оборзели кашлюны! Сидите тихо!
– Ну, начальник… положено ведь, – поддержал Славу Горбачёв.
– Молчите, черти, а то окно закрою! – прокричал дежурный и пошёл дальше громыхать сапогами по проходу.
Слава вздохнул и говорит:
– Злые, не повезло нам.
– А мы чай сушняком будем, – не упал духом Горбачёв. – Всегда раньше, по козлячему конвою, сушняком бодрились.
– Как это, сушняком?.. – удивился я.
– Как? Да так. Жуй чай и глотай. Сам поймёшь, – пояснил Горбачёв.
– Горбачёв знает… Да, Горбачёв? – сказал Курд и насыпал заварку чая в ладонь, отобрал брёвна и засыпал в рот.
– Чё за погоняло (прозвище), Горбачёв? Или это фамилия? – поинтересовался я.
Но Горбачёв молчал, жевал сушняком чай и молчал.
– Чё ты молчишь? Почему тебя Горбачёвым погоняют?
Он поднял голову, убрал чёлку со лба.
– Вот, почему…
Я присмотрелся сквозь полумрак. У него на лбу кривым шрифтом было набито «Горбачёв», длинная чёлка скрывала это. Причем «Горбач» было набито более-менее ровным шрифтом, а последние две буквы «ёв», как при недостатке места в строке, поползли вниз.
– Что? Зачем, почему?.. – с трудом сдерживая смех, спросил я.
– Зачем, зачем?.. – недовольно заёрзал Горбачёв, сбросив чёлку на лоб, прикрыв лозунг. – А за тем! В восемьдесят седьмом году амнистия была большая, Горбачёвская, помнишь?
