Новеллы. Второй том

– Ты потратил очень много энергии, – ответил Аким. Садясь в кресло рядом с кроватью Тимура, он положил грубую старческую ладонь на его руку. – Такой запас, который обычный человек, не обладающий даром целительства, может израсходовать за четыре-пять воплощений. Ты, мой мальчик, был при смерти, но теперь постепенно восстановишься, – всегда здоровый Аким вдруг закашлялся и начал бить себя кулаками в грудь, точно хотел достучаться до кого-то через запертую дверь. – Тебе нельзя вставать минимум несколько дней, – продолжил он, когда кашель немного отпустил.

– Дед, я не знал, что в их семье такие девочки рождаются через каждые два поколения, ее бабка ничего не сказала мне о своей немой матери. – Тимур еще с трудом говорил и остановился, чтобы отдышаться. Он все время порывался приподняться в кровати и сесть, чтобы поговорить с дедом лицом к лицу, но возникающая в голове резь возвращала его на место.

– Как ты теперь об этом узнал?

– Когда я почти закончил портрет, у меня вдруг потемнело в глазах, я услышал оглушительный звон и сквозь него голос, который произнес… Подожди, сейчас… по-моему, так: «Освобождение даруя, своей свободою рискуешь. Одни не могут ноши взять, другим – нельзя ее терять». Дед, той ночью я видел много крови – крови, которая текла через рты этих женщин, как будто они убивали словами. Когда я писал портрет девочки, то пытался придать ее глазам доброту и любовь, но когда мне казалось, что я закончил, вдруг почувствовал, как силы покинули меня в один миг. Потом в бреду я слышал этой ночью – кто-то говорил, что пока их глаза не согреют любовь и забота – о ком-то, кто в них действительно нуждается, – они не смогут ни разговаривать, ни освободиться от своего наказания. Мне жаль, что я не узнал всего этого до того, как начал рисовать. И еще мне очень хотелось нормально жить, дед! Подарить матери квартиру, ни в чем не нуждаться, – Тимур снова скорчился от боли, сжал кулаки и отвернулся к стене, чтобы дед не видел, как из его глаз потекли слезы.

Старый Аким молчал. Казалось, он смотрел сквозь стену, рядом с которой стояла кровать Тимура.

– Де-е-ед, – позвал Тимур. – Дед, куда ты смотришь? – преодолевая головную боль, внук попытался придвинуться и заглянуть Акиму в глаза. – Дед? Ты видишь меня?

– Кровь – это жизненная сила, – все с тем же застывшим взглядом произнес старик. – Кто отбирает жизненную силу у других людей, должен быть готов к тому, что когда-нибудь лишится ее сам.

– Дед, почему ты не смотришь на меня? – Тимур не на шутку разволновался, он провел рукой перед глазами старика, но тот даже не моргнул.

– Дед, ты… о-ослеп???

– Я потерял много сил, мальчик, – спокойно ответил тот. – Но что надо, я увижу. Я сделал все, что мог для тебя, но мой организм уже не молод, в восемьдесят лет он не восстанавливает запасы жизни, как в тридцать, – Аким грустно улыбнулся. – Хотя я ждал этого и готовился. Там, в моей сумке с лекарствами и травами, когда поправишься, найдешь письмо и адрес, куда тебе нужно будет отправиться. Это письмо моему хорошему другу, и, если он сочтет это возможным, ты станешь его учеником и проведешь у него столько времени, сколько он скажет. Возможно, больше нам не удастся с тобою поговорить. Благословляю тебя, мой мальчик, и желаю удачи во всем, – старик замолчал, а потом с облегчением вздохнул.

– Дед, не надо сейчас! – запротестовал Тимур. – Мы тебя вылечим, я нарисую! Прямо сейчас, встану и нарисую, только скажи, что ты согласен! Дед! Я все осознал! Я больше не повторю этих ошибок! Я столько раз хотел расспросить тебя обо всем, но что-то не давало! Дед, я был дураком! Прости, дед! Ведь еще можно все исправить! – Тимур не мог оторвать голову от подушки и метался на кровати, как зверь в западне.

– Сейчас мне надо прилечь, – все так же спокойно и рассудительно продолжал старый Аким, – Ты теперь будешь поправляться, но пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал. Это мое последнее желание.

– Конечно, дед, – внук взял его за руку, и слезы градом покатились из глаз. Старик этого уже не видел, а Тимур не желал, чтобы тот слышал, что он все еще не может совладать с собой.

– Я поеду теперь, твоя мать отвезет меня в имение. Прощай, дорогой мой, – старый Аким собрал последние силы, чтобы встать, и вышел из комнаты.

Через три дня дед Аким покинул мир. Любушка говорила, что почти все время он пролежал в горячке. Лишь изредка Аким Наумович приходил в себя, тогда ему предлагали вызвать врачей, но старик запрещал это делать. Он твердо и совершенно здраво говорил: «Это мое время. Не смейте вмешиваться». И снова впадал в забытье. Один Бог знал, что он на самом деле чувствовал, в каких мирах витала его душа, и что за опыт получал он, пока тело лежало в бреду… в старом родовом имении среди южных гор неподалеку от приморского городка.

Тимур порывался, но не смог приехать еще раз проститься с дедом. Мать не пускала его, да он бы и не добрался, так как был еще слаб и потрясен произошедшим. Температура скакала то вверх, то вниз, но мало-помалу нормализовалась. И через неделю он смог встать на ноги.

Деда кремировали, как он и завещал. Поправившись, Тимур взял урну с его прахом и повез в горы, чтобы прикопать ее под старым буком у берега реки, где дед Аким еще совсем недавно складывал из странных гортанных звуков причудливые мелодии, похожие на шаманские напевы.

Теплым августом лето катилось к концу. Вечерело, но до сумерек было еще далеко. Тимур пришел к берегу реки, снял кроссовки, вошел в проточную воду по щиколотку и долго смотрел, как быстрая, чистая каменистая река омывает его пальцы, каждый изгиб его ступней, и катится дальше, чтобы где-то разбиться о большие валуны. А потом вода, собираясь в протоку, потечет дальше, чтобы вынырнуть где-то ключом, и дальше, чтобы слиться с другой такой же бурной холодной рекой, и в сдвоенном русле стать более сильной и могучей.

Тимур вышел из воды, обулся и вынул из сумки письмо деда, которое тот написал своему другу. Он больше не носил инструменты художника – кисти он сломал и сжег у деда в печи. При жизни старик частенько говаривал, что если человеку нужно обновление, то он должен хорошенько, с глазу на глаз, поговорить с огнём. И Тимур говорил с ним несколько дней подряд, кидал в его прожорливую пасть все, что считал пережитком прошлой жизни, очищая голову от скверных мыслей, словно сжигал их тоже. Тимур не знал, как это делать правильно, поэтому просто говорил обо всем, что приходило на ум, высказывался, отдавая это жадным языкам пламени.

Словно лучшему другу, Тимур рассказал печному огню всю свою жизнь: о чем сожалел, чего бы хотел избежать, что исправить, где ошибался и что не хотел бы повторить. Вспомнил даже, как в три года утащил без разрешения отца блинчик со стола, когда все готовились к семейному завтраку, а потом, оправдываясь, свалил на кота…

Огонь поедал все тревоги и печали Тимура, внимательно слушал его, словно понимая все, о чем говорит собеседник, и гудел, выл в топке, рвался наружу, высовывая алые языки, и вместе с ним плакал.

Тимур не сдерживал слез: смерть деда словно ударила его в грудь и пробудила ото сна, в котором он пребывал. «Был человек, и нет его», – с трудом доходило до сознания и никак не укладывались в голове понятие смысла человеческой жизни, состояние души, которая покидает тело, бросая его в одно роковое мгновение в прожорливую печь крематория, где пылает адское пламя.

Только теперь Тимур осознал, какой большой объем знаний дед приобрел за свою сложную жизнь и унес их с собой. Но также Тимур ощущал всем своим сознанием, что будто бы дед рядом, по тайному родовому каналу связи контактирует с ним, продолжает делиться опытом, наставляет его, ведет дальше по дороге жизни. Дед Аким будет впредь оберегать своего внука, словно тот навсегда остался для него маленьким, озорным и непослушным мальчиком.

На конверте был адрес далекой горной страны на востоке, фотографии из которой он видел только в старых книгах в те редкие мгновения, когда дед Аким допускал его до своей библиотеки. Тимур поднял глаза и еще раз посмотрел на реку, и в облике его явственно проступили черты зрелого мужчины. Светлые кудри, ранее делавшие лицо смазливым, теперь лишь оттеняли его, контрастом подчеркивая силу волевых потоков проявившегося характера.

Он положил конверт с письмом обратно в сумку и направился к шоссе.

ДРУГ ОТЦА

ГЛАВА 1. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Пожилой монах сидел перед величественной статуей Будды. Через открытые створки окон храма дул ветер. Перед статуей стояло множество масляных светильников, свет от которых причудливо играл, освещая статую. Временами замысловатая игра света и тени создавала видимость, что статуя живая и вот-вот, Будда встанет и сойдет с пьедестала. Мысли монаха были далеко от мирской суеты. Он научился за многолетние годы медитаций контактировать с Буддой напрямую и мог днями не двигаться, и даже не вкушать пищу. Конечно, для такой практики нужны были особые условия уединения, но, дацан посещало очень мало людей, что способствовало сосредоточению.

Вдруг тишину нарушил чуть слышный мелодичный звук. Лама встал и направился к группе молодых монахов, которые строили мандалу из песка.

Мраморная крошка ярких расцветок была насыпана в небольшие миски, которые стояли на низких подставках. Монахи аккуратно засыпали крошку в медные трубочки. Высыпая тонкими струйками песок, они создавали мандалу, а медные трубочки мелодично звенели в их руках. Монахи-художники только начали работать, им предстояло хорошо потрудиться над рисунком еще несколько дней. Они должны были успеть насыпать мандалу к празднику. Лама внимательно посмотрел на начатый узор, проверил линии и цвета, и, удовлетворенный, довольно кивнул, – все было верно.

Не торопясь, Лама проследовал к выходу, по каменной дорожке дошел до ворот и вышел за них.

Ранним утром было холодно, но, несмотря на это, старый, закаленный не только духовными, но и телесными практиками монах, шёл в традиционном монашеском одеянии, и руки у него, как предписывалось, были голыми. Однако он не ускорил темп ходьбы, а продолжал так же размеренно идти к автобусной остановке. Со стороны могло показаться, что монах не чувствует холода, но, это утверждение было бы не правдой. Пожилой лама владел техникой дыхания, которая не давала ему замерзнуть даже в лютые холода.

Автобусная остановка представляла собой деревянную, сколоченную добрым человеком скамейку, рядом с которой стояла металлическая стойка с табличкой с расписанием движения автобуса. Над остановкой, создавая тень в жаркий день, а в ненастный прикрывая от непогод, склонилось дерево, – казалось, оно сухое, но цепкий взгляд монаха остановился на единственном ростке нежно-зеленого цвета, пробившегося сквозь старую огрубевшую кору.

Ламе не пришлось долго ждать – старый рейсовый автобус подъехал очень быстро, и он неспешно зашел в салон. Автобус был пустой, и монах сел у окна, из которого был виден молодой побег на дереве. Он смотрел на нежный росток и немного покачивал головой, удивляясь живучести старого дерева.

Несколько часов в пути, автобус трясся по степи, и, доехал до Читы. Монах вышел у вокзала, в кассе купил билет на поезд. Вокруг жизнь шла своим чередом. На маленьком стихийном рынке бабушки торговали пирожками, капустой, яблоками. Бродили без дела молодые люди. Кричали зазывалы в местные магазины.

Пожилой монах поднялся по ступенькам на железнодорожную платформу, битком заполненную людьми, ожидавшими поезд. Основная масса стоявших на платформе – местные жители с корзинами, сумками, котомками. Почти все они были одеты весьма скромно, по-спортивному. Когда монах проходил мимо людей, они улыбались ему, кланялись, некоторые не стеснялись подходили к нему, чтобы испросить для себя благословения.

Лама направился в середину перрона, где людей было значительно меньше. Там стояла группа туристов с рюкзаками, одетых очень хорошо и ярко. Они резко выделялись на фоне остальных пассажиров на перроне. Туристы повернули головы и проводили удивленными взглядами монаха.

– Мастер кунг-фу панда, – съязвил один из молодых людей.

– Леш, прояви уважение. Он буддийский монах, – осадила его девушка с рюкзаком.

Издалека послышался шум прибывающего к станции поезда и длинный сигнальный гудок. Люди столпились у края платформы. Они вели себя так, будто не успеют попасть внутрь вагона, толкались локтями, наступали друг другу на ноги. Подъехал поезд, двери распахнулись. Люди стали проталкиваться в вагоны. Монах спокойно дождался, когда людская толпа загрузится в поезд, и только тогда, зашёл в вагон. Двери закрылись. Поезд, медленно отъезжая от станции и набирая ход, поехал в Улан-Удэ.

***

Утро в городе, для многих начиналось с обычной сутолоки в общественном транспорте. Среди ожидающих автобус стоял средних лет мужчина с темными волосами, одетый в джинсы, мятую футболку, короткую кожаную куртку. Его черные кроссовки знавали лучшие времена. Владимир Голяков – так звали зевающего, с небритой несколько дней щетиной мужчину, который опять проспал и опоздал на работу.

Вдали показался долгожданный автобус, и люди оживились. Все стали ближе подходить к краю тротуара, чтобы иметь возможность впереди всех заскочить в раскрывшиеся дверцы. Автобус подъехал почти полный. Двери открылись, и люди, не дожидаясь, пока выйдут приехавшие, начали проталкиваться внутрь. Владимир попал в поток людей, который внес его в салон автобуса. Там была толкучка, пассажиры утрамбовались плотно друг к другу, – ни повернуться, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Автобус кое-как сомкнул дверные створки и тронулся с места, Владимир уткнулся в капюшон чьей-то куртки. Он пытался отвернуться, но ничего не получалось. Лишь через какое-то время, после нескольких резких остановок автобуса, салон автобуса слегка освободился, и мужчина смог отвернуться от чужого капюшона.

Вот и нужная остановка – Владимир начал проталкиваясь сквозь толпу, пробираться к выходу. Вновь попав в поток людей, он вышел из салона. На часах, установленных рядом с остановкой, стрелки показывали 11.59. Он быстрым шагом перешел через дорогу и на ходу достал телефон. Набрал «сын». Ему не ответили. Голяков, не сбавляя шаг, повернул за угол дома и еще раз набрал телефонный номер. На этот раз его вызов скинули.

Вдруг телефон сам зазвенел требовательно и громко, такая мелодия была у него поставлена только на одного человека. На экране высветилась надпись «Босс». Владимир поднес телефон к уху. Из трубки донесся крик, но шум улицы заглушал даже громкий голос шефа. Были понятны отдельные слова «… немедленно… жду…. с докладом». И связь оборвалась.

Владимир ускорил шаг. К нему, шатаясь, подошел бомж: «Подайте, сколько сможете». Голяков протянул ему мелочь, которую не потратил на утреннюю газету. «Бог не забудет твою доброту. Благослови тебя Господь!» – произнес повеселевший бездомный.

– Да, да, – мужчина быстро пошел своей дорогой, не слушая благодарности от бомжа.

Голяков вошел в здание полиции, пробежал по длинному коридору, пожимая руки встреченным коллегам. В приемной шефа его встретила секретарь шефа Елена Владимировна.

– Снова опаздываем, Голяков, – серые глаза посмотрели на него с укоризной, и, будто оценивая.

Голякову неприятен был взгляд этой женщины, да и сама она раздражала его своей напыщенностью, хотя сама из себя ничего не представляла, но, будучи секретарем начальника, свой нос задирала довольно высоко, поглядывая на всех свысока.

– И вам доброго дня, – не реагируя на укор, поздоровался Владимир.

– Вас искал Зимин, – строго, сказала женщина, выполняя свои должностные обязанности, ее голос прозвучал так, что Владимир почувствовал себя в ее присутствии маленьким провинившимся мальчиком.

– В курсе. – Натянув на лицо улыбку, растянул он широко губы. – У вас как дела? – Голяков решил быть вежливым.

– Нормально. Жить можно. Сегодня был звонок сверху. Созвали совещание, – проинформировала секретарь.

– И что? – спросил Владимир.

– Главный на всех орал, он не доволен, что дела не раскрываются, особенно про ювелирку, – женщина опять кинула укоризненный взгляд на него и, словно беззвучным укором, говоря «ай-я-яй», покачала головой.

– Понятно, – Владимир тяжело вздохнул. – Зимин у себя?

– А где ему еще быть?

– Спасибо.

Дверь приемной была открыта, и их разговор внезапно прервали крики, доносившиеся из коридора. Голяков быстро среагировав, выглянул из приемной. Первое, что он увидел – это неподвижно лежащего у стены молоденького конвоира, из его носа текла кровь. Потом Владимир разглядел парня, который держал лезвие у горла второго конвоира.

Голяков пробормотал себе под нос: «Вот понабрали»

Парень с лезвием начал истошно орать:

– Бросить всем оружие на пол, выпустите меня!

Владимир медленно пошел по коридору к преступнику, показывая поднятые пустые руки. В это время на крики из всех дверей стали выглядывать сотрудники полиции. Голяков остановился в метре от преступника:

– Спокойно, – произнес Владимир, обращаясь к захватчику.

Тот не теряя бдительности, мимолетно глянул на Владимира.

– Опустите оружие! Быстро! А то я не отвечаю за его жизнь, – дрожащим от напряжения голосом прокричал парень.

– Посмотри на меня! – мягким голосом сказал Голяков.

Их взгляды встретились.

– Я сказал бросить оружие! Я убью его! Богом клянусь! – молодой преступник начал терять терпение.

– Тихо, тихо, не надо так кричать, успокойся. Тебя как зовут? – решил отвлечь его внимание Владимир.

– Тебе зачем? – спросил парень.

– Мне нужно к тебе обращаться по имени, чтобы говорить с тобой, – вкрадчивым голосом сказал Голяков.

– Меня – Коля. Коля звать меня! – прокричал преступник.

Полицейские, которые были в коридоре, начали подходить ближе. Преступник вновь заорал: «Не двигаться! Отойдите подальше, иначе, я перережу ему глотку. Ясно?». – Он плотнее прижал лезвие к шее того, кого удерживал, и тот захрипел.

– Коля, Коля! Давай все решим, поговори со мной, – Голяков маленькими шагами подходил к преступнику.

– Я хочу выйти отсюда, вы должны выполнить мою просьбу! – как-то не уверенно и по-детски сказал парень.

– Коль, и что дальше? Как ты себе это представляешь? Пойми, у тебя есть всего два варианта: Первый – очень простой. Ты убираешь лезвие от горла сотрудника полиции. Отпускаешь его, и мы, забываем этот эпизод, и ведём тебя дальше, туда, где тебе самое место.

– Не, не, не! Да ты шутишь! – испуганно закачал головой молодой преступник.

– Коль, давай посмотрим, какие еще у тебя есть варианты: Ты в здании полиции, все двери уже перекрыты. Вокруг тебя полицейские, которые ждут твоей ошибки, чтобы потом твои мозги валялись на полу. Я же не такой, – сказал Владимир, глядя преступнику в глаза, и ты можешь со мною поговорить.

– Я не верю тебе! Вы все одинаковые, – злобно сказал Коля.

В коридор за спиной преступника вбежало несколько полицейских, что отвлекло Колю, и он обернулся. Голяков быстро подскочил и ловко бросился на него, подставил свою руку под лезвие бритвы, чтобы перекрыть горло конвоира. Второй рукой Голяков нажал на шее Коли две точки, и тот упал без сознания. Подбежали полицейские с наручниками, надели их на преступника. Через некоторое время Коля пришел в себя и его увели.

Голяков стоял в коридоре и смотрел вслед уводящим Колю полицейским. Кулаки его разжались; он ощутил боль от пореза, увидел, что кровь течёт из раны на ладонь, и вновь сжал эту руку в кулак. Он несколько отрешенно наблюдал за тем, как кровь из его сжатого кулака капает на пол, как полицейские хлопочут вокруг конвоира, лежащего на полу, как тот приходит в себя и в шоковом состоянии хлопает глазами.

«С вами все хорошо?», – Елена Владимировна протягивала Голякову бинт.

– Жить можно, – успокоил ее мужчина.

Секретарь шефа, увидев смелость и решительность, с которой Голяков бросился спасать конвоира, вдруг стала относиться к Владимиру с материнской заботой. Она сбегала к себе в кабинет, вскрыла аптечку и принесла Владимиру бинт и перекись. Перевязала ему руку – ловко и плотно перетянула ладонь бинтом, завязав вокруг запястья дурацкий бантик.

– Ловко вы! – Похвалил перевязку Голяков, и благодарно улыбнулся ей.

В коридор вышел начальник отделения полиции Зимин. Он пропустил всю сцену и увидел только Голякова, рядом с которым стояла его секретарша.

Зимин резко окликнул Владимира: «Голяков, ко мне в кабинет, живо!» – развернулся и быстро вошел в свой кабинет.

«Спасибо вам большое, Елена Владимировна!» – поблагодарил Голяков оказавшую ему первую помощь женщину.

– Будьте здоровы, – улыбнулась она в ответ.

Голяков прошел в приемную, приподнял раненную руку к двери, чтобы постучать, но, передумал, и без стука вошел в кабинет начальника отделения.

***

Через огромные окна в кабинет проникал яркий солнечный свет так, что лучи попадали как раз в глаза входящему. Владимиру пришлось прищуриться. Когда он привык к яркому свету, то в очередной раз отметил, что его начальник весьма неплохо устроился. Просторный кабинет был обшит дубовыми панелями, у стены стоял солидный кожаный диван, а напротив огромного дубового стола висел большой телевизор. Над вместительным кожаным креслом в строгой золоченой рамке – портрет президента России, а вокруг него – фотографии помельче, других важных политических персон. В дубовых шкафах за стеклом виднелись памятные подарки, кубки, флаги.

Начальник отделения был такой же основательный, как его кабинет, – холеный, коренастый, плотного телосложения жгучий брюнет с пронзительными карими глазами в идеально выглаженном шерстяном темно-синем костюме, белоснежной рубашке, и красном галстуке, который он только что снял и аккуратно сложил на стол. Теперь Зимин перебирал папки на столе.

Голяков сел на один из стульев за столом для совещаний и выжидающе уставился на начальника. Несколько минут прошло в напряженной тишине. Тут Владимир не выдержал и спросил: «Вызывали?»

– Что у тебя с рукой? – нахмурил брови Зимин.

– Да царапина, – отмахнулся Голяков.

– Скажи мне, у тебя все в порядке? – тон шефа не предвещал ничего хорошего.

– Вроде как да, – пожал плечами Владимир.

– Тогда ответь, чем занята твоя голова? Почему раскрываемость преступлений падает? За прошедший месяц пять нераскрытых дел! Я терплю тебя пока. Потому что помню, что ты был лучшим следователем. Мы с твоим отцом были лучшими друзьями, земля ему пухом. Почему задержка с раскрытием дела ювелирки? – Зимин смотрел на Голякова с нетерпеливым ожиданием.

– Нет зацепок, – коротко ответил Владимир.

– Так, – Зимин указал на стол, на котором лежали папки, – видишь дела? Вот они все без зацепок. Что случилось? Ты был лучшим в отделе, а теперь, что, нюх совсем потерял?

– Понял. – Владимир подошел и взял со стола начальника папки приготовленные для него. Пойду? – Владимир устало вздохнул.

– Погоди! Каждый чего-то хочет, а вот работать не хочет никто. Понимаешь, майор, работать! – Зимин нарочито громко выделил слово «работать». – И еще, – добавил он, – привёл бы ты себя в порядок. Уже неделю вижу тебя небритым, да еще с похмелья на работе.

– Понял, исправлюсь, – пообещал Голяков, понимая, что замечание ему сделано по существу. Неприятно конечно ему было, когда его, взрослого мужика, как юнца носом в недочеты тычут. Да, действительно, он с этим вполне мог согласиться, внешний вид не очень, но, он и сам это видит, что-то подкосило его, словно вышибло из колеи.

– Что бы сказал твой отец. Ладно. – Начальник обреченно махнул рукой. – У меня это дело с кражей ювелирки знаешь где? – Зимин постучал себя ребром ладони поперек горла и, стукнул кулаком по столешнице. Шумно отодвинув стул, встал из-за стола и нервно прошелся по кабинету.

Владимир, глядя на Зимина, отметил, что в его ботинках, как в черном зеркале отражались блики от ламп дневного света, так они были начищены. «Как у кота яйца», – подумал он и быстро спрятал ноги в грязных кроссовках под стол, пока его и за это не пропесочили.

Наливая себе воду из графина, Зимин произнес:

– Другое время сейчас, майор, другое. Раньше воры хоть по понятиям жили, а теперь полно ублюдков, психопатов. Каждый день пачками пропадают люди, и никто не знает – куда.

Зимин подошёл к окну и стал наблюдать, как сникшего, повязанного наручниками Колю сажают в автозак.

– Люди стали злее. Им теперь все равно, что сделать, кого убить. Такое ощущение, что это стало так легко. Мир изменился.

Зимин грузно опустился в кресло. Оно продавилось под весом тело и издало неприятный звук.

Владимир улыбнулся, лукаво исподлобья посмотрел на шефа, «с таким троном только подчиненных и принимать», но вслух, согласился с шефом:

– Мир стал жестоким, и люди ожесточились. Но не все, – справедливости ради добавил он.

– Да, ты прав. Прошу тебя, ты же хитрый лис, раскрой ты дело по ювелирке!