Благодать. Иоанн (Анна) – благодать, милость

Успокоенный и удивленный поплелся старик в деревню. Вокруг такой разгул безбожия, а у отца Иоанна и тени сомнения нет, вот это силища, вот это дух! С такими думками он и зашел в деревню. Его отвлек сильный толчок в спину

– Дед, чего спишь на ходу, пошли быстрей, там что-то у храма случилось, народ собирается…

Сторож проявил такую прыть, что все вокруг только ахнули, а он уже был на месте. Расталкивая зевак локтями, пробрался к крылечку и, охнув, бухнулся на колени. Стянув картуз, подполз к мешкам, стоявшим у храма и стал заглядывать в каждый. Три первых были с посадочной картошкой, остальные три с пшеницей. Емельяныч запустил руку в содержимое последнего мешка и, на удивление всем вытащил икону, пропавшую ночью. Умываясь слезами, он воздел руки к небу, комок в горле не давал произнести ни слова…

Шел 1938 год. Батюшка все чаще говорил о неизбежности ареста. Дома проводились беседы с детьми о тех трудностях и лишениях, которые их ожидают. Слухи о нечеловеческих расправах над семьями священнослужителей все чаще доходил до прихода. Иоанн и Анна рассказами о гибели Царской семьи подкрепляли своих детей.

На день рождения батюшки все ушли в лес, на службу, Серафим и Николай, им уже было почти по три года, знали к этому времени службу наизусть, сославшись на плохое состояние от того что, вчера перекупались в речке, остались одни. Когда же все вернулись домой, то обнаружили, что малыши решили сделать батюшке подарок. Они взяли рисунок со скитской церквушкой и перерисовали ее, насколько это для их возраста было возможно. На удивление получилось похоже. Иоанн обоих сгреб в охапку и расцеловал. Теперь было два рисунка церкви, даты 1890 года и 1938 года (Николай и Серафим).

Как-то в один день августа месяца пришли скорбные вести о семье брата матушки Анны и старшей сестры отца, Иоанна. Отслужили панихиду, вечером все собрались за столом, вдруг сразу расплакались Вера и Люба. Когда спросили о чем их скорбь, девочки открыто признались, что боятся, все понимали, что семью ждет. Боятся, что ссылка и лагерь их могут сломать, и они предадут самое дорогое – Господа.

– А вы просите у Него, чтоб Он этого не допустил, Он все и управит на ваше спасение, ведь только с Господом мы все, а без Него – ничто. И только один Господь никогда, ничего не осквернит.

Федор показал Софочке в лесу дупло в старом дубе, сказал запомнить это место и пообещал, что там она найдет все необходимое, если что случится. Вообще, за три года проживания вместе трио Люба, Федор и София научились понимать друг друга не то, что с полуслова, с полу взгляда, они очень берегли друг друга.

В начале сентября у Серафима, Любы и Веры случился дифтерит, детвора угасала на глазах, все понимали, что это конец, скоро будет арест.

Батюшка причащал их каждый день, больше они ничего не принимали, пища и вода вызывали у них сильные приступы удушья или рвоты.

Первая уходила Любушка. Она держала за руки родителей и тихонечко говорила

– Я так боялась, что вас люблю больше Господа… А теперь понимаю, что это Он мне дал такую семью и все, что было у меня хорошего. Вот и сейчас по Его большой любви я умираю и не боюсь, это Он сделал, вы со мной и мне ничего не страшно. Спасибо, Господи, иду к тебе… – и ее ладошки безжизненно обмякли.

Вера металась в горячке, и выкрикивала:

– Вижу семью Императора в огне, живые, зовут к себе. Николай – Побеждающий народ, Александра – мужественная, Алексий – защитник, Ольга – равноапостольная, Татиана – устроительница, Мария – госпожа, Анастасия – Воскресение. Мученики. Они спасли, спасают и еще спасут Россию. «По имени и житие». Папочка, помнишь, ты всегда нам говорил «имя, есть послушание от Бога». Они его выполнили, а мы… – потом открыла глаза – Похвалили всех за веру, что увидим возрожденную скитскую церковь, даже сказали, кто в ней будет… нет, не помню. Мне теперь не страшно, я всех вас увижу, мои родные. Батюшка, матушка, спасибо за молитвы о нас! – стихла, лицо ее выражало не земное счастье.

Матушка взяла Серафима на руки, он крепко прижался к ней, тяжело дыша

– Мамочка, пришел дедушка из уголочка, сказал, что отведет меня к Любушке и Верочке, ты меня не ищи, я с ним пойду, я его совсем не боюсь… – и тихонечко отошел ко Господу, а из святого уголка с иконы внимательно смотрел Серафим Саровский.

Никто не плакал, шла внутренняя молитва, все понимали, что это милость Господня, поскольку враг безумствовал, и что ждать…

В деревню приехали два городских мужика, показали какие-то бумаги, сказали открыть храм. Доски сторож сорвал. Приезжие заглянули во внутрь, сказали, чтоб дверь больше не заколачивали, пусть проветриться, тут будет склад запчастей, послезавтра все будут завозить… и быстро уехали. Все посчитали это милостью, батюшка мог отпеть детей в их родном храме… На деревенском кладбище, за церковью, подготовили могилки. Шло отпевание. Проститься пришли прихожане со всей округи, все понимали, что это предвещание близкого батюшкиного ареста. У многих были узелки с провизией для дальней дороги, которые складывались у сторожа. Только приготовились к выносу, как на улице услышали шум подъехавших машин, военные команды, в храм вошли вооруженные люди с уполномоченным. Процессия замерла. Приехавшие, не снимая головных уборов, расталкивая всех, прошли на амвон. Людское море стало возмущенно роптать. Раздался выстрел вверх, все стихли.

– Кто позволил храм открыть… Мракобесы! Крысы церковные! Всем молчать! Где священник. Выходи с женой и всем выводком, три девицы и два сына. Быстро! А то смотрю, разбаловали вас, жируете, службы проводите, ничего, тюрьма вас научит власть и свободу любить.

– Мил человек, горе у нашего батюшки, детки вот померли, дай захоронить, а потом серчай, потом арестовывай – вышел вперед сторож и тут же был сражен выстрелом. Держась левой рукой за рану, из которой засочилось кровь, медленно оседая на колени, Емельяныч протянул правую руку к стрелявшему:

– Какой ты добрый человек, мне многогрешному такую славную смерть подарил, слава Богу за в… – замертво упал.

– Противление властям! – крик перешел на фальцет – Бунт! Еще один звук и всех сожгу в храме заживо…

Все случилось так быстро, отец Иоанн еле пробрался вперед:

– Родные мои, дайте дорогу. Не трогайте людей. Мы все тут, вот матушка (он подошел и обнял свою супругу), вот Вера (подойдя к гробу, поцеловал в лоб), вот Надежда (подвел дочь к матери), вот Любушка (подойдя к гробу, поцеловал в лоб), вот Федор (подвел сына к матери), а вот Николенька – взялся за сердце, ноги не идут, глазами ищет сына. Вдруг подошла София, взяв отца, Иоанна за руку подвела к гробу Серафима…

– Вот Николенька, батюшка – огромные глаза ее внимательно смотрели на священника, в храме воцарилась тревожная тишина.

– Николенька, – отец Иоанн автоматически наклонился к гробу для целования.

– Славно, славно, тем в гробиках то больше вашего повезло. Вера, Любовь и Николенька говоришь, померли. Надежда осталась, но думаю, что надеяться вам не на что…

– Мы можем взять вещи…

– Хутор то ваш того, поди уж весь сгорел, и вещи тю-тю – торжество слышалось в голосе.

– У нас все в алтаре… Мы с собой принесли…

– Ишь ты, готовились… Я сегодня добрый, раз в алтаре, тогда берите…

Батюшка вынес четыре узелочка.

Вооруженные люди стали выводить арестантов, все молча расступались, гробы так и оставались на плечах у прихожан, но их никто не думал опускать. Перед храмом стояло три грузовика, в кузовах было по пулемету, территория вокруг была оцеплена солдатами. Арестованных подвели к машине, Софочка еле пробилась сквозь толпу и, подбежав к уполномоченному, бросилась ему в ноги

– Дяденька, вы ведь добрый, очень добрый, дайте батюшке захоронить деток, мы все молча пойдем, я вам это обещаю…

– А ты ведь права, детка, я сегодня очень добрый, я разрешаю… Кидайте узелки в машину, только побыстрей, пока я не передумал. Салов, Гадин и Пузов, за пулеметы, быстро, и если хоть один звук будет, открывайте огонь. Арестантов под конвоем вести.

Стояла тревожная тишина, даже птицы затихли, только слышался звук шагов, потом удары земли о крышки гробов. Траурная процессия прошла без единого звука, уполномоченный был доволен. Он, боясь бунта, выпросил три машины солдат, но арест проходил спокойно. Когда все вернулись к храму, то увидели, что из грузовиков были выгружены снопы сена, которыми были устелены полы кузовов. Сено было внутри и снаружи по периметру храма. Конвой подвел семью священника к машине. Опять появилась Софочка:

– А, глазастая, ты опять тут. Еще что-то хочешь. И кого ты там в кустах прячешь

– Дяденька, мы с братиком сироты, батюшка нам помогал. Можно он нас последний раз благословит…

– Сироты, говоришь, ладно, за смелость твою, благословитесь, – и, обернувшись к людям, – а вы все ни шагу, а то солдаты стрелять будут…

Софочка вывела Николеньку. Его было не узнать, взъерошенный, обмазанный ягодой, одежда полу заправленная. Он сильно походил на Федора, поэтому Софе пришлось уговорить малыша принять такой вид. Когда дети подошли к батюшке на благословение, весь люд встал молча на колени и опустил головы.

Арестантов погрузили, сел и конвой. Когда машина отъехала на конец улицы, оставшиеся солдаты облили сено бензином и подожгли. Пока храм не сгорел, оцепление стояло на «товсь». Через неделю было произведено еще очень много арестов.

Софа с Колей нашли дупло. Там была семейная фотография, серебряный оклад (он не большой) с иконы «ТРОЕРУЧИЦА», рисунок скитской церквушки 1890 г. адрес Яши из Одессы, сверток Еси с деньгами, еще деньги, фотопортрет Царской Семьи, маслице, что давала когда-то монахиня, святая водичка и сухари. Дети забрали все, кроме семейной фотографии, на которой написали: «Встретимся в скиту. Целуем Николенька и София. Август 1938 г.»

Конец октября 1938 г. Эшелон мчался в Казахстанские степи. Вагоны были переполнены арестантами. Теснота, антисанитария, холод, голод и болезни косили этапированных десятками. Трупы часто по трое, четверо суток не убирались. Вольготней всех чувствовали себя уголовники в отдельном вагоне, им и сено меняли постоянно, шестерки вели уборку, таскали кипяток, доставали на станциях продукты.