скачать книгу бесплатно
Выходит, уважаемый, что для надежды, на этом свете – нет обетованного берега?
Надежда всегда остаётся… И берега её, скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда здесь – в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже, из области трансцендентальной метафизики.
Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой, местами несколько надменный и требовательный тон, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся… Мне, до убытия, необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами, он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.
Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем, и его пронизывающей мир, нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и где-то действительно, по детски наивной, философией. Этот странный гость, уже не выйдет у него из головы, до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это, с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его, некогда прямая дорога, начала менять свою прямолинейность, и в последующем, заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых, он прежде и не подозревал.
Висталь вышел из университета, и шум города, вернул в бренную реальность, его безмерную душу. Он снова, словно вынырнул из очередного глубокого водоёма, в кричащую чайками, поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость, сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости, и низости людей, он любил их такими, какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту, от них, от их мифического в своей сути, произвола, на самом деле, мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, – удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире, было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую, незыблемую надежду, в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать здесь, абсолютную истину. Но мы, всё же, не оставляем попыток в этом направлении, и веками стремимся как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая, – не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», – они не ходят по-отдельности.
Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке, на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в, так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик, с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух, периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома…? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло, и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми, послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек? Проговорил, с хрипотцой в голосе, хозяин.
Здравствуйте, Корнелий Варфоломеевич! Я приехал издалека, и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе. Могу ли я войти, я не займу у вас много времени?
Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный… Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё, и всегда на этом свете, лишь – по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя, лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.
Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца.
И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфоломеевич, трудно отыскать на этом свете, более странствующую натуру. Зовут меня, Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно, куда уйду. Я также волен, и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, – великого случая, коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе, я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, – мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, – корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место, интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия, и гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся, в бескорыстие, придавая благочестивый, благородный политес, своим возвышенным субстанциям духа?
Ты умён, не по годам… И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится, даже сросшиеся камни! Ты мог бы спровоцировать к мысли, не только пчёл, или муравьёв, но даже эти древние камни! Да… Ты абсолютно прав. Мудрость – самое «тщеславное чудовище», когда-либо сотворённое всевышним! Её тщеславию, завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях, часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости, способно превратить все остальные тщеславия, – в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость – бескорыстна? Бескорыстная мудрость – это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема, даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле, ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности, и всяческого, бесконечно разнообразного заблуждения, во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде, и никогда не встречала этой свободы, – настоящей свободы. Свободы без исключений, – свободы, которая бы не тащила на себе, горб заблуждений и моральных предрассудков.
Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне, впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости, самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания, от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю, твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь, под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.
Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас, в такие тёмные леса, и такие дебри, где не мудрено и заблудиться… Я знаю, что Мудрость, в большинстве случаев, даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда, даже возникают мысли, что жизнь, и мудрость – пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой…
Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица – превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница – быль, или не быль, важен лишь смысл, и та гармония, что свойственна всякой притче. И та мораль, присущая всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего духа, а значит, и бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту, вся наша большая история – сплошной вымысел. Во всякой были, былью является, – лишь «скелет» этой истории, который не видим за покровом «кожи», сотканной из аффектов историков, и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах, все её события. Они, словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение, свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё, на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки, в нечто такое же динамичное, как сама телега. И история превращается, в нечто антимонолитное, нечто далёкое, от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца, в новые «одежды-толкования». В конце концов, её «живое тело», со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке, вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого, умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое, – к примеру «Текилу», так пьянящую нашу душу.
Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения, жил человек средних лет. В деревне, он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. (Старый младенец). Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след, кружащей в небе стаи. И вот однажды, в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его, во всех селениях, куда он, волей случая, заходил. Звали его Мо цзы. (Юный мудрец). В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения. Ибо тогда, мудрости – не стыдились, но гордились ею.
Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом, по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, – не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев, большая расточительность, с улыбкой на лице, закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца, при своём привычном занятии.
Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы… Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы.... Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом… Каждая деталь твоей внешности, кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе, печать мудрости… Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах, и уверен, тебе понравится… Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было, до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало, какой-то вечной простотой.
Ты верно, устал, и хотел бы отдохнуть? Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее…
Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил; что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету, в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.
Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери… Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд, способен утолить голод созревшего мудреца… Чужая мудрость – недостаточно сладка для него… Она, словно чужая кровь, не может составлять для него, ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он, либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» – атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её, в свой собственный неповторимый напиток. Он будет, всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд, и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто – не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.
Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец, должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.
Но где же, как не на чужих пасеках, черпать пищу для собственной мудрости? Где, как ни в таких же мудрецах, находить крупинки золота, чтобы выливать свои слитки?
Мудрец, не обижайся на меня, я никогда не видел высшего света, и не знаю деликатности. Но ты ещё не мудрец, ты – ремесленник. Ты мастер, выплавляющий слитки, который всегда смотрит по сторонам, на таких же ремесленников, и оценивает собственные изделия, сравнивая их с чужими. Здесь скрыта сакральная суть Гения. Истинный мудрец, – это вытекающая произвольно река. Для неё не существует иных русел, кроме своего русла, и уж тем более, не существует правильных, и неправильных русел. Ты мог бы стать такой рекой, если бы не увлёкся публичным признанием, конъюнктурой, и сам бы не делал из своей мудрости, ремесла. Когда на мудрость надевают седло и узду, она превращается в рабочую лошадь. Когда же к ней ещё и цепляют плуг, или борону, она превращается в мерно бредущего по полю, мерина.
Я в недоумении! Я думал, что найду здесь безумца, а нашёл мудрейшего из всех, кого встречал на своём пути! Что ты делаешь в этой глуши? С такой мудростью, ты мог бы стать приближённым к императору!
Ты ничего не понял, мудрец. Мне не нужно признание, я не нуждаюсь в нём. Я живу, питаясь собственным мёдом, – медом, изготовленным моим разумом. Он и так достаточно сладостен для меня, чтобы добавлять к нему приправы в виде почестей. И мне этого вполне достаточно. Моё тщеславие неприхотливо. Оно утоляет свою жажду из той реки, которая бурными потоками вытекает из моей души. Её воды холодны и прозрачны, в ней множество золотых карпов. Но главное, она не иссекаема, и никогда не пересыхает. Ей даже не нужны дополнительные родники и притоки.
В твоей же реке, видны мели. Она засохнет, если ты не найдёшь очередной родничок. Твоя душа зачахнет с голода, если ты не отыщешь улей с мёдом. Иди же, и ищи… Но я не советовал бы тебе искать его там, где много шума. На рынках, редко встречается настоящий мёд…
Мо цзы вышел из дома, слегка ошеломлённым, и в полном молчании побрёл между лачуг. Он получил, нечто вроде лёгкой контузии, – с ним ещё, не случалось такого. В нём, всё перевернулось вверх дном. Так брошенный в реку камень, способен изменить русло реки…, так мимолётная встреча, способна изменить всю жизнь… Раньше, когда он встречался с каким-нибудь мудрецом, он мог часами наслаждаться беседой. Но теперь, встретив безумца, он был, словно убит наповал! Какой бестолковой, низменной казалась ему, его жизнь. У него словно открылись глаза, и он увидел свет, о котором и не подозревал. Глаза его резало этим светом, и он плакал словно ребёнок. Его душа, вместо того, чтобы, как обычно после беседы с мудрецом, наполниться, – опустошалась. В ней появилось нечто, вроде «маленькой чёрной дыры», которая стала захватывать окружающее пространство. Он, так явно почувствовал эту внутреннюю пустоту, и вместе с тем, какое-то обострение внешней действительности, что чуть не потерял сознание, от этого нахлынувшего контраста. Его корабль, так величественно и мерно плывший до сих пор, вдруг потерял остойчивость! В его горле, сначала запершило, а затем загорело огнём! Истинная мудрость, для большинства людей, словно расплавленное железо, – здесь нужна лужёная глотка…
Выйдя на дорогу, он зашагал прочь из этой деревни, в полной уверенности, что обязательно вернётся сюда.
Вот такая история, Висталь. И вот, что я ещё бы добавил. На самом деле, всякой мудрости свойственно заблуждение. Но заблуждаться, не значит ошибаться. Какой бы не казалась абсолютной мудрость, она всегда есть суть заблуждение. Для нашего разума, не доступна настоящая истина. И потому, всякая наша истина, какой бы она не казалась монолитной и основательной, являет собой олицетворённое воображение, – фантазию. Фантазию, укоренившуюся, и обосновавшуюся на троне истинности, и облагораживающую, всю нашу реальную действительность.
Благодарю тебя, старец. Я действительно встретил, по-настоящему мудрого человека. И тем благодарен судьбе. Я согласен с тобой старик. Какие дороги мне предстоят, какие лишения, горести, и радости суждены, – только богу известно… Но я всегда буду помнить наш разговор.
Висталь обнял старика, и вышел за околицу. Пройдя несколько десятков метров, он оказался на лесной тропинке, уходящей в лесную чащу. Он долго думал над словами людей, с которыми волей судьбы, ему довелось встретиться, и поговорить в последнее время. Кто из них знал истину, чьё поле воззрения, и чьё понимание мира наиболее близко к настоящей истине? Какая плоскость нашего умозрения, отвечает всем изгибам мироздания? Кто, на самом деле, способен осветить весь мир?
Идя по живописной лесной тропинке, через некоторое время, он оказался у моря. Небо над ним, потемнело. С юга надвигалась гроза. Шум моря, и завывание ветра, придавали его одиночеству, какую-то щемящую тоску, и вместе с тем, какую-то необъяснимую ностальгическую негу, замешанную на гордости, на чувстве собственной духовной силы. В нём не было ни подавленности, ни восторга. Он чувствовал реальность, как её могут чувствовать только дети… Поднявшийся ветер, раздувал его широкую белую рубаху, и он брёл по пустынному берегу, навстречу грозе…
Начало пути
Карфаген
В 271 году до нашей эры, на берегу Средиземного моря появился человек, не совсем привычного вида. Он был одет несколько несоответственно той эпохе, но не вызывал особого удивления у окружающих. На этих обетованных берегах, испокон веков собиралась настолько разношерстная публика, что пестрота и всевозможная разноцветность обликов, примелькалась, и не вызывала ни у кого ни восторга, ни удивления. Очнувшись от векового анабиоза, и ощутив в полной мере внешний мир, он неспешно поднялся с чистого, чрезвычайно однородного песка. Зачерпнув в ладонь, и медленно высыпая, он подумал: Песок, – метафора бытия… Каждая песчинка этого мира, похожа на остальные, и в то же время, неповторимо индивидуальна. Каждый день бытия, похож на предыдущие дни, и не бывает ни одного абсолютно повторяющегося…
Не обращая внимания на палящее Солнце, он пошёл по берегу моря. Он и не думал прикрывать свою совершенно лысую голову. Его организм за время жизни, испытывал такие природные катаклизмы, что теперь он не обращал ни малейшего внимания, на всякого рода мелкие неприятности. Так человек, побывавший однажды в аду, смотрит на все житейские невзгоды с умилением, словно на слабые погодные ухудшения. Проливной дождь, тайфун, срывающий крыши домов, сорокаградусный мороз, или пятидесятиградусная жара, – всякая жизненная неприятность становится столь незначительной для испытавшего все круги ада, что он без всякого содрогания и разочарования проходит сквозь них, лишь слегка покашливая.
Пристально вглядываясь вдаль и рассматривая приближающиеся с каждым шагом, строения древнего города, он чувствовал, как нарастала его восторженность. Эти неописуемо величественные стены, могли привести к благоговению даже Богов! Пред его взором, во всей своей красе возвышался Великий город, чьё имя будет увековечено в мифах и легендах будущего!
Воздух вокруг, был несколько непривычен. Он содержал какие-то непонятные оттенки запахов, приносимые с моря. Всякое утончённое обоняние, как и утончённый разум, с его более расширенным, чем у обычного человека обзором действительности, приносят, наряду с изысканными впечатлениями приятного свойства, широкий диапазон неприятных ощущений. Помимо этих запахов, в этом знойном эфире витало предчувствие чего-то глобального, чего-то исторически важного. Эти ощущения невозможно описать, их можно лишь почувствовать тончайшими лепестками души. С неумолимой фатальностью подступало то время, когда напряжение противостоящих сил, взорвёт слаженный механизм размеренной жизни, и противоборство Рима, и Карфагена, наконец выльется в три Великие «Пунические войны».
Надо отметить, что все континенты, где в те достопамятные времена проживали люди, и расцветали цивилизации, были охвачены постоянным противостоянием. Сама жизнь тогда, не мыслилась без войны, это была её неотъемлемая часть, и даже её кровь и плоть. Для древних было совершенно непонятно, как можно жить, – и не воевать. Они знали, что в мирном существовании, нет никакой пользы. Они подспудно чувствовали, что мирная жизнь – расслабляет, размягчает тело и разум, и тем самым, делает его обладателя, уязвимым. Точнее сказать, – не они знали, но знали их инстинкты. В глубине подсознания древних людей, бил ещё тот «родничок», который не давал высохнуть озеру неосмысленного познания. «Родничок», который в более поздние времена, был завален «камнями разумной полезности», замазан «глиной рассудительного разумения», и почти высох. Это именно тот сакральный и неиссякаемый «родничок интуитивного знания», который впоследствии, превращается в «реку идеального осмысления». «Родничок», струящийся из самой преисподней сердца, – из глубин душевного лабиринта всякого совершенного существа. «Родничок», с совершенно чистой, почти невидимой водой, которую нельзя ни потрогать, ни попробовать на вкус, нельзя осмыслить, разложить и понять, ни с помощью инструментов рационально-аналитического мышления, ни каких-либо иных.
Эти древние люди, ещё достаточно ясно, и в полной мере, осознавали, что чем продолжительнее мирная жизнь, – тем слабее их сущность, тем уязвимее их дух… И помимо прочего, они, где-то в глубине своего сердца, не осознанно чувствовали, что чем дольше не происходит конфликтов, чем продолжительнее мир, – тем ужаснее и разрушительнее будет катаклизм. Они знали, что без принесения жертв, боги могут разозлится, и навести на людей такое проклятие, от которого они не смогут оправится.
Если же осмысливать это теологическое умозаключение, в чисто физическом контексте, станет очевидным следующее: Человеку суждено существовать в постоянном напряжении. А всякое нарастающее напряжение, ищет своего выхода, и в конце концов, находит его. И что «напряжение потенциалов», не имея выхода, растёт в геометрической прогрессии, всегда угрожая чрезвычайно катастрофическим разрешением. Древние люди чувствовали это. Их внутренняя сила, порождаемая столкновениями бурлящих страстей, давила на их чресла, на их руки и разум, заставляя поступать адекватно этому внутреннему напряжению. Природа – неумолима.
Так земля-матушка, разрешается грандиозными землетрясениями после длительного спокойствия. Её тектонические плиты, после продолжительного напряжения разверзаются колоссальными потрясениями. Природа всюду одна, и напряжение тектонических плит также, как и длительное напряжение нервов и нравов, грозит адекватными последствиями. Всякая буря, сметающая всё на своём пути, обязательно имела длительное напряжение, накопление сил, называемое нами покоем. Покоем, которого на самом деле, в природе – не существует. За неимением возможности наблюдать воочию это накопление, мы относим его к стагнации, к некоему анабиозу сил. Но река никогда не останавливается, и всякая естественная, или искусственно выстроенная «платина», не в состоянии остановить её, она лишь собирает её энергию, грозя всему вокруг, неминуемым разрешением своей нарастающей мощи. И какой бы не была эта «платина», она – обречена. Река, это такая же метафора для всех возможных сторон и плоскостей нашей жизни. И здесь не существует альтернатив и исключений.
Нет, не кровопролития самого по себе, жаждала душа древних людей, но разрешения внутреннего напряжения, которое необходимо нарастало, соразмерно длительности обыденного относительного спокойствия. Мы, современные люди, даже представить себе не можем, какие страсти бушевали в крови древнего человека. Наши теперешние страсти просто спят, в сравнении с теми бушующими штормами, бушевавшими в душевных морях этих воинов. Воинов, – по своей крови и своей сути…
Но, что на самом деле, изменилось ныне? Прекратились ли противостояния и войны? Нет. Война на земле – не прекращалась, ни на минуту! Изменилось лишь отношение к войне. Мужчина, этот некогда оплот воинственности, этот авангард всякой цивилизации, стал постепенно сублимироваться, и превращаться в женоподобное инфантильное существо. Его отношение к жизни, и прежде всего к себе в этой жизни, неумолимо деградирует. Его, подчас уже трудно отличить от женщины, пусть пока не внешне (хотя, и внешность в крупных городах, так же догоняет), но морально и умственно. Он теперь судит обо всём, какими-то женскими категориями. Он, в угоду общего мнения, повсеместно отстаивает интересы успокоенности и сохранения, присущие женскому началу. И это грозит деградацией всего человечества. Ибо сказано, когда «Инь» и «Янь» сольются в единый клубок, Мир цивилизации – начнёт десятичный отчёт своего конца…
Войдя в город через главные ворота, Висталь направился прямиком к рынку. Туда, где кипела жизнь города, и на небольшой площади собирались все «ингредиенты», этого исторического, варящегося котла.
Да, это был Он. Висталь был одним из тех Херувимов, которые обладают способностью прошивать века, как прошивают сапожной иглой, толстый переплёт книги, чтобы сшить странички летописи, в единый фолиант судьбы… И это его свойство имело неопределённое качество, и непредсказуемое направление. И пусть он не имел возможности контролировать своё движение по лабиринтам судьбы, но, как правило, всегда знал, где и когда находится. Векторность его бытия, как векторность рождения и смерти всякого простого смертного, не выходила за рамки обычного, обязательного, и необходимого, и, сохраняя в себе всю хронологическую последовательность исторического течения, контролировалась, как у всякого простого человека, лишь проведением. Он словно засыпал на несколько столетий, и просыпался уже в другую эпоху, и в другом месте земного шара. Его сон был похож на обычный, так называемый медленный сон человека, (без сновидений), и поэтому представлялся ему, лишь мигом.
И во всём этом, его природа повторяла модальность жизни всякого простого смертного. С той лишь разницей, что он помнил всё. Все свои прежние пробуждения. Обычный человек, умирая, и воплощаясь через триллионы и триллионы лет в том же облике, на той же планете, и в то же время, не помнит своих прежних жизней. И эти триллионы, и триллионы лет космических трансформаций, пролетают для него, мигом. Висталь же, олицетворял собой некую аномалию природы, он всегда знал и помнил все свои возвращения, и всегда знал, в каком он времени, и на каких берегах очутился.
Пройдя несколько кварталов, и обогнув величественный храм с характерным рядом колоннады, он ступил на рыночную площадь. Шум бойкой торговли глушил. Человек мог говорить с рядом стоящим собеседником, в полный голос, не боясь, что его, кто ни будь услышит. Висталь прошёл сквозь ряды, и остановился возле лавки, с разложенными трофеями, клинками, копьями, и щитами, принесёнными с полей, где ещё недавно проходили бои. Подойдя к прилавку, он взял в руки меч, и, покрутив его в разные стороны, о чём-то напряжённо задумался. По его виду можно было понять, что он пытается что-то вспомнить, или на чём-то сосредоточиться. На самом деле глядя на меч, он смотрел в историю одного, относительно мелкого локального сражения, но олицетворяющего собой, весь исторический конфликт, сопровождающий становление человека, и вообще, мировое становление в целом.
Дело в том, что Висталь, помимо всего прочего, в силу своего происхождения, обладал многими качествами и способностями, не привычными для простого человека. И одной из этих способностей, была та, что позволяла ему видеть и читать по предметам, их историю. И для его взора, на лезвии этого клинка, читалась не только история его конкретного жизненного пути, и выпавших испытаний, но и вся историческая летопись, отчасти отраженная в фолиантах, картинах, и иных носителях культурного наследия человечества. Именно отчасти, ибо нашей скудной памятью, со всеми её инструментариями, и способами к фиксированию, удаётся запечатлеть лишь мельчайшую толику того громадного, необъятного пласта исторического бытия, который, в своём истинном объёме, лишь подозревается нашим разумом, как очевидно-возможный.
Висталь читал по этому клинку. Ему, как одному, из немногих на земле, было дано охватывать и запечатлевать всю недостающую часть исторического поля. Часть, которая никак и нигде не была отражена, ни хронологически – во временных летописях и фолиантах, ни наглядно, – в пространственных воплощениях изобразительных искусств. Перед ним открывалась неизведанная долина человеческой судьбы, её тёмная сторона. – Та, что скрыта от памяти разума, но читается памятью инстинкта, всегда оставаясь для воззрений нашего разума, недоступным берегом Атлантиды, поражающей его, своей мистикой и недосказанностью.
Великая долина общей истории, где для разума людей, существуют лишь «огромные деревья», видимые издалека, и «яркие костры», обжигающие тело сознания. Долина, где самое лучшее и важное, как правило, остаётся незамеченным, либо потерянным и забытым. Где нарекается Великим всегда лишь то, что способно поразить своей мощью, и грандиозными формами. Долина, где в силу какого-то непреодолимого атавизма, всё ещё побеждает грубейший и сильнейший, но никак не тонкий и изысканный… В этой исторической долине, для памяти людей, существуют лишь горы, царапающие небосклон, реки, разрывающие своим мощным потоком скалы, и молнии, вспарывающие своим разрядом землю! И им нет никакого дела, что в этой же долине растут цветы, благоухая и маня к себе, пчёл изысканности… Что здесь «стрижи гармонии», щебеча, разрезают воздух, показывая чудеса координации движения… Что здесь, в самых потаённых лесах, совы, – эти символы всякой мудрости, неслышно парят над лугами, неся в себе всё совершенство, и всё великолепие исторической природы.
Что знает человек, о тех тонкостях истории? Что он, в состоянии помнить? Хочет ли он запоминать то, что не хлещет его по чреслам, что не пугает, и не терзает его душу? Воля толпы – груба и не отёсана, она признаёт только грубые, возбуждающие её низменные инстинкты, фолианты. Как бы эти инстинкты не превозносились пропагандой общественности, как бы не морализовались, и не приписывались к возвышенному и изысканному, для личности, обладающей истинно возвышенным тонким разумом, они остаются атавистически-низменными, грубыми, и недоразвитыми. Всякая изысканная тонкая душа, выдаёт себя именно тем, как она относится, ко всему изысканному и тонкому. Для такой личности, важным остаётся только его тонкое воззрение, и его независимое мнение. Это качество, издревле называлось благородством. Ибо, какими бы не обносились визитками одобрения, или порицания, те, или иные явления жизни, к какому из полюсов не причислялись бы они толпой, к полюсу добра, или зла, их истинная ценность для благородного сердца, всегда остаётся за пределами одобрения, или порицания толпы, вне всякого рода общественных оценок, с их обязательными атрибутами социального интереса.
Висталь долго не мог оторваться от этого клинка, стоя, словно заворожённый собственным видением, пока его не окликнул торговец, вернув в реальность. Что ты там рассматриваешь, путник? Висталь опустил меч, и пристально посмотрел на торговца. В его глазах блеснул огонь Прометея, и у торговца что-то холодное зашевелилось внутри, подкатив к самому горлу. Чужеземец! Заговорил он хриплым голосом, ты, верно, пришёл с Севера, судя по твоей одежде. Нет ли у тебя чего-нибудь, что могло бы заинтересовать моих земляков? Я бы мог обменять этот меч, коль он тебе так понравился…
Нет, торговец, я не могу обременять себя вещами, даже такими изысканными как у тебя, ответил сухо Висталь. И, положив меч в кучу таких же металлических осколков истории, продолжил свой путь.
Проходя мимо грандиозного, по меркам не только древнего мира, но и меркам всех последующих столетий, храма, Висталь вдруг вспомнил, как стоял на арене Амфитеатра в Риме. Этого памятника человеческим слабостям, и человеческой же доблести, и бесстрашию. Памятника великому презрению к смерти, и контрастирующей с ним, могучей любви к жизни, – к её самым ярким проявлениям. Здесь, его воспалённому воображению открывалась уже вся трагедия человеческого рода, и его же величия, как неотъемлемых частей целого. Ибо, как гордость не существует без преодоления, так и величие не существует без трагедии… Так всякая большая война, с присущими ей, болью и разорением, – ввергает в отчаяние, но по окончании, даёт невероятный подъём жизненности, вскрывая все забитые родники души, срывая все наросты и "оголяя вкусовые рецепторы духа"! Что ещё, как не война, могло бы давать человечеству такое всепобеждающее стремление к жизни? И необходимость войны, нисколько не умаляется необходимостью отдохновения после битвы. Как сон необходим человеку, чтобы полноценно бодрствовать, так благоденствие мира, необходимо, чтобы полноценно воевать. И наоборот: Для того, чтобы оценить всю прелесть сна, необходимо полноценно бодрствовать. Для того, чтобы оценить всю прелесть благоденствия мира, – необходим большой катаклизм. – Это закон жизни. В случае устранения одного из этих полюсов, жизнь – прекратится. Как бы человек не мечтал, каким бы не рисовал в своей фантазии, благоденствия, оно – невозможно без войны, как не возможен восход солнца, без заката, как совершенно немыслимо бытие, и его благоухание, без катаклизмов природы.
То, как относились к войне, и миру в те времена, на берегах, по ту и другую сторону Средиземного моря, говорит о ещё не задавленных в этих головах, "ганглиями рациональной разумности", – "инстинктивных ганглий". Люди не отвергали войну, как нечто атавистическое. Их разум был совершенно уверен в необходимости войны, в её божественном утверждении. Причисление войны к дьявольскому, начнётся гораздо позже, с обмелением человеческого духа, с засыпанием страстей, с расслаблением инстинктов, и как следствие, с распространением новых «религиозных полимеров».
Стоя теперь, пред величественным храмом, в Карфагене, Висталь вдруг снова пережил то чувство, которое испытывал уже, когда-то прежде, будучи в Риме. Он не мог понять, почему стоя пред этим великолепным, и не имеющим отношения к войне и битвам, сооружением, его мысли собираются в туже мозаику, которая была спровоцирована духом амфитеатра. Для него, это было загадкой. Тогда в Риме, выйдя на середину арены амфитеатра, он остановился, и на минуту задумавшись, вдруг увидел ясно картину сражения. Несколько Львов, кружились вокруг трёх бойцов, вооруженных короткими мечами, и лёгкими щитами. Львы прохаживались вокруг людей, не решаясь напасть. Бойцы стояли наготове, вытянув несколько вперёд, свои мечи. Вдруг один из львов, устав от напряжения кинулся на них, открыв широко свою пасть! Боец, стоявший ближе всего к нему, пригнувшись, и сделав шаг вперёд, вытянул щит. Но Лев, всей своей массой обрушился на него, сбив с ног. Далее, началась непонятная возня, в которой каждый хотел остаться в живых. Боец, изловчившись, сумел всё же, вспороть льву живот. Хлынула кровь. Лев обмяк, и повалился на бок. Толпа взревела! Казалось, шквалу этому, не будет конца! Боец, ещё не чувствуя боли, но ощущая немоту от повреждений, попытался подняться на ноги. Его рваные раны зияли на теле, приводя толпу к неистовому восторгу!
Будущим поколениям, никогда не понять подобных радостей жизни. Им сложно осмыслить, как можно получать удовольствие, от этих картин, будучи нормальным человеком? Сострадание, для людей того периода, было полной нелепостью. Их дух, ещё не был так нежен и уязвим, они не боялись жестокости. Какое к чёрту сострадание, когда самое ценное на земле, – доблесть, отвага, и храбрость! О какой жалости может идти речь, если для истинно процветающего духа, самое важное, это вера в свои силы! Что есть любовь – без доблести? Что есть человеческое достоинство – без храбрости? Что есть честь, – без презрения к смерти? Так полагали древние… И эта простота, освещала всю их жизнь, делая её поистине счастливой. Им ещё была неведома изощрённость человеческого разума, в лабиринтах которого плутает современный человек, путаясь в липких перекрытиях собственной разумности. Им ещё была неведома та «догматическая истина», которая придёт позже, покрыв мир социума «филаментами-метастазами», словно заражёнными плесенью, лесами. И в этих лесах, появятся и разовьются новые небывалые «чудовища». Эти рождённые и выращенные во влажной тропической среде «чудовища метафизических лесов сознания», атрофируют и деградируют все взлелеянные древними, ценности. На их смену придёт кротость, рассудительность, и сопутствующие им, – хитрость и изворотливость пресмыкающегося. И «Гедонистический страх», расцветёт бурным цветом, закрепившись своими корнями, в самых глубоких пещерах человеческого духа! Обволакивающий страх, который станет доминировать над всеми инстинктами воли, и превратит человека в раба, подспудно руководствующегося, в большинстве своих поступков, только этим страхом, его модифицированными и завуалированными консолями. Он будет без конца смазывать «гноящиеся раны своего сомнения, и нерешительности», этим же «ядовитым растением», что ещё более будет усугублять его духовное здоровье.
Всё это, вырастет и расцветёт на почве совершенно иных душевных плагинов, и превратившись со временем, в полноправные инстинкты, потребует своей власти. Мораль, зародившаяся когда-то в древности, и обещающая настоящее возвышение, и величие духа, изгибаясь под палящим солнцем архаического сомнения, под гнётом страха, и недоверия, из потенциального колоса, превратится постепенно, в «лиану». Нечто извивающееся и приспосабливающееся к обстоятельствам. Обретя тем самым, гибкость, но потеряв в основательности, фундаментальности, и жёсткости собственного тела.
Школа
В своих глубоких раздумьях Висталь брёл между домами, и не сразу заметил, как очутился возле Школы. Обойдя вокруг, он вошёл внутрь. Вся грандиозность этого сооружения открылась ему только изнутри. Эти стены, украшенные фресками и барельефами, будили чувства, и навевали ещё более глубокие мысли. Для путника, заходящего в незнакомый город, вся его архитектоническая ментальность открывается только тогда, когда он начинает смотреть на всё происходящее, изнутри. Традиции, характер каждого города, так же неповторим и уникален, как характер отдельного человека. Но заметить это можно, лишь проникнувшись глубиной его сакрального духа. Так всякая реальность, открываясь изнутри, вдруг становится чем-то иным, чем-то не похожим на поверхностные оценки стороннего наблюдателя. Лучами знания освещаются его потаённые уголки, и скрытые комнаты. Подвалы и чердаки, – это те места, которые могут рассказать больше об обитателях жилища, чем весь бытовой домашний скарб. И это относится, как к отдельной личности, так и к миру, со всей его архитектоникой, со всем его действительным жилищем. И, наверное, поэтому, мудрецы всех веков, всегда стремились открыть для себя, эти «подвалы» и «чердаки», заглянуть за кулисы всякой личности, за кулисы города, или государства, как и за кулисы всего мироздания.
Всякая школа, каким направлением бы не обладала в своём общем политесе, на самом деле, даёт лишь поверхностные знания. Это знания очевидностей. Выложенные на тысячи рядов последовательные умозаключения, сплетённые в плагины, свёрнутые в рулоны, и уложенные в складницы. Эти знания, по большому счёту, не имеют ценности, – они мертвы. Самыми ценными знаниями, по праву можно считать те знания, которые потенциально заложены в глубинах разума каждой отдельной личности, каждого стремящегося к знанию ученика, в его уникальных «подвалах» и «чердаках». Там, в глубине тёмных пещер, словно сверкающие золотом древние раритеты, блестят истинные знания. Их надо лишь достать, – вытащить на свет. И всякая школа, должна заниматься именно этим. И по-настоящему талантливый глубокомысленный учитель, всегда занимается только этим. Ведь он знает, что все знания мира, собранные в библиотеки, стоят одного единственного прозрения, одного единственного гениального созерцательного разумения, способного опрокинуть ниц, самый монолитный выкладываемый веками из «раствора–воззрений» и «кирпичей-умозаключений», исторический замок архаического знания.
О… Великая бескрайность судьбы! Что могло бы ещё на этом свете, порадовать искушённую душу Висталя, что могло бы удовлетворить его?! Где, в каких уголках его широчайшей души, он мог бы отыскаться тот раритет, тот камень преткновения, который породил бы Великое желание, жаждущее своего удовлетворения! Как мучительно жаждало его огромное сердце, найти в мире что-то новое, непохожее, что-то по-настоящему эксклюзивное и ценное! Как он хотел найти нечто, что дало бы настоящую надежду, что убедило бы его, что мир – разнообразен… Но как бы он далеко не заходил, он всегда находил лишь повторяющиеся формы, и повторяющиеся сюжеты, отличающиеся друг от друга, лишь последовательностью выкладываемых звуков, и переложенных с места на место, красок и оттенков. Словно тасуемая колода одних и тех же карт, мир обманывает нас, своей разнообразностью, он обольщает нас новизной предлагаемых игр, и обстоятельств. Висталь находил во всём лишь тавтологию, и плагиат природных явлений, и всё больше убеждался в скудности фантазии Создателя. Всё повторялось из века в век, принося его душе, лишь разочарование…
Даже Любовь, этот величайший лейтмотив всякой жизненности во все века, в подавляющем своём большинстве, представлял собой вялый, еле пробивающийся сквозь почву бренной обыденности, росток. Росток, который хоть всегда и обещал вырасти в «Колос», но тем не менее, всегда неуверенно пошатываясь на ветру, и еле удерживая своё «слабое тело», в конце концов, засыхал, уступая натиску целесообразности, рационализму, и корысти. Или, попав под лёгкий шторм судьбы, ломался, и, пригнув свои лепестки к земле, продолжал быть, как еле теплящееся существо. И только редчайшее исключение этого явления, случающееся раз в столетие в виде грандиозного столпа самоотречения и самопожертвования, возвышающегося над всем и вся, зажигало в душах людей, надежду. Надежду на то, что в мире этом, со всеми её тяготами и преодолениями, всё же существует нечто по-настоящему достойное этой жизни. – Нечто, ради чего действительно стоит жить! Словно ярко горящая звезда в непроглядной тьме, эта случайность, способная указать хоть какой-то путь, хоть какую-то цель человеку, вспыхивала и гасла, ввергая мир снова во мглу.
Продолжая разглядывать окружающее его убранство, Висталь заметил фигуру в углу, стоящую рядом с небольшим столиком. Не спеша, он подошёл к человеку, одетому, как подобает учителю, и попросив прощения за вторжение, представился.
Тимон из Флиунта, ответил учитель, и с интересом посмотрел на Висталя. Скажите, уважаемый учитель, много ли учеников вы воспитали в этом чудесном заведении, и многие ли из них в последствии, проявили свои знания на практике, дав вам возможность гордится своей работой? Ведь воспитанный ученик для учителя, это всё равно, что совершенное изваяние для скульптора, полноценная картина для художника, или созданное безупречное музыкальное произведение для композитора, не так ли? Вы правы, уважаемый Висталь. Нечто схожее с чувствами художника я испытываю, когда мой ученик добивается признания, или даже превосходит своего учителя знаниями и совершенством риторики.
Да, подумал про себя Висталь, благодаря «Греческому симпозиону», оказывающему огромное влияние на всё средиземноморье, риторика в этом мире, ценилась гораздо больше, чем все остальные искусства. Только выверенное риторическое мастерство, в то незапамятное время, имело ту силу, которая способна была завладевать умами, и обеспечивать уважение народов, как собственно, и позволяло властвовать над ними. И только в поздние века, риторика потеряет львиную долю свей власти, отдав её печатному слову. Ибо всё высказываемое вербально, со временем, обросло «плесенью пошлого интереса», и «мхом лживости», и стало загнивать на корню. И хотя власть слова не сдала окончательно своих позиций, но вера в сказанное, утратила своё величие, передав книгам и фолиантам, весь пантеон мыслительных впечатлений.
Вы меня слушаете, уважаемый? Да, я весь внимании, уважаемый Тимон. Конечно тщеславие, которое является здесь главной мотивирующей предпосылкой, хоть и нарекается чем-то низменным, на самом деле, являет собой основной мотив, не столько для художника, или музыканта, сколько для тех, кто оценивает поступки и желания, кто морализует всё и вся, в своих умозаключениях, – для того, кто собственно и выводит эти константы. Тщеславие учителя более благородно, чем тщеславие война, царя, или даже бога! Да простят мне моё уничижение и богохульство, и возвеличивание собственного ремесла. Мы создаём будущее, – действительное будущее!
Но, уважаемый Тимон, не склонны ли вы преувеличивать здесь свои заслуги? И не является ли ваше ремесло, некими «ножницами и бумагой», неким лекалом, по большей части приводящим лишь к порядку сознания, и являющимся для свободных умов, клеткой, и «прокрустовым ложем», – одновременно? И не потому ли, из ваших школ так редко выходят по-настоящему умудрённые личности? Ведь человек, по большому счёту, учится всегда сам, и имеет лишь те знания, которыми уже располагает. Он лишь достаёт их, из собственных сакральных лабазов, и ничего нового, кроме упорядочивания, не в состоянии получить из самой прогрессивной школы. Всякая дисциплина, преподаваемая в школе, даёт лишь определённое направление для созерцания, и порядок устоявшегося упорядоченного мёртвого знания. А настоящее знание, приобретает здесь лишь тот, кто способен преодолеть это заточение, и выйдя в открытый океан, отыскать свои собственные «блаженные острова».
Вы не по годам мудры, мне трудно угнаться за вашими метафорами. Я чувствую в вас, зачатки Великого учителя, уважаемый Висталь. Но вы не учитываете того, что человеческий разум, в подавляющем большинстве своём, настроен на спячку, и он засыпает всякий раз, как только его перестают тормошить. И даже если ему удаётся выйти в этот открытый океан, и волей случая попасть в штиль, он также заснёт, на покачивающих его лодку, волнах. И школа, на самом деле, призвана прежде всего, тормошить его ленивое тело, и заставлять шевелится все его, засыпающие члены. Всякая школа лишь будит спящие разумы, и меняет свойственный человеку паритет сна, перед бодрствованием, на преобладание бодрствования. Человеческий разум – самая ленивая, самая тщеславная, самодурная, обуреваемая гордыней царственного апломба, особа, заставить шевелится которую, так же сложно, как избалованного принца. Приучить разум, проснувшегося на заре человека работать, и выдавать на-гора продукты, – не простая задача! И эта задача прежде всего, возлагается ныне на учителя. Ибо прежде, в более ранние века, этим занималась сама природа, что внешними жёсткими обстоятельствами, заставляла человека, желающего выжить, шевелить своими мозгами. Будить человеческий мозг, и заставлять его выполнять, казалось бы, непосильную работу, чтобы затем все его житейские трудности, казались ему, мелкими и разрешались очень быстро, – вот, по истине, благородное дело… Человек, научившийся в школе решать сложные задачи, способен на многое в своём бытии. Но вы правы насчёт тех знаний, коими уже должен обладать ученик, и ничего нового, ему не познать. И те редкие личности, способные, как вы выразились, преодолеть клетку, и выти в открытое море, есть суть Гении. Для них вообще нет никаких иных преград, кроме собственных, и им не навредит никакое упорядочивание, или академическая зацикленность на устоявшихся затвердевших истинах, этого академического знания, преподаваемая в школах. Скорее наоборот, это-то и подстегнёт их горячехолодные головы, и позволит в своём противостоянии, набраться тех сил, которые в будущем, позволят им выйти за пределы, отчерченные хрестоматийными кордонами классического знания.
Я благодарю тебя, за содержательную беседу, но вынужден покинуть эти величественные стены. Кто знает, может быть поставленный мною так вопрос, и в тебе разбудил нечто глубоко спящее. Ведь заслуга поставленных правильно глубоких вопросов, – не переоценима, в достижении настоящих знаний. Вопрос – это жизнь, ответ – это смерть. И по большому счёту, всякое удовлетворённое любопытство, всякий ответ на вопрос, всякое законченное объяснённое знание, есть суть умерщвление, отрубание головы, и замуровывание трупа в склепе. Но все мы стремимся именно к этой экзекуции, так как всякий вопрос, требующий своего ответа, пугает нас, терзает и заставляет страдать, ища того «палача», или «гильотину», что отрубит ему голову, тем самым успокоив наше сердце. Всякий вопрос – это, прежде всего, враг для нашего сердца. Но мы любим его, этого заклятого врага, и стремимся к нему, чтобы, повоевав с ним, почувствовать, пусть на мгновение, собственную силу.
Прощай Тимон из Флиунта. Проведение – не предсказуемо… Может когда и встретимся, на этой бренной земле…
Выйдя из стен, этого храма знания, и пройдя по бревенчатому мосту, Висталь ступил на площадь, где отдельными островками, стоял люд, разговаривая о своём, обсуждая и жестикулируя руками. Да, пожалуй, только благодаря способности к речи, человек стал человеком. Люди стали по-настоящему близки друг другу, только с появлением возможности вербально общаться. Ведь только вовремя этого общения, человек смог настраивать свою душу, на тонкие волны соплеменника, и ловить его тонкие душевные колебания. И благодаря именно речи, человек научился сопереживать. И пусть в этом было, и остаётся много минусов, но все эти минусы, с лихвой перекрываются одним огромным плюсом. Человек стал частью гораздо большего, мощного, и более «функционального животного», так называемого "социума".
Преступник
Пройдя через всю площадь, Висталь обогнул отдельно стоящее здание, и вышел на прямую, уходящую вдаль, улицу. Людей здесь было мало, и он зашагал быстрым шагом по этому узкому пространству между домами. Вдруг из переулка, навстречу ему, выскочил небольшого роста человек, и приблизившись к Висталю вплотную, полушепотом-полукриком, проговорил: Помогите!
Висталь, резким движением впихнул его, в приоткрытую дверь, волей случая оказавшуюся возле него. И встав возле двери, услышал шум приближающейся толпы. Подбежав к нему, один из них, запыхавшись, крикнул: Видел ли ты здесь человека, и показав рукой чуть выше пояса, вот такого роста, в рваной одежде? Висталь ухмыльнувшись, сверкнул своими изумрудными глазами. Толпа пробежала мимо него, чуть не сбив с ног. Висталь, оглядевшись по сторонам, открыл дверь, и вытащил маленького человека. Посмотрев внимательно на него, Висталь громко рассмеялся… Такого ещё не было! Я спас самого скверного человека, – преступника, каких свет не видел!
Да, пожалуй, ты прав, с металлом в голосе произнёс маленький человек. Но как ты узнал меня? У меня на лице ничего не написано. Ты ошибаешься… У человека всегда всё написано на лице. Другое дело, не знать, и не понимать этих иероглифов. У всего, что растёт на земле бренной, есть свой язык. И чем древнее он, тем непонятнее, для современников. Ибо его простота, не видима изощрёнными умами. В лабиринте, чем он сложнее, пропадает всякая музыка, и даже для эха, здесь не остаётся места… Как мог бы ты понимать, эти зашифрованные в стигматы знаки на лицах, если не понимаешь даже более позднего, более молодого, а значит близкого языка. К примеру, математики, зашифрованной в простые формулы? Свой, неповторимый шифр, отражающийся на всяком челе, имеет как добродетель, так и преисподняя… И переплетаясь между собой, эти два языка, ещё более усложняют для обывателя, всякое понимание. И, на самом деле, гармония духа, как таковая, определяется не отсутствием в душе флюидов преисподней, но паритетом сил, – балансом противоречия. И чем эти силы архаического мира, наиболее равны, чем равнозначнее их речь в единой душе, тем гармоничнее сама личность. Только наивный ребёнок полагает, что гармония заключается, лишь в добродетели. Всякий красивый и прочный ковёр, должен иметь противоположно направленные нити, в своём теле. Иначе его прочность, и его красота, – глубоко сомнительны… Вот тебя, гармоничным, – не назовёшь. В ковре твоей души, нити добродетели сгнили. Ты словно напуганный таракан, мечешься по свету. Тебе никогда не найти покоя, ибо для твоей души теперь, всякий покой, будет означать тюрьму.
Но я встречал преступников, которые в корне отличались от тебя. Ведь преступность, как и всякое, подчёркиваю, всякое явление на земле, – не однозначна. Да, существует подлая, низменная преступность, известная всем и идентифицируемая каждым, кто способен чувствовать и рассуждать. Но также существует и возвышенная, и даже Великая преступность! И именно эта преступность, освещает весь наш мир, продвигая нашу жизнь на верхние ступени бытия. Хотя верхние они, или нижние, это лишь условность… Ведь в самой природе – нет ни низа, ни верха. И то, что мы теперь считаем верхом, может очень легко и быстро превратиться в низ. И только пошлое, и возвышенное, в силу своей относительности друг от друга, всегда находят свой низ, и верх в нашей душе…
Ты учёный? С изумление спросил маленький человек. Для тебя, – да. Но моя учёность, рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью, на самом деле, не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность – продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики, я чаще встречал личности, словно с переломанными, и неправильно сросшимися конечностями. Личности, похожие больше на инвалидов, чем на гармонично сложенные натуры, светящиеся простой, естественной гениальностью…
Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня, со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и тоже, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает меня. Ибо, даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток Великого, отмеченного, как стигматами ада, так и увинченного венком рая…
Пойдём со мной, и ты увидишь, что в моей душе немало благородного, и я умею быть возвышенным, и благочестивым. И они пошли по направлению на юго-запад. Туда, где располагались лачуги бедного люда. На свете никогда не было городов без трущоб, каким бы богатым город не был. Бедность располагает к пошлости и низменности, но она не гарантирует эту пошлость и низменность. Во всякой горсти шлака, может оказаться великолепный алмаз…
Нет, не меланхолия и скука, но любопытство гнало Висталя туда, – в преисподнюю человеческого социума. Он был исследователем в крови своей. И эта его страсть, не была отягощена какими-либо обязательствами, моральными догмами, или нуждой. Его свобода давно стала обыденностью для него самого, он к ней привык, и попросту, не замечал. И это, также было одним из тех свойств, которые отличали его, от всего остального мира, так, или иначе закованного в кандалы предубеждений, заблуждений, и штампов. Чувство собственной свободы, не вызывала более у него ни восторга, ни даже умиления. Ведь то, что становиться обыденным, в конце концов, перестаёшь чувствовать и замечать. А свободу как таковую, вне сравнения, вообще невозможно чувствовать, она отрицательна по своей природе, и не имеет ни своего собственного тела, ни своего ландшафта. И для того, чтобы по-настоящему узнать и почувствовать свободу, необходимо требуются какие-нибудь кандалы. Только в отношении к несвободе, свобода имеет свою субстанциональность, и свою настоящую ценность. Человек, рождённый свободным, и не знающий никогда кандалов, не знает и свободы, он просто не может её чувствовать и распознавать, а тем более определять, как нечто существенное, и ценное. Ибо ценить по-настоящему, можно только то, что приобретено, или завоёвано…
Подойдя к ветхим постройкам из тонкой глины, перемешанной с галькой, Висталь спросил своего спутника: Скажи преступник, знал ли ты когда-нибудь мудреца по имени Стаххил? Он жил где-то в окрестностях вашего города. Когда-то, когда он был ещё ребенком, его привезли сюда из Спарты. Кто же не знает мудрейшего Стаххила?! Он, как и прежде, живёт на юго-западе, в пещерах. И хотя я, и мои соплеменники, теперь редко слышим о нём, но в былые времена, он был нашим герольдом, и нашей надеждой…
Да…, преступник, всё это вполне закономерно. С годами, даже мудрость становиться чем-то насильственным. Она засыхает в сухой каменистой почве, где уже редко падают капли дождя благоденствия, и слёз ностальгии, где нужда съедает все тонкие уязвимые побеги душевного поля. Не орошаемая росой любви возвышенного сердца, она становится чахлой, прозрачной и жалкой. Мало кто сохраняет к старости Любовь в своём Сердце. А мудрость, как никто и ничто иное, требует любви к себе, ухода и внимания. Это редкое растение, должно культивироваться в нашем быту, как ни какое другое. Но именно о нём почему-то, всегда забывают, полагая, что оно не нуждается в уходе. В глубине души, большинство «людского планктона», вообще считают, что это сорняк. А бывает и так, что мудрость, уходящая за горизонты, раздувается от собственного пресыщения, и изживает сама себя, превращаясь в такую же иллюзию, как и всё, что, так или иначе, принадлежит этому миру.
Войдя в одну из лачуг, преступник, указав на сидящих за столом таких же как он сам, бродяг, сказал: Познакомься с моими братьями по крови и духу. Я люблю их, и моя Любовь нисколько не меньше той Любви, которую мог бы испытывать богатый вельможа, или царь к своему окружению. Хотя вельможам и царям Любовь достаётся редко. Они слишком увлечены важными делами, под гнётом которых редко расцветает что-то Великолепное и Возвышенное… Ведь для всякого сердца, самым важным на свете всегда остаётся то, что заполняет наибольший его объём. У правителей этот объём вытесняется многими ненужными сердцу, вещами. Их сердца, часто изливаясь кровью, вынуждены проводить время в мучительных посылах выбора. Где правильным будет лишь тот, что приносит облегчение их сердцу. Но они, как правило, делают иной выбор. Над их головами всегда нависает «дамоклов меч ответственности и долга». Долг – самое вредное для всякой жизни, – самое ядовитое растение! На нашей земле рабов гораздо больше, чем мы полагаем, и даже можем себе представить! Моё же сердце, свободно от всяких больших грузных вещей.
Садись, мил человек, услышал Висталь из угла. У тебя на лице печать благородства, её трудно не заметить. Что привело благородного человека, в эти трущобы? Сюда редко захаживают господа, мы видим лишь солдат…
Висталь присел на старый потрёпанный тюфяк, и огляделся. Всё здесь было пропитано какой-то архаической естественностью. И даже пороки, висящие голубым туманом в воздухе, здесь представали в каком-то новом свете. Они уже не казались чем-то безобразным и страшным. Естественность, способна сгладить всякое, на первый взгляд ужасное явление. Ведь всё ужасное, пошлое, и отвратительное, существует только в контрасте с прекрасным, возвышенным, и Великолепным. Когда такой контраст отсутствует, глаз начинает потихоньку привыкать. Наше разумение, отстранённо следующее по пути привычного, однажды выстроенного курса, всякое возникающее перед глазами явление, дифференцирует, оправдывая естественным ходом вещей. Природа неумолима в своей дифференциации, как в малом, так и в большом.
Как вы сами относитесь к собственной жизни, спросил Висталь. В тягость она вам, или напротив, вы считаете её единственно правильной?
Не мы устанавливаем правила игры. И наша жизнь такова, какой её хотят видеть Боги. Если бы Богам была не угодна такая жизнь, она бы никогда не существовала. В каждой стороне жизни, не зависимо от её положения, есть свой смысл. Точнее сказать, человек находит во всякой стороне жизни свой смысл. Человек, всегда и во всём стремиться к лучшему, но в большинстве случаев, он не знает, что на самом деле для него, есть – лучшее. Да, в своих наивных фантазиях, каждый из нас мечтал бы получить права правителя. Но не каждый готов нести крест, и переносить тяготы ответственности, необходимо сопряжённые с этим крестом. Все мы, в глубине своего сердца, смотрим на всё это, слишком наивно однобоко. Мечты – не имеют ничего общего с реальностью. И тот крест тягот, и лишений душевного равновесия, и покоя, который необходимо сопровождает права и привилегии господ, не видим нашему взору, ибо его поле – глубины духа. Дай завтра, любому из нас все привилегии какого-нибудь правителя, и идущие всегда рядом с этими привилегиями, особые тяготы и лишения духа, – раздавят его! Не готовый к особой работе, дух, тут же надорвётся, и станет мечтать лишь о том, чтобы его оставили в покое, и вернули как можно быстрее домой. Он будет думать лишь о том, как быстрее вернутся в своё лоно, – к привычным его сердцу, тяготам и радостям, – к бедной, но такой беззаботной жизни…
Но с другой стороны, загони какого-нибудь правителя в наши условия существования, и он будет раздавлен ещё быстрее. И даже не потому, что наши условия будут противоречить его привычкам, (человек, в конце концов, привыкает ко всему), но в первую очередь потому, что его выросшая на иных полях, – на полях с перспективами глобального созерцания, душа, будет посажена в клетку. И она, потеряв эту свободу, эту широту, будет изнывать от боли заточения. Она потеряет свою власть, которой привыкла удовлетворяться. Она останется без воздуха, которым дышала всю свою жизнь. Она останется без всего того, что привыкла ценить, и чем удовлетворятся…
Висталь поднял руку, и, прервав собеседника, произнёс: Но чего, как не удовлетворение властью, жаждет и ваша душа, когда вы идёте на преступление? Сначала, большинство из вас ступает на эту дорогу от нужды, чтобы выжить. Но когда нужда перестаёт давить, вы так же хотите власти, пусть и мелкой, но всё же власти над обстоятельствами, власти над размеренно текущей последовательностью, своего бренного бытия. Ведь если бы вас толкала на это, только лишь нужда и голод, то вы нашли бы себе иное занятие. К примеру, пахаря, или скотовода. Но в этих занятиях нет удовлетворения властью. И ваше мелкое тщеславие, в своих иллюзиях, гонит вас на путь пошлого преступления. Каждое тщеславие, в соразмерности своей мелкости, или величия, существует всё же, на одном поле. В сути своей, это ваше тщеславие, нисколько не отличается от тщеславия правителя. Оно отличается лишь масштабом притязаний. Как, впрочем, и всякий правитель, такой же преступник, как и каждый из вас. Но его преступная жизнь, в силу собственного возвеличивания, и масштабности поступков, превращается в общем мировоззрении людей, в нечто возвышенно Великое, а подчас, и Гениальное! Там, где шагает Слон, там все остальные движения, – не замечаемы… И то, что при каждом своём шаге, этот Слон давит тысячу мелких букашек, и разоряет муравейники, не имеет большого значения. Ведь его поступь слишком велика, и это величие даёт ему сам Бог.
Вопрос: Кто живёт более счастливой жизнью? Или так: Кто более несчастлив в своей доле, – правитель, или нищий? – Только на первый взгляд кажется риторическим. При всей очевидности ответа, для стремящегося везде и всюду к достатку, человек чувствует себя несчастным, вне зависимости от условий существования. Как и счастье испытывает далеко не каждый богач, или правитель. Но не один правитель не согласиться поменять свои несчастья, на счастье нищего. Человеческая душа так устроена, что она привыкает, как к тяготам и лишениям, так и к благосостоянию. Но быстрее всего, она привыкает к радости повелевания…
Осознанность своего положения, как всякая осознанность, также дифференциально-латентна, как всякий аффект воли. Нашей душе не дан, ни абсолютный рай, ни абсолютный ад. Всё лишь – по отношению. И человек, получивший чашку чая, и миску риса, после долгого скитания по пустыне, гораздо счастливее, чем богатый наместник, поедающий ежедневно фазанов, и запивающий их молодым вином. Состоятельный и знатный человек, счастлив своей долей, по большому счёту, лишь видя рядом стенания и нищету. Они ему постоянно напоминают о том, что он счастливый. Без этого постоянного напоминания, он быстро об этом забывает. Ибо для желудка, не знающего голода, всякая пища со временем, становиться чем-то вроде вдыхаемого воздуха, от которого наше тело давно перестало получать удовлетворение. И, конечно же, если все, кто поблизости с ним, вдруг станут богаче его, он будет чувствовать себя глубоко несчастным человеком. Ибо сам достаток, не позитивен и не негативен, он не приносит ни удовлетворения, ни разочарования. Только наше отношение, наше рефлектирующее на этот счёт, сознание, в своих глубоко иллюзорных апперцепциях и дефинициях, строит внутри себя эти отношения и оценки.
Мы многого в твоих речах, Висталь, не понимаем… Но чувствуем, что из твоих уст льётся истина, словно из-под горы Великой, сладостный источник. И она завораживает своей прозрачностью, и совершенством…
Вас завораживает музыка моих речей… И пусть не всё дано вам осознать из сказанного мной, но всё ж, прозрение вы некоторое получили… Подобным действием на разумы людские, обладает всякая Великая поэзия! В ней много не понятно, для разумности обыденной, но музыка величественного и гармоничного слова, что быть должна присуща всякой поэзии, будит в душах тёмных, и не очень, все потаённые уснувшие рецепторы, тончайших лепестков сознания… И даже если в душе доминируют самые низы, – страстей грубейших камни заполняют, всё её пространство, их обливая живительной своею влагой, поэзия, вдруг оживляет, и заставляет двигаться, плясать в тон музыки рядов… И на камнях на этих, вдруг расцветают маки! И души страждущие, покалеченные нищетой, и души, деформированные переизбытком и богатством, находят в тонких флюидах поэтических, и всякой музыки божественной, – отдохновение, что возвращает тягу к жизни, к её возвышенным ступеням… Она уводит первого, – от тягот и страданий нищеты; Второго, – от скуки бренной, и страдания пресыщением, в свои Великие наделы. – В свои пенаты, где сам Бог играет на «Великом инструменте идеала», и мир вокруг весь, поддаётся самонастроению, гармонии и совершенству…
Воцарилась тишина. И Висталь выдержав паузу, с улыбкой разряжающей иронии, обратился к преступнику, приведшему его сюда. Я получил то, что искал. Надеюсь и отдал соразмерно… Мне пора. И не дожидаясь, когда все присутствующие выйдут из оцепенения, пожал всем руки и вышел.
Он действительно получал какую-то благость души, соприкасаясь с так называемыми, низами общества. Но эта благость отличалась от той, которую он испытывал, хотя и очень редко, при общении с высшим светом на земле. Нет, это не было тем низменным человеческим чувством, которое испытывает всякий, кто чувствует свою возвышенность лишь тогда, когда общается с теми, кто ниже и проще по природе, и тем более по статусу. И не было присуще ему, то противоположное состояние, которое испытывает человек от чувства собственного возвышения, когда ему волей случая, удаётся пообщаться с настоящими возвышенными кудесниками судьбы, Гениальными художниками, философами, или просто, с настоящими царями от жизни. Того чувства, которое испытывает пошлая натура, когда в её глубинах просыпается, свойственная её природе, «мимикрия». И она вдруг чувствует себя такой же, какой видит своё случайное окружение. Мимикрия, которую человек унаследовал от животного мира, и которая лишь трансформировалась, перейдя на трансцендентальные поля собственного бытия, – в область фантазии.
Висталю не было присуще, ни первое, ни второе. Он испытывал нечто сродни чувству исследователя, соприкасающегося, как с архаизмами, так и с фолиантами совершенства. Любопытство, возведённое в ранг жизненной необходимости, – вот что давало ему удовлетворение. Не обладай он этим свойством, и его жизнь превратилась бы в перманентную бренную скуку, всегда граничащую с экзальтированным нигилизмом.
Пороки
Солнце уже почти спряталось за горизонтом, когда Висталь вышел из города. Прохлада ночи надвигалась на землю. День земли заканчивался, переводя всё земное в сумрак. В это время обостряются слух, и зрение, и можно увидеть то, что не дано увидеть днём, при ярком солнце, и не дано услышать в шуме бодрствующей суетящейся жизни. И благодаря этому естественному обострению, у всякого путника разыгрывается воображение.
