Вакцина памяти

Панько внимательно слушал коллег, оперативно складывая пазл. Не его профиль, конечно, однако вникнуть сходу очень важно. Скоро его самого ждут подобные ребусы, будет вертеться, как американский морпех на Омаха-Бич, чтобы не угодить под перекрестный огонь и своих, и чужих.

– Столовая здесь есть? – неожиданно для себя самого спросил Панько.

– На первом этаже, – небрежно ответила Ольга, обернувшись в пол-оборота на Валеру. Тот почувствовал себя неловко, понимая, что взгляд был оценочно-укорительный. «Олень с буквы а, большой буквы А. Теперь Ольга будет думать, что мне лишь бы пожрать, хотя, наверное, так оно и есть».

– Раньше часа рекомендую в столовой не появляться, у нас режим, – добродушно сказал старший лейтенант Гавриков.

«Блин, у тебя точно режим, небось одни протеины поглощаешь строго по графику». Но вслух Панько ответил:

– Спасибо, товарищ.

Первый рабочий день набирал обороты.

– Валерий, раньше в органах служил или с «гражданки» к нам? – полюбопытствовала Ольга.

– Нет, не служил, только армия, год после универа. Охраняли под Питером особо секретный объект, то ли столовую, то ли клуб для продвинутых офицеров. Два раза стрелял из автомата.

– Я вот люблю пострелять, но увы, оружия нам не дают и на стрельбы не возят. Ваше оружие – это голова, говорит шеф.

– Голова и мускулы, Оль, – добавил Сергей.

– Вечно ты со своими мускулами. Ты, наверное, их использовал один раз, когда мебель переставляли в кабинете у Толь Толича, больше не припомню.

– Да, не припомнишь? А кто Распутина из суда выводил, когда вся полиция разбежалась, а? Что бы вы делали тогда без дяди Сережи. Не, мозги мозгами, а без «физо» никуда.

– «Физо-физо», Сергей, ты же не супермен, не бэтмен. Воображение, логика, мышление гораздо важнее толщины бицепса.

– У бицепса не толщина, а диаметр, Оля.

– А у нас здесь не спортзал или ночной клуб, где ваши диаметры кого-то интересуют, – усмехнулась Ольга.

– Как скажете, товарищ капитан, – Гавриков карикатурно поднес ладонь к виску и преданно посмотрел на Ольгу, завершая дискуссию.

Этот разговор начал утомлять Панько. Он все-таки пришел на работу, и на работе надо чем-то заниматься или по крайней мере создавать видимость. «Скорей бы Вася пришел, принес бумажки какие, или что». Голый стол вызывал у нового служащего чувство неловкости.

Дверь наконец-то отворилась, вошел майор Белкин. Панько облегченно вздохнул: сейчас начнется действие.

– Ну-с, товарищи офицеры, вы уже познакомились? Панько, лейтенант Панько, – Василий сделал ударение на звании, – думаю, окажет вам содействие в решении многих проблем.

– По-вашему, товарищ майор, мы сами не справимся?

– Капитан Чернова, Ольга Васильевна, задачи стоят непростые, враг не дремлет. У вас «висяков» полно. С Хмельницким вопрос решен, к примеру? Нет. А с ленскими событиями разобрались? Нет. Где отчет по Миллеру? Экстремисты из «Черной сотни» тоже спокойно себя чувствуют. Происшествие на Ходынке? Мне уже всю голову проклевали: когда да когда.

– Е-мое, в сутках, товарищ майор, двадцать четыре часа, меня на всех не хватает, – вспылила Ольга.

– Василий Осипович, нам же внешних фальсификаторов поручили, нужно дать отпор.

– Поэтому, Оля и Сережа, с вами будет работать Панько. И, надеюсь, вы сработаетесь.

***

Валерий Львович приходил на работу раньше всех; это свидетельствовало не столько о его пунктуальности, сколько о синдроме новичка. Работал он без году неделя, поэтому опаздывать было дурным тоном. Кроме того, Панько нравилось, что он приходил первым, и остальные, Ольга Чернова и Сергей Гавриков, приходившие позже, как бы теряли перед ним преимущество. В чем заключалось преимущество, Панько себе объяснить не мог, это было его иррациональным чувством, которое придавало ему уверенности, в частности, перед Ольгой. Хотя при ближайшем рассмотрении этот парадокс находил себе вполне логичное объяснение: Панько, придя в кабинет, менял тяжелые осенние ботинки на относительно элегантные легкие туфли – разумеется, процесс настолько интимный, что выполнять этот ритуал в присутствии Ольги для него было неприемлемо.

Толь Толич тоже не дремал, с самого утра начитывался пабликов и желал показать свою осведомленность перед подчиненными, не понимая, что эпоха интернета значительно обесценила новости и слухи. Подполковник метил наиболее актуальные новости, которые могут превратиться в задачи уже завтрашнего дня.

– Большой хоровод начинается, – вошел в кабинет Белкин.

– Здравия желаю, товарищ майор, – по-военному ответил Панько.

– И вам не хворать, Валерий Львович, – Белкин пожал руку товарища.

– Какой хоровод? Мне участвовать нужно?

– Хоровод известный: виноват ли Ленин, а если виноват, то в чем конкретно. Дело рассматривает суд, потому и хоровод. Хочешь посмотреть? Впрочем, хочешь не хочешь, а надо.

– Отлично, даже не представляю, как все это происходит, – с энтузиазмом отозвался Панько. – Я готов.

– Тогда пятнадцать минут, и поедем, нужно только свидетеля подобрать на Мойке.

Белкинская машина, черненькая, с блестящими молдингами, уверенно маневрировала по улицам большого города. На одной остановке машина притормозила, и на заднее сидение плюхнулся сам вождь мирового пролетариата.

– Здо-го-го, Ленин, – Белкин намеренно исказил речь и протянул руку Ильичу.

– Привет, жандармы, – Ленин был доброжелателен. – Коля, кстати, – обратился он к Панько. – Тоже по исторической линии?

– Ага, по исторической, – рассеянно ответил Панько. – Валера меня зовут.

– Постараюсь запомнить. Ты извини, просто текст учил вчера, к суду готовился, перемешалось все в голове. Ну, будешь подсказывать. Еще в театре вчера до десяти халтурил.

– Халтурил он в театре. Потом на суде не получается, в прошлый раз картавил еле-еле, – проговорил Белкин.

– Товарищ майор, а гонорар-то какой? Как платите, так и картавлю. Или что ты хотел за свой прайс?

– Нормальный прайс. У Керенского, между прочим, в разы меньше, и у Милюкова, и у Троцкого, и у членов ВКП(б).

– Это оттого, что Керенский мудак и остальные члены тоже.

– Ты сейчас в прямом или фигуральном смысле?

– Да в любом. На заседании речь толкну – снимут все обвинения, еще и памятник восстановят.

– Отчего же баня загорится? – полюбопытствовал Панько.

– Ты, Ильич, себя не переоценивай, – пригрозил майор Белкин.

– А спорим на ящик «Балтики», из суда выйду сухим? Ну, почти сухим.

– Давай, – согласился Белкин. – Но если не выйдет, с тебя два ящика, Панько вон тоже употребляет.

– Ладно, два так два, все равно проспорите. Только это, Ёсипович, – немного фамильярно обратился Ленин к Белкину, – Василий Ёсипович, импровизировать буду.

– Валяй, импровизируй, – махнул рукой Белкин, – в сторону судьи только не дыши.

От Ленина шел запах некрутого, но устойчивого перегара, Белкин и Панько это четко ощущали. Вождь, скорее всего, снимал стресс, порожденный тяжестью исторической ответственности.

Автомобиль прибыл к зданию суда.

– Там царь будет, Коля, давай не переигрывай, все люди взрослые.

– Ёсипович, ну ты даешь, а как же историческая канва, спектакль, эмоции? Я ж за идею, за искусство. Иначе это не суд истории, а профанация.

Белкин картинно откашлялся в кулак, давая понять, что все как раз наоборот. Заседание должно было начаться через десять минут.

***

На проходной уже стояли Ольга Чернова и лейтенант Гавриков. Рядом с ними высокий мужчина о чем-то спорил с охраной.

– Что это за полудурок? – спросил себе под нос Белкин, глядя на жесты и поведение мужчины.

– Да успокойся. Двадцать минут, и все, пойдешь домой. Вот твоя шаверма в лаваше, как ты просил, – приструнил мужчину мощный Гавриков.

– Аванс где? – в тон ему ответил долговязый.

– Ольга, что за проблемы, что за тип? – поинтересовался Белкин.

– Товарищ майор, у нас заседание по Смутному времени. Семен Семеныч из двойников, который Грозного играет, заболел, вот в милиции знакомые нашли, типаж соответствует. Заседание-то не перенести.

– Оль, да это ненормальный какой-то.

– Сойдет, ему надо-то текст по бумажке прочитать. Тем более мы опричнину разбираем, а там Грозный уже кукухой поехал, – капитан Чернова махнула рукой.

– Ну, если так, то и этот полудурок сойдет, – одобрительно закивал Белкин. – Гавриков, ты, если что, не церемонься.

– Так точно, – Гавриков вдохнул побольше воздуха и стал еще шире и атлетичнее.

Ленин, в отличие от Грозного уже привыкший к судебным заседаниям, весьма учтиво поприветствовал охрану, в сопровождении офицеров прошел в знакомый кабинет и занял свое место в зале.

– За суфлеров прокатите, если не справлюсь, – подмигнул Ильич офицерам.

Через пару минут появился царь, потом Керенский, Витте, Корнилов, Дыбенко, какие-то люди в строгих стародавних мундирах. Царь весело помахал Ленину рукой.

– Коля, последнее заседание, и будет тебе импичмент! – по-дружески сказал Ленину царь.

Владимир Иванович Калинин на этом празднике жизни оказался случайно. Он всю жизнь отработал на Кировском заводе, в литейно-механическом цехе, пока однажды местный гуманитарий из заводской библиотеки не обнаружил, что Владимир Иванович очень схож с Николаем Вторым. С тех пор началась императорская карьера Калинина, и его охотно приглашали в суд за умеренный гонорар (ибо для обывателя он был ничем не примечательным бородатым мужиком).

– Владимир Иванович, мы еще покартавим, – отозвался Ленин, истерично рассмеявшись. Видимо, Ильич готовился дать свой последний, действительно решительный, бой.

– Встать, суд идет! – прозвучал голос секретаря судебного заседания. Публика почтительно встала. Между рядами прошла молодая дама в мантии, однако даже сквозь мантию Панько с Белкиным что-то умудрились рассмотреть и одобрительно переглянулись, проводив мантию взглядами.

«Ну что, Ильич, погнали», – сказал Белкин про себя. В принципе, ему было все равно, осудят ли Ленина, оправдают, наклеят все грехи, – судьба Ульянова его мало интересовала. У Панько были двойственные чувства: если Ленина признают виновным, то тело наконец-то вынесут из мавзолея и ликвидируется публичная гробница фараона. Но будучи пролетарского происхождения, Панько всем своим естеством было на стороне вождя угнетенных масс.

– Исторический верховный суд начинает свое заседание в отношении Владимира Ильича Ульянова-Ленина, уроженца Симбирской губернии, русского, 1870 года рождения. Ленину вменяется сотрудничество с иностранными державами во время империалистической войны, развал фронта, призывы к свержению государственной власти, экстремизм, – судья, чудесная женщина, четким голосом перечисляла грехи. Присутствующие не очень-то вслушивались, все было давно известно. Все ждали, что скажет Ленин. Ильич в это время вожделенно смотрел на бутылку воды, услужливо стоявшую на столе, и ждал, когда судья закончит, а он, не нарушая этикета, утолит жажду.

– …кроме того, создание экстремисткой партии РСДРП большевиков, впоследствии ВКП(б), в дальнейшем КПСС, в дальнейшем… – судья осеклась и закончила речь.

«Пшшш», – легко отозвалась в тишине открываемая бутылка минералки.

– Владимир Ленин, что можете сказать, добавить или опровергнуть?

– Да все было не так, совершенно не так, – бойко начал Ильич (видимо, минералка оказала свое целебное действие). – Во-первых, вы мне приписываете небывалые заслуги. Революция 1905 года, вооруженное восстание в Москве – это пролог революции 1917 года, которую я, с ваших слов, кхе-кхе, замутил. Так вот, в 1905 году я был за границей, в Швейцарии, и рабочие, русские, украинские, белорусские и все остальные рабочие, отлично справлялись без меня.

– Вы направляли их деятельность из-за границы, – заявил обвинитель из ЦИК.

– Помилуйте, голубчик, вы, может быть, не знаете, но в 1905 году не было интернета, только телеграмм-канал, – шутливо заметил Ленин. – О ходе событий мы узнавали в лучшем случае через день-два.

– Это ничего не меняет, вы писали наставления и призывали к сопротивлению.

– Возражаю, не к сопротивлению, а к справедливости.

– По-вашему, справедливость заключается в насилии? – не унимался гособвинитель.

Ленин стушевался: сейчас достанут листовки, процитируют что-нибудь из собрания сочинений, а там действительно призывы к вооруженной борьбе. Царь повернулся к Ленину и скорчил гримасу.

– Абсолютно верно, Ульянов провоцировал несчастных, малограмотных рабочих, которые ничего не понимали и по наивности своей поддались на уговоры бунтарей, не щадя живота своего. А сам отсиделся в иммиграции, представив себя жертвой самодержавия. Подлец, – заключил царь.

– Ишь ты, какой умный, – не дожидаясь, пока дадут слово, Ленин вскочил с места. – А сам-то где был девятого января 1905 года, когда в воскресный день палили в толпу, которая, кстати сказать, шла безоружной?

– Меня не было в Петербурге, – истошно заорал царь, – не было, слышишь, мать твою, не было!

«Переигрывает, – подумал Белкин, – может, тоже с опохмела, хотя вроде непохоже, царь не употребляет».

– Ладно, не было. Кто стрелял, солдаты, казаки, полиция, жандармы – кто? – спросил Ленин уже тихим голосом.

Судья молча рассматривала публику: ну хоть один бы что-то возразил Ленину.

– Уважаемый суд, его величества и впрямь не было в Петербурге, – начал говорить свидетель Витте, – и вероятнее всего, что события Кровавого воскресенья развивались вопреки его воле.

«Так и запишем», – про себя отметил секретарь судебного заседания.

– Я не я, значит, и воля не моя, – язвительно произнес Ильич. – Что ж, пусть так. Только почему не наказали Щербачева Дмитрия Григорьевича, командовавшего особым отрядом гвардейцев, что устроили расстрел? Потом этот Гадон, как его? – вопросил Ленин.

– Что? В суде выбирайте слова! – возмутилась судья.

– Он, знаете ли, и не такое еще может загнуть, – заметил кто-то из свидетелей.

– Эй, знатоки, историю учить надо, – выкрикнул с места, словно мальчишка, Ленин. – Гадон Владимир Сергеевич. Хотя, может, вы и правы, гражданин судья. Гадон, тот, что командовал Преображенским лейб-гвардии полком во время расстрела, и многие, многие другие – назовите мне хоть одного, кого бы царь публично наказал за Кровавое воскресенье, ну хотя бы высек. А?

Ильич выиграл первый раунд, обвинять его дальше за 1905 год было себе дороже.

***

Панько почувствовал, что ему становится душно. Заседание тяжелело поминутно. «Скорей бы перерыв». Ленин доказывал неизбежность революции, кивая то на полуколониальный Китай, то на выступления рабочих в капиталистической Германии:

– И в конце концов, все либералы и консерваторы говорили, что самодержавие исчерпало себя.

– В этом корень зла, Владимир Ильич? – вежливо спросил царь.

– Нет, вся беда и трагедия русского народа в том, что прошлое оказалось слишком упрямым.

– Суд объявляет перерыв.

«Наконец-то», – вздохнул Панько.

– Белкин, перекурить надо, – толкнул он в бок товарища.

***

В курилке было тихо. Какой-то судья затягивался сигариллой, не снимая мантии. Пахло дорогим табаком.

– Заморские? – поинтересовался Ленин у судьи.

– Ага, угощайтесь, Владимир Ильич, – судья любезно протянул Ленину пачку.

– Не откажусь, – Ильич вытащил сигариллу.

Керенский, Витте и царь тоже защелкали зажигалками, и вскоре потянуло бюджетным куревом.

Панько с Белкиным поглядывали на публику: один судья, другой, ребята из ЦИК, тут же гуиимовцы. Несколько молодых девчонок с цифровыми сигаретами бросали оценивающие взгляды на мужчин – взгляды эти выражали апатию. Единственным, кому они могли отдать предпочтение, а может, что-то большее, был Сергей Гавриков. Но Гавриков курилок не посещал, сберегая генофонд и храня верность ЗОЖу. Если бы не свидетели в костюмах прошлого века и пара судейских мантий, то это была бы вполне обычная офисная курилка в каком-нибудь бизнес-центре.

– Да потому, что бегать по полю нужно, а не ходить! Вот тебе и результат, с такой игрой можно и в премьер-лигу вылететь, – Дыбенко что-то эмоционально доказывал Корнилову.

– Нормально они играют, вечно вам все не так, – вступился царь за любимый «Зенит».

– Сегодня бы пораньше разбодаться, – сетовал судья секретарю, – по пробкам еще тащиться.

– Так вы на метро.

– С удовольствием, только дочку с соревнований забрать нужно, в Заневском районе без машины никак, потом еще со своей к теще. Блин, рассаду им привезти нужно. Дачу в Синявино завели, да я бы этих дачников… – Видимо, в его женском царстве, при абсолютном матриархате, судья держал оборону в одиночку.

– Ага, – понимающе-равнодушно закивал секретарь.

– Ладно, пойдем, воздадим зловредной немке за все грехи, – ухмыльнулся бородатый судья.

Секретарь и судья вышли из курилки. Панько последовал за ними. Хотелось посмотреть, что еще происходит в стенах судах. Через несколько минут Панько проворно затесался на другое заседание. Полная тетка, которую можно было принять за продавщицу в сельском магазине или буфетчицу в придорожном кафе, с гнездом на голове и в нелепом жакете, пялилась в бумажку, слушая строгого судью.

– Вы императрица Екатерина Алексеевна Вторая, урожденная София Фредерика Ангальт-Цербстская, дочь прусского князя и немецкой аристократки? – судья решил не тратить время на перечисление всей родословной, все-таки речь шла о людях, а не о бульдогах.

– Ну, я, – ответила женщина без тени королевского достоинства. – И что?

– Екатерина Алексеевна, перечень обвинений в ваш адрес достаточно велик, эпизодов масса. Прежде всего, вы иностранный агент! – поставил судья восклицательный знак.

– Протестую, ваша честь, – вскочил адвокат. – Екатерина приняла подданство и перешла в православие. В православие из лютеранства.

– Вот тебе два, – подхватил судья, – оскорбление чувств верующих с использованием своего служебного положения.

– Почему оскорбление? Митрополит разрешил, по бумагам все верно было, – вновь возразил адвокат.

– А тогда извольте предъявить разрешение лютеранского пастора. Или что, лютеране у нас к верующим не относятся? Закон для всех один! – съехидничал судья. Защитник потупил взгляд: кажется, у судьи было неважное настроение. – Итак, будучи немкой по рождению, проникнув в Россию, вы, Екатерина Алексеевна, пользуясь случаем, стали коронованной особой благодаря династическому браку с Петром Третьим. Есть основания полагать, что вы причастны к его смерти.

Тетка побледнела; не спасал даже обильный искусственный румянец. Адвокат делал какие-то знаки, однако картина прошлого у буфетчицы вырисовывалась медленно.

– Протестую, уважаемый суд, – взял слово адвокат. – У Петра Третьего были трудности, как бы это сказать, психического характера и разного рода слабости. Сдается мне, что он своим образом жизни сам себя изжил раньше срока, к тому же еще морально разлагался.

– Изжил – не изжил, разберемся. Гражданка императрица, вы также обвиняетесь в угнетении и закрепощении народных масс, усилении крепостного права, оскорблении русского и других народов Российской империи.

– А чего же здесь обвинительного, все так делали в то время, абсолютизм был, сословия, так устроен мир, Европа, в конце концов, иного порядка мы не знали, его не существовало в природе, – по бумажке протараторила Екатерина Вторая.

– Ложь, ложь, – перебил царевну обвинитель из ГУИИ.

– Какие ваши доказательства? – бросил адвокат известную фразу. Зал судебных заседаний озарили улыбки: каждый вспомнил, где и когда он впервые услышал эти слова, ставшие чуть ли не поговоркой в России.

– Доказательства? Вот они, – обвинитель в звании капитана ГУИИ вытащил из кожаного портфеля потертую книженцию. – Вот «Архив Императорского дома», том семнадцатый, издание расширенное и дополненное, год 19… Переписка с Вольтером-Мольером и другими просветителями, идейными отцами Французской революции. Вы прекрасно знали, что мир, общество может быть устроено по-другому! И едва ли справедливым можно назвать закрепощение соплеменников до такой степени, что их душа и тело становились разменной монетой, в то время как в пяти днях конного пути уже давно покончили с крепостным правом.

Судья снял очки, взгляд его был исполнен довольства. Екатерина возвысила в империи все сословия, за исключением собственно русского народа, которому приходилось тянуть на своем горбу все забавы императрицы. Да хрен с этой императрицей, но на том же крестьянском горбу рядом с ней удобно устроились так называемые аристократы, чья заслуга иной раз состояла в близости к императорскому телу в том или ином смысле.

Адвокат усиленно рылся в бумагах; со стороны он выглядел, как студент из девяностых в поисках шпаргалки. «Видимо, защитник из бюджетных – из общей практики. Это раньше на исторический суд приглашали специалистов, а сейчас, когда маховик раскрутился и судить начали всех подряд, уровень и защиты, и обвинения значительно упал», – подумал гуиимовец.

– Однако действия правительницы были продиктованы как внешнеполитическими обстоятельствами, так и выступлениями иностранных агентов внутри страны.

– Каких еще иностранных агентов? – удивился судья.

– Каких-каких, а Емельян Пугачев, по-вашему, кто? На чьи деньги поднял он Урал и поволжские степи, а? Уж не на свои ли? О нет, этот мерзопакостник финансировался из-за рубежа, вынуждая правительство закручивать гайки.

– Из-за какого рубежа, из Китая, что ли? – вновь задал вопрос судья.

– Нет, Китай тогда был нашим союзником, – гордо заявил адвокат. Капитан ГУИИ прыснул от смеха, судья сдержанно улыбнулся. Панько, наблюдая эту сцену, тоже повеселел.

– Доподлинно известно, что Франция, желая насолить России, использовала недовольство населения на местах, подбивала народ к выступлениям против царской власти, но не из лучших побуждений, а лишь желая посеять в стране хаос и разлад, будучи неспособной открыто выступить против нас!

В зале послышались вялые аплодисменты.

– А по другим данным, – взял слово капитан ГУИИ, – дворяне настолько утратили чувство меры, что выжимали все из Поволжья, чтобы тратить средства в той же Франции, оттого и спичка, зажженная Пугачевым, разгорелась в хороший костер восстания. Может быть, ситуация вам видится так: русский крестьянин – абсолютный пофигист, сидит в доме, полном хлеба, испив кваску, довольный жизнью, едва покинувший уют еще теплой русской печи, и вдруг хватается за вилы, отзываясь на призывы совершенно незнакомых ему людей?

Адвокат вновь начал рыться в бумажках. Екатерина молчала, уставившись глазами в листок с подсказками – текст, исполненный банальных вещей и отмазок.

– Что-то ты мне страниц насовал, реформы какие-то, жалованные грамоты, разделы Польши, казачество, Малороссия, ты мне дай почитать про жизнь, про любовь, что за женщина была, а я уж судье отвечу.

– На! – адвокат недовольно передал смартфон со страницей интернета, открытой на биографии Екатерины Второй.

Судья тем временем с долей злорадства перечислял ее грехи.

– Я так полагаю, дорогая моя императрица, – усмехнулся он, сосредоточив в этой усмешке всю ненависть к собственному домашнему матриархату с тещей во главе, – памятник ваш придется снести, а в учебники истории дать соответствующие исправления.

Женщина-императрица обвела взглядом присутствующих – странно: суд, обвинение, защита, малопочтенная публика разных мастей, мужики и ни одного лица благородной породы. По большей части владельцы пивных животиков, плохо спрятанных в пиджаки и натужно перетянутых ремнями, поросячьи глазки и ехидные голоса. «Екатерина» вспомнила детство, гарнизон в Прибалтике, отец – советский офицер, командир батальона ВДВ, честный и смелый человек, декабрь восемьдесят восьмого года, интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан… Все смешалось в один клубок: похоронка, трагедия, распад Советского Союза, девушка с матерью и двумя малолетними братьями теперь где-то в средней полосе, комната в общежитии, никому не нужная семья героя страны, которой больше нет, и «мы вас туда не посылали». Безнадега, замужество, развод… Она закрыла глаза. Какой она была в юности, и как скоро жизнь превратила ее из жизнелюбивой девушки в уставшую женщину. Ничего ведь никому не надо, сколько раз она пыталась преобразить общежитие, разбивала клумбы, сажала цветы, красила стены в подъездах, гоняла местных пъянчужек, бегала по инстанциям, выбивая средства на ремонты, и до последнего тянула этого человека, так называемого мужа, который обещал любить и помогать.

–Знаете, господин судья, эта женщина не виновата. Екатерина пробивала себе дорогу в жизни как могла, среди этих дураков и лентяев, которые, как свиньи, хлебали у корыта. Да, перехитрила и муженька, и родственничков, так они из страны пили кровь похлеще Екатерины. Царевна хоть какой-то порядок и культуру внесла. А что до крепостного права, конечно, виновата, но ее саму кто-то поддержал? Молодость свою в заточении провела с книжками, пока царь бесстыже развлекался с этими придворными… – она произнесла это слово.