скачать книгу бесплатно
Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом
Татьяна Шишкова
Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»
Послевоенная политика советских властей в области культуры, связанная с именем Андрея Жданова, осталась в памяти как мрачное время застоя и репрессий. В каком контексте создавались идеологические кампании, названные впоследствии «ждановщиной»? После войны, когда мобилизация населения на строительство и защиту социализма перестала быть актуальной задачей, перед государством встала проблема переустройства соцреалистического дискурса. Татьяна Шишкова в своей книге предлагает взглянуть на события тех лет как на попытку подчинить культуру новой экспансионистской задаче – созданию и предъявлению внешнему миру «правильного» образа СССР. Автор анализирует, как критика М. Зощенко, С. Эйзенштейна, Д. Шостаковича и других фигурантов ждановских постановлений была обусловлена началом холодной войны и почему переосмысление отношений с Западом привело к последствиям, губительным для всего советского проекта.
Татьяна Шишкова
Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом
ВВЕДЕНИЕ
«Нашему поколению выпало огромное счастье быть участником грандиозной победы над сильнейшим врагом не только Советского Союза, но и всего прогрессивного человечества – германским фашизмом. Нашему поколению будут завидовать многочисленные поколения наших потомков» – так начиналось письмо, которое 11 июля 1945 года направил Сталину кандидат технических наук Л. Либерман[1 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 375. Л. 47.]. Выпавшее на долю советского народа «счастье» участия в войне требовало, по мнению Либермана, наглядной репрезентации: он предлагал соорудить в центре Москвы здание, «само по себе воплощающее монумент Победы», и открыть внутри Музей Великой Отечественной войны, который покажет путь страны от мирного строительства социализма к борьбе за мир во всем мире и героической победе над захватчиками. Из того, как Либерман предлагал организовать материал музея, видно, что победа в его представлении венчала не четыре последних года, а как минимум полтора десятилетия: экспозиция должна была начинаться с первых пятилеток и освещать все важнейшие этапы советской жизни. История победы охватывала весь сталинский период, и весь сталинский период превращался в историю победы. Проект Либермана реализован не был: не потому, что сталинский триумф и великая победа не заслуживали музея, а потому, что одного лишь музея им было мало – их должна была увековечить сама жизнь.
9 февраля 1946 года, накануне выборов в Верховный Совет СССР, Сталин выступал в Большом театре перед избирателями. Война уже девять месяцев как была окончена, страну ждали новый пятилетний план, восстановление народного хозяйства, возвращение к мирной жизни, но речь Сталина была не об этом. Его занимал другой вопрос: как нужно понимать итоги войны, а точнее – каковы были ее положительные итоги? Война, безусловно, была проклятием, утверждал Сталин, но она не была слепым ударом судьбы, равно как и результатом стечения обстоятельств или ошибок политиков. С точки зрения марксизма ее наступление было предсказуемым: капитализм порождал кризисы, и из этих кризисов возникали войны. Обе мировых войны были следствием неравномерного развития капиталистических стран и их стремления переделать сферы влияния. Таким образом, наступление Второй мировой войны было закономерным, но насколько закономерным был ее итог? Была ли победа Советского Союза случайной? Сталин настаивал на том, что нет. Война была проверкой, и Советский Союз эту проверку прошел[2 - Речь товарища И. В. Сталина на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы // Правда. 1946. 10 февраля. С. 1–2 (Сталин И. В. Сочинения. Т. 16. Ч. 1. М., 2011. С. 201).].
Что же означала победа в войне? Ответ на этот вопрос занял почти треть номера «Правды», вышедшего 10 февраля, в день выборов. Сталин объяснял, что это победа советского строя, который не только доказал свою состоятельность и жизнеспособность, но и продемонстрировал собственное превосходство. Победа была результатом не только храбрости и самоотверженности советских людей, но и мудрой политики советского руководства, доказательством его правоты. Что еще важнее, она была доказательством неправоты западных критиков СССР – всех тех, кто сравнивал советскую систему с «карточным домиком», кто говорил, что советский строй навязан населению и является искусственным, кто объявлял Красную армию «колоссом на глиняных ногах». Те, кто раньше ругал Советский Союз, теперь превозносили его, в чем, возможно, и заключался главный итог войны. К перемене отношения к СССР за его пределами Сталин возвращался в выступлении трижды, каждый раз напоминая о том, как неправильно западный мир прежде смотрел на Советский Союз. Теперь у Запада была возможность взглянуть на него по-новому.
«На важном и ответственном посту стоит каждый советский человек за рубежом. На него смотрит мир» – так завершалась передовица «Правды» от 26 марта 1945 года[3 - Советский человек за рубежом родной страны // Правда. 1945. 26 марта. С. 1.]. Что именно мир должен был в нем видеть, Сталин объяснил еще 6 ноября 1944 года в торжественной речи по случаю очередной годовщины революции: «Ныне все признают, что советский народ своей самоотверженной борьбой спас цивилизацию Европы от фашистских погромщиков. В этом великая заслуга советского народа перед историей человечества»[4 - Доклад председателя Государственного комитета обороны товарища И. В. Сталина // Правда. 1944. 7 ноября. С. 2.]. Прежде главной заслугой советского народа был смелый эксперимент по строительству социализма, он обещал в корне изменить мировую историю и обеспечить человечеству счастливое будущее, но все это оставалось лишь обещанием – реальные успехи советского строительства были впечатляющими по российским меркам, но не по западным. Теперь изменение истории человечества осуществлялось в настоящем, Советский Союз выступал уже не только проводником в будущее, но и нынешним спасителем мировой цивилизации, и беспокойство о том, заметит ли остальной мир эту перемену роли, тревожило не только Сталина. Советская пропаганда старалась «настроить» новый взгляд на СССР и последовательно отсекала все, что больше не было актуальным.
Прежде всего, опровержения требовал взгляд, который на протяжении предыдущих лет навязывала миру гитлеровская пропаганда. Журнал «Большевик» напоминал, как она пугала мир тем, что вступление Красной армии в пределы Германии угрожает европейской культуре, и утверждал обратное: «Именно подлинная культура в высшем, лучшем и наиболее последовательном своем выражении шагает теперь вместе с Красной армией по Европе!»[5 - Великая заслуга советского народа перед историей человечества // Большевик. 1945. № 5. С. 7.] «Правда» писала, что фашистская пропаганда «бесстыдной клеветой старалась внушить страх и ненависть к советским людям», но Красная армия «своей благородной силой рассеяла ложь и предрассудки»[6 - Советский человек за рубежом родной страны // Правда. 1945. 26 марта. С. 1.]. Начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Георгий Александров в печати критиковал писателя Илью Эренбурга за статью «Хватит!», в которой тот обещал немцам, что им не удастся избежать неминуемой расправы[7 - Эренбург И. Хватит! // Красная звезда. 1945. 11 апреля. С. 3; Александров Г. Товарищ Эренбург упрощает // Правда. 1945. 14 апреля. С. 2.]. Выступление Александрова, в котором он заявлял, что советское руководство никогда не призывало к истреблению населения Германии, было зачитано по радио в Берлине, и в информационных сводках сообщалось, что немцы слушали эту трансляцию с большим вниманием и облегчением[8 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 321. Л. 38. Подробнее о выстраивании положительного образа Сталина и СССР в послевоенной Германии см.: Тихомиров А. «Лучший друг немецкого народа»: культ Сталина в Восточной Германии (1945–1961 гг.). М., 2014. С. 68–121.]. Даже для немцев, не говоря о других европейских народах, появление Красной армии должно было олицетворять не угрозу, а спасение.
Война и победа над Германией возродили в памяти предыдущие крупные победы России. «Правда» напоминала, что в прошлом народы страны уже вставали на защиту свободы и цивилизации, когда двухвековой борьбой с татаро-монгольским игом спасли Европу от порабощения[9 - Ковалев С. Великая заслуга советского народа перед историей человечества // Правда. 1945. 17 мая. С. 3.]. Еще живее был образ победы над Наполеоном, также сопровождавшейся триумфальным шествием русской армии по Европе. Во время Великой Отечественной войны напоминания о событиях 1812 года способствовали мобилизации патриотизма, но теперь советское руководство аккуратно отстраивалось от сравнений с царской Россией. Так, Александров в одном из программных текстов заявлял, что попытки опровергнуть марксистское положение о царской России как «жандарме Европы» наносят вред советской исторической науке[10 - Александров Г. О некоторых задачах общественных наук в современных условиях // Большевик. 1945. № 14. С. 16.]. Сергей Ковалев, другой работник Управления пропаганды и агитации, пояснял, почему политика СССР в послевоенной Европе не имеет ничего общего с прошлым: «Освободив от немецких захватчиков народы Европы, Красная армия не навязывает им своей воли, дает им возможность устроить свою жизнь так, как они хотят»[11 - Ковалев С. Великая заслуга советского народа перед историей человечества // Правда. 1945. 17 мая. С. 3.]. Даже Сталин считал необходимым подчеркивать разницу между царской Россией и Советским Союзом. В октябре 1945 года, встречаясь с представителями делегации общества «Финляндия – СССР», он предлагал продлить Финляндии срок выплаты репараций и утверждал, что подобным великодушием Советский Союз рассчитывается за российскую политику: «Царское самодержавие своей политикой по отношению к Финляндии, Румынии, Болгарии вызывало вражду народов этих стран к России. Мы хотим, чтобы соседние страны и народы к нам хорошо относились»[12 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 371. Л. 162 об.].
Стремление развенчать штампы немецкой пропаганды и дистанцироваться от образа царской России не было послевоенным приобретением – оно играло важную роль в советском публичном дискурсе и в 1930?е годы. Действительно новым стало стремление дистанцироваться и от образа довоенного СССР. В упомянутой выше предвыборной речи в феврале 1946 года Сталин описывал масштабные трансформации, пережитые страной: из отсталой она превратилась в передовую, из аграрной – в индустриальную. За 15 лет до этого, выступая в 1931 году на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, Сталин констатировал отставание СССР от передовых стран на 50?100 лет и призывал «пробежать это расстояние в 10 лет»[13 - Сталин И. О задачах хозяйственников // Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 38.]. После войны данная задача была объявлена выполненной: «Под руководством партии большевиков в условиях советской демократии в короткие исторические сроки наша Родина из бедной и отсталой страны превратилась в могучую, цветущую индустриально-колхозную державу»[14 - Великий русский народ // Правда. 1945. 26 мая. С. 1.]. Советский Союз больше не был наследником старой России, которую «непрерывно били за отсталость» и которая потерпела поражение в предыдущей мировой войне, – победа стала доказательством ликвидации вековой отсталости[15 - Великий всенародный подъем // Правда. 1945. 24 мая. С. 1.]. Как писала «Правда» по случаю 220-летия Российской академии наук, исполнился завет Чернышевского, обещавшего, что когда-нибудь русский народ «просветится»: теперь советский народ мог занять свое место в авангарде мировой цивилизации, ни в чем не уступая Западной Европе[16 - Праздник советской науки // Правда. 1945. 11 июня. С. 1.].
Отбросив «все старое, обветшалое», Советский Союз являлся миру в новом качестве[17 - Великая заслуга советского народа перед историей человечества // Большевик. 1945. № 5. С. 7.]. В печати и выступлениях официальных лиц неустанно говорилось о том, чем Советский Союз больше не был, – но чем же он теперь был? Развернутый ответ на этот вопрос должны были дать литература и искусство: именно они в советской системе традиционно отвечали за производство образа реальности и, по выражению Горького, «насыщали боевую теорию ленинизма фактами», объясняя, «как же случилось, что эта отсталая страна вдруг стала самой яркой точкой на земле»[18 - А. М. Горький и создание «Истории фабрик и заводов»: Сборник документов и материалов. М., 1959. С. 36.]. На протяжении первых десяти лет после революции производство этих образов осуществлялось средствами художественного авангарда, с начала 1930?х годов советское руководство стало предпочитать более доступный и менее утопический язык – так постепенно оформилось то, что вскоре получило название соцреализм[19 - Подробнее об отношениях авангарда и соцреализма см.: Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин. М., 2013.]. Соцреализм как художественный метод, придя на смену авангарду, сохранил его устремленность в будущее и вовлеченность художника в процесс переустройства мира, но заменил его инструментарий на более традиционный. Соцреализм был призван отображать приближение социализма с помощью реалистических образов и тем самым способствовать выработке общих для всего населения культурных и идеологических ценностей[20 - Hoffmann D. Stalinist Values: The Cultural Norms of Soviet Modernity, 1917–1941. Ithaca, 2003. P. 159.]. Ключевым понятием в этой концепции было «приближение»: соцреализм не размывал границы между настоящим и будущим, не замещал одно другим, но показывал, чего не хватает настоящему, чтобы стать будущим. Этот практический аспект хорошо заметен в одном из первых определений соцреализма, сформулированном Сталиным в 1932 году на встрече с писателями у Горького: «Художник должен правдиво показать жизнь. А если он будет правдиво показывать нашу жизнь, то в ней он не может не заметить, не показать того, что ведет ее к социализму. Это и будет социалистический реализм»[21 - Зелинский К. Одна встреча у М. Горького // Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 167.]. В каком-то смысле соцреализм представлял собой практическое руководство по строительству социализма: в реалистических образах он предъявлял стране ближайший фронт работ. А поскольку в определении этого фронта соцреализм подчинялся государству, его эволюция повторяла этапы развития советского социалистического проекта.
Американский историк Стивен Коткин в книге «Магнитная гора: сталинизм как цивилизация» отмечал, что в середине 1930?х годов из?за усиления угрозы, исходившей от фашизма, революционная миссия Советского союза была переопределена: со строительства социализма акцент сместился на его защиту[22 - Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley; Los Angeles; London, 1997. P. 227.]. Этот идеологический сдвиг непосредственно отразился на соцреалистическом дискурсе. Прежде его главной темой было созидание – организация нового производства, воспитание нового человека, всевозможные стройки и «перековки». «История фабрик и заводов», затеянная Горьким в начале 1930?х годов, конструировала новый образ рабочих и тем самым создавала новый рабочий класс: Горький настаивал, что рабочим необходимо получить образ своей деятельности, чтобы интериоризировать классовое сознание и новую советскую этику[23 - А. М. Горький и создание «Истории фабрик и заводов»: Сборник документов и материалов. М., 1959. С. 29. См. также: Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007. С. 266–280.]. Коллективная монография об истории Беломорско-Балтийского канала, выпущенная в 1934 году, совмещала воспитание нового человека с непосредственным строительством: через труд и коллектив бывшие преступники превращались в сознательных советских людей подобно тому, как грязь и болото нетронутой природы обретали стройность и ясность архитектурных форм[24 - Подробнее о книге «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина. История строительства» см.: Добренко Е. Политэкономия соцреализма. С. 159–183.]. Еще нагляднее сюжет о рождении советского человека из хаоса революции разыгрывался в кинофильме «Путевка в жизнь» Николая Экка (1931). В середине тридцатых эпоха первоначального строительства была завершена: советское общество было объявлено бесклассовым, новый советский человек – появившимся, производство – налаженным.
После принятия Конституции 1936 года, зафиксировавшей эти перемены, этика созидания отошла на второй план, а главным объектом репрезентации стали идеи всенародной защиты социалистического отечества от внешних врагов и всеобщей поддержки политики партии[25 - Одним из триггеров для перехода от идеологии строительства к идеологии защиты стала та же Конституция 1936 года – в ходе ее обсуждения выяснилось, что политика партии, вопреки декларациям, отнюдь не пользуется всенародной поддержкой. См.: Hoffmann D. Stalinist Values. P. 154.]. Французская исследовательница Сабин Дюллен отмечала, что в 1936–1940 годах пограничники становились героями советских художественных фильмов чаще, чем рабочие и крестьяне (при этом первый фильм о пограничниках появился только в 1935 году)[26 - Дюллен С. Уплотнение границ: к истокам советской политики. 1920–1940?е. М., 2019. С. 30.]. Кино реагировало на перемены быстрее, но и в литературе был заметен сдвиг в сторону единения и обороны: Алексей Толстой в 1938 году пишет пьесу «Путь к победе» об интервенции капиталистических держав в Россию во время Гражданской войны и о роли Сталина в отражении этой интервенции и приступает к работе над повестью «Хлеб» о разгроме белой армии под Царицыном в 1919 году, Василий Ян выпускает первый роман из трилогии «Нашествие монголов», Валентин Костылев публикует роман «Козьма Минин» и т. д. Еще отчетливее тот же сдвиг был заметен в реакции советского руководства на те или иные произведения искусства. В 1937 году Сталин рекомендовал переделать сценарий фильма «Великий гражданин» Фридриха Эрмлера, чтобы подчеркнуть, что речь в картине идет не просто о борьбе двух группировок, а о противостоянии двух программ, одну из которых народ поддерживает, а другую – нет[27 - Кремлевский кинотеатр. 1928–1953: Документы. М., 2005. С. 383.]. В 1940 году ЦК запретил пьесу Леонида Леонова «Метель», поскольку советская действительность изображалась в ней как «улей, который безопаснее любить издали»[28 - Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) – ВКП(б), ВЧК – ОГПУ – НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 1999. С. 449.]. В 1940 году, обсуждая фильм «Закон жизни», Сталин заявлял, что автор его сценария Александр Авдеенко не сочувствует большевикам, поэтому отрицательные герои выходят у него интереснее и привлекательнее, чем положительные[29 - Там же. С. 454.].
На протяжении 1930?х годов соцреализм, предъявляя «правильный» образ будущего, мобилизовал население сначала на строительство, а затем на защиту социализма, однако после окончания войны обе эти задачи перестали быть актуальными. В предвыборном выступлении в феврале 1946 года Сталин заявлял, что победа в войне доказала и крепость социалистического строя, и поддержку народом политики партии: ни строительство, ни защита социализма больше не были связаны с образом будущего. Новой миссией государства стало продвижение советского социализма как самого прогрессивного общественного строя, успешность которого доказала победа СССР в войне, за пределы отдельно взятой страны. Таким образом, после строительства и защиты советского социализма начинался период его экспансии: если раньше советский проект был больше сосредоточен на самом себе, то теперь он обращался вовне. Это требовало радикального переустройства соцреалистического дискурса: его главной задачей становилось предъявление внешнему миру нового образа страны. Советская жизнь и советский народ, которые раньше были объектом воздействия и созидания, превращались в объекты демонстрации. Мобилизация сменялась репрезентацией: от культуры больше не требовалось строить социализм и защищать его – теперь его необходимо было показывать, причем так, чтобы он оказался понятен невовлеченной аудитории. Социалистический проект больше не был экспериментом, за ходом которого с интересом следил мир, он уже являл собой новый великий строй, готовый повести мир за собой. С этим была связана главная перемена. Раньше соцреалистический метод работал с будущим, разглядывая его приметы в окружающей действительности и наполняя ее новыми образами, теперь задача менялась: чтобы предъявить всему миру величие СССР, в окружающей действительности необходимо было разглядеть не будущее, а некое альтернативное настоящее. Это переводило соцреализм на новый уровень, в каком-то смысле бросало ему вызов. Столь радикальные перемены в устройстве культуры не могли произойти стихийно, они требовали идеологического руководства и координации, и в этой книге мы рассмотрим, как эти перемены осуществлялись и к чему они привели.
***
29 декабря 1945 года Политбюро приняло решение о возвращении бывшего первого секретаря Ленинградского горкома партии Андрея Жданова в Москву – спустя сутки он уже был в Кремле. Его переезд превратил правящую «пятерку» (Сталин, Молотов, Маленков, Берия, Микоян) в «шестерку», изменив расстановку сил в ближайшем окружении Сталина. 10 февраля Жданов был выбран депутатом Верховного Совета, 12 марта назначен председателем Совета Союза Верховного Совета СССР[30 - Согласно Конституции 1936 года, Верховный Совет СССР имел две равноправные палаты – Совет Союза и Совет Национальностей. Предполагалось, что в Совете Союза представлены общие интересы всех трудящихся СССР независимо от их национальности, а в Совете Национальностей – интересы народов СССР, связанные с их национальной спецификой.], 13 апреля в его ведение было передано Управление пропаганды и агитации и Отдел внешней политики ЦК, в начале мая – руководство всем аппаратом ЦК, Оргбюро и Секретариатом. 7 ноября 1946 года торжественная речь Жданова открывала празднование 29?й годовщины революции, что демонстрировало его высокий статус в иерархии власти: в 1945 году эту роль исполнял Молотов, а до этого на протяжении четырех лет – лично Сталин. 9 декабря портрет Жданова был опубликован на обложке журнала Time – к этому моменту во всем мире его воспринимали как второго человека в СССР после Сталина, и с точки зрения объема переданных ему полномочий это соответствовало действительности.
«Эпоха Жданова» в послевоенной советской культуре продолжалась сравнительно недолго: руководство вопросами идеологии ему было передано 13 апреля 1946 года, а уже 30 августа 1948 года он умер от инфаркта в санатории ЦК ВКП(б). Хронологические рамки того, что принято называть «ждановщиной», оказываются и того ?же: от постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» 14 августа 1946 года до постановления об опере «Великая дружба» 10 февраля 1948 года. В промежутке между ними было развернуто несколько идеологических кампаний (прежде всего – по борьбе с «низкопоклонством перед Западом»), проведена философская дискуссия, организованы «суды чести» для интеллигенции, но фундаментом послевоенного руководства культурой оставались четыре ждановских постановления, содержавшие указания о перестройке литературы, театра, кино и музыки в соответствии с новым послевоенным курсом советской идеологии.
Эти постановления, как и весь ждановский период, традиционно рассматриваются как возвращение к довоенным практикам в отношении культуры, восстановление жесткого государственного руководства после идеологических послаблений военных лет. Несмотря на то что непосредственно во времена «ждановщины» репрессии носили сравнительно мягкий характер, ее целью принято считать возвращение в культуру тотального контроля, атмосферы страха и если не самих репрессий, то как минимум памяти о них[31 - F?rst J. Late Stalinist Society: History, Policies and People // Late Stalinist Russia: Society Between Reconstruction and Reinvention. Abingdon; New York, 2006. P. 9; Зубкова Е. Послевоенное сталинское общество: политика и повседневность. М., 2000. С. 186.]. К такой трактовке подталкивают и само слово «ждановщина», ассоциативно отсылающее к «ежовщине», и общая тенденция видеть в послевоенной советской политике в первую очередь восстановление довоенных практик и институтов[32 - Kotkin S. Modern Times: The Soviet Union and the Interwar Conjuncture // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 2. № 1. Winter 2001. P. 115; Fitzpatrick S. Late Stalinism in Historical Perspective // Late Stalinist Russia. P. 274.]. В сравнении с ранним (1927–1935) и высоким (1935–1945) сталинизмом послевоенная эпоха – поздний сталинизм (1946–1953) – действительно выглядит не слишком впечатляюще[33 - Для удобства мы воспользовались здесь условной периодизацией сталинской эпохи, предложенной Евгением Добренко (Добренко Е. Поздний сталинизм. М., 2020. Т. 1. С. 15).]. Советские тридцатые остались в истории десятилетием амбициозных проектов и великих строек, они поражали масштабом – и созидания, и разрушения. На их фоне вторая половина 1940?х годов меркнет, предстает тусклым повторением. Отчасти этот эффект возникает из?за того, что к этому периоду мы подходим с мерками 1930?х: оцениваем амбиции и действия власти по их влиянию на советское общество. В период раннего и высокого сталинизма главным объектом трансформации выступало именно общество: в нем воспитывали классовое сознание, его учили правильно работать и правильно отдыхать, приобщали к культуре и культурности, мобилизовали на строительство государства и его защиту. В искусстве, официальных выступлениях, печати обществу постоянно объясняли, каким оно должно стать, предлагали все новые образы, к которым надо стремиться. Этот процесс не был односторонним: образы будущего увлекали советских людей, и они стремились к тому, чтобы им соответствовать[34 - См.: Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М., 2017.]. Но после войны производство новых образов снижается, если не сказать останавливается – это заметно и в риторике власти, и в культуре. Что еще важнее, советское общество перестает быть главным объектом воздействия, центром внимания и приложения усилий власти: от него по-прежнему многого требуют, но почти ничего ему не обещают. Проект грандиозного будущего, который прежде оправдывал лишения и усилия, после войны заметно отдаляется: социалистическое будущее объявляется уже наступившим, коммунистическое же продолжает оставаться слишком призрачным. Это во многом объясняет, почему в памяти большинства мемуаристов послевоенные годы остались мрачной эпохой: в отсутствие ожиданий тяготы текущей жизни, тревоги и страхи нечем было ни оправдать, ни уравновесить. Привычный взгляд на ждановщину как на время мрачного культурного застоя тоже берет свое начало именно здесь.
Сравнивая состояние советской культуры 1930?х и 1940?х годов, английский философ Исайя Берлин писал, что в тридцатые в интеллектуальной жизни царило «мрачное оживление», но после войны не осталось и его: интеллектуальная и художественная жизнь полностью застыли[35 - Берлин И. История свободы. Россия. М., 2014. С. 396, 409.]. Похожего взгляда на поздний сталинизм придерживается и значительная часть историков: ждановскую политику в области культуры принято рассматривать как имитацию культурной жизни, прикрывающую стремление окончательно убить в ней все живое. Постановления Жданова, отмечал один из главных исследователей позднего сталинизма Евгений Добренко, на самом деле ничего не постановляют: это «символические документы, знаменующие собой новый статус власти, единственной публичной функцией которой становится демонстрация себя самой»[36 - История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи. М., 2011. С. 381.]. Другой специалист по сталинской эпохе Шейла Фицпатрик делала похожий вывод: ждановщина давала понять, что советское общество не ждут ни либерализация, ни обновление[37 - Fitzpatrick S. Late Stalinism in Historical Perspective. P. 274.]. Для обоих исследователей подлинный смысл ждановских постановлений оказывается не связанным напрямую с их содержанием, а само это содержание не заслуживает первостепенного внимания. В лучшем случае эти постановления выступают актами бессмысленного самовоспроизводства власти, в худшем – актами ее самоутверждения. Однако такая редукция ждановских выступлений к чисто перформативной функции, как представляется, сильно сужает понимание этой эпохи.
В изучении позднесталинского периода существует отчетливый парадокс. С одной стороны, редкое исследование обходится без упоминания холодной войны. Важность этого противостояния никем не оспаривается и подчеркивается практически всеми авторами, но его механика исследуется однобоко. Холодная война оказывается важным фактором в изучении внешней политики и дипломатии, но в работах, посвященных внутренней политике и тем более культуре, она фигурирует в лучшем случае как фон, не игравший непосредственной роли в описываемых событиях. Чуть больше в этом смысле повезло истории науки: актуальность международного соревнования в случае атомного проекта или так называемого «дела КР»[38 - Аббревиатура «дела Клюевой – Роскина». В октябре 1946 года академик-секретарь Академии медицинских наук СССР В. В. Парин, будучи в США, передал Советско-американскому обществу рукопись книги исследователей Нины Клюевой и Григория Роскина о биотерапии рака. По возвращении Парин был арестован за разглашение государственной тайны, а Клюева и Роскин подвергнуты «суду чести». Подробнее см.: Есаков В. Левина Е. Дело КР. Суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма. М., 2001.] не вызывает вопросов. Истории культуры повезло меньше: холодная война часто упоминается здесь в связи с кампанией по борьбе с «низкопоклонством», но этим протокольным упоминанием дело по большей части и ограничивается. В западной советологии, возникшей как дисциплина во многом именно благодаря холодной войне, международный аспект в изучении советской культуры занимает более важное место, но и здесь в центре внимания оказывается не внутренняя политика, а опыт взаимодействия с советской культурой за пределами СССР – различным аспектам соревнования культур посвящено немало работ[39 - См., например: Сондерс Ф. С. ЦРУ и мир искусств: культурный фронт холодной войны. М., 2016; Caute D. The Dancer Defects. The Struggle for Cultural Supremacy during the Cold War. New York, 2003.]. В отечественной традиции послевоенная культура и культурная политика рассматриваются преимущественно в контексте внутренних взаимоотношений власти и творческой интеллигенции, а внешнеполитические аспекты, за исключением отдельных работ, посвященных частным эпизодам воздействия международного контекста на внутреннюю культурную политику, практически не привлекают внимания. Как отмечал Евгений Добренко во введении к двухтомному «Позднему сталинизму», особенность послевоенной культуры заключалась в том, что это была культура уникальной войны, которая позиционировалась как война с внешними врагами, но велась внутри страны[40 - Добренко Е. Поздний сталинизм. Т. 1. С. 36.]. При таком взгляде внешний мир оказывается чем-то не вполне существующим – во всяком случае не слишком релевантным для анализа перипетий внутренней культурной политики. Холодная война как будто упоминается, но одновременно вымывается из повествования, из?за чего оно лишается важных внутренних связей. Культурная холодная война велась в том числе и внутри страны, но без внешнего контекста ее битвы теряют смысл.
Для понимания холодной войны важно еще одно обстоятельство. Мы знаем, кто одержал в ней победу, и переносим это знание в прошлое: нам кажется, что холодная война была соревнованием, в котором победителя должна была определить история. Но у советского руководства в послевоенный период никакого сомнения в том, на чьей стороне история, не было: победа над Германией была ярким доказательством благосклонности истории к СССР. С советской стороны холодная война начиналась не как битва с неизвестным финалом, а как приближение известного: задачей было не завоевать превосходство, а продемонстрировать его той части мира, от которой движение истории было пока еще скрыто, и тем самым ускорить ход истории. С этой точки зрения холодная война была не столько противоборством двух систем, сколько своеобразным «конкурсом красоты». Именно поэтому большую роль в ее перипетиях играли проблемы репрезентации: для советского руководства холодная война с самого начала была конкуренцией не систем, а их образов.
Поздний сталинизм часто рассматривают как гомогенный этап, суть которого проявилась со всей ясностью к его финалу, поэтому в изучении начального послевоенного периода традиционно больше внимания уделяют предвестникам этого финала – признакам приближающихся репрессий, воинственным заявлениям, демонстрациям силы и т. д. Первые послевоенные годы выступают тут прелюдией к той политике, которая начнется в 1948 году с убийства Соломона Михоэлса, захвата коммунистами власти в Чехословакии, блокады Берлина и т. д. Так же принято смотреть и на ждановщину, предстающую в различных исследованиях манифестацией возвращения к репрессиям и подготовкой к тотальной чистке культуры. В этой книге предпринимается попытка изменить оптику и посмотреть на ждановскую политику в области культуры с другой точки зрения: не что за ней последовало, а что ею двигало. Этим внутренним двигателем в нашем изложении будет выступать стремление руководства СССР предъявить достижения социалистического строя внешнему миру и перестроить советскую культуру с мобилизационных установок на репрезентационные. Это переустройство было амбициознее, чем может показаться: прежде советская культура обращалась преимущественно к внутренней аудитории, теперь же ее адресатом становился весь мир, который необходимо было убедить в том, что Советский Союз стал первой в мире социалистической сверхдержавой. Иными словами, ждановская политика рассматривается нами не как глобальная «заморозка» советской культуры, а как эксперимент по ее переформатированию.
Андрей Жданов остался в истории одиозной фигурой – «душителем культуры», самоуверенным парвеню, не стеснявшимся объяснять Шостаковичу и Прокофьеву, как писать музыку, а Ахматовой и Зощенко – что такое литература. В западной историографии предпринимались попытки подвергнуть этот образ ревизии. Самая заметная из них – книга Вернера Хана «Послевоенная советская политика. Падение Жданова и разгром умеренного лагеря, 1946–1953», вышедшая в Лондоне в 1982 году[41 - Hahn W. Postwar Soviet Politics. The Fall of Zhdanov and the Defeat of Moderation, 1946–53. Ithaca; London, 1982.]. Послевоенный период Хан рассматривает в контексте противостояния Жданова Берии и Маленкову, в котором Жданов оказывается положительным героем: он сопротивляется догматизму, поощряет творческий подход и в целом придерживается умеренных позиций, хотя и вынужден прибегать к идеологическим кампаниям в рамках политического маневрирования. Однако предложенный Ханом подход за прошедшие с момента выхода его работы десятилетия не приобрел большого количества последователей: не только потому, что культурная репутация жертв Жданова, оставивших о нем самые уничижительные отзывы, по-прежнему чрезвычайно высока, но и потому, что Хан наделял Жданова большой политической самостоятельностью, а это противоречит сложившемуся представлению, что в окружении Сталина такой автономией никто не обладал.
Жданов действительно не был идеологом послевоенного курса. Все ключевые тексты, ассоциирующиеся со «ждановщиной», вдохновлены лично Сталиным. Это сталинские выступления на Оргбюро 9 августа 1946 года, тщательно законспектированные Ждановым, легли в основу доклада и постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» и постановления о кинофильме «Большая жизнь»[42 - Стенограммы этих выступлений Сталина сохранились и были опубликованы. Выступление Сталина на заседании Оргбюро ЦК по вопросу о ленинградских журналах см. в: Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1937–1956. М., 2005. С. 573–576. Выступление с критикой кинофильмов см. в: Власть и художественная интеллигенция. С. 581–584.]. Это посещение Сталиным постановки «Великой дружбы» стало толчком к началу новой кампании по борьбе с формализмом в музыке. Именно Сталин ввел в послевоенную риторику слово «низкопоклонство», разругав в секретной телеграмме Молотова, Берию, Маленкова и Микояна за публикацию в «Правде» похвал Черчилля в адрес России и лично Сталина[43 - Сталин и космополитизм. 1945–1953. Документы Агитпропа ЦК. М., 2005. С. 31.]. Более того, само внезапное возвращение Жданова в центр политической жизни тоже было организовано Сталиным с целью создать противовес приобретшим существенный политический вес за время войны Молотову, Берии и Маленкову – не случайно возвышение Жданова разворачивалось на фоне кампаний, так или иначе ослаблявших позиции трех его оппонентов[44 - Хлевнюк О., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры. М., 2011. С. 21–39.]. Жданов выступал при Сталине исполнителем и организатором, но и в этом качестве не проявлял какой-то особой изобретательности. Он пользовался старыми формулировками и черпал вдохновение в старых кампаниях. И Зощенко, и Ахматова, и Шостакович не были новыми героями партийных проработок, и Жданов не скрывал преемственности: например, в докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград» он напоминал о том, что в годы войны Зощенко уже становился объектом критики, а в постановлении об опере «Великая дружба» цитировал статью «Сумбур вместо музыки», в которой в 1936 году был осужден формализм в творчестве Шостаковича. Тем не менее роль Жданова не была сугубо технической: он превращал идеи Сталина в постановления и кампании, доносил его мысли до партработников и деятелей культуры, а значит, именно от него во многом зависело, что из сказанного Сталиным превратится в руководство для всей страны. Жданов был исполнителем, но в случае идеологии и культуры качество исполнения нередко оказывалось ключевым фактором. С этой точки зрения фигура Жданова заслуживает особого внимания, а его предыдущий политический опыт позволяет чуть лучше понять его деятельность после войны.
Жданов не был старым большевиком: во время революции ему было 21 год, хотя он уже два года являлся членом РСДРП(б). Его политическая карьера началась в середине 1920?х годов в Нижнем Новгороде, но настоящий взлет случился в 1934 году, когда он был переведен из Горького в Москву и сразу стал приближенным Сталина (в 1934 году он провел в кабинете последнего 278 часов, по продолжительности общения с ним уступив только Молотову и Кагановичу[45 - Волынец А. Жданов. М., 2013. С. 154.]). Перевод состоялся вскоре после XVII партсъезда – «Съезда победителей», – и это обстоятельство немаловажно: карьера Жданова началась в один из самых благополучных моментов в истории Советского Союза – индустриализация идет полным ходом, оппозиции больше нет, социализм почти построен, враги почти разоблачены и даже Киров еще жив. Практически сразу после перевода в Москву Жданов начал готовить Первый съезд советских писателей, который состоялся в августе 1934 года и стал одновременно и точкой отсчета новой советской культуры, и первым ее официальным представлением внешнему миру. После убийства Кирова Жданов становится главой парторганизации Ленинграда[46 - В 1936?1945 годах основной должностью Жданова был пост первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б).], но остается главным визави Сталина по вопросам культуры – как утверждал впоследствии его сын, именно благодаря Жданову, например, была восстановлена в правах опера Глинки «Жизнь за царя»[47 - Жданов Ю. Взгляд в прошлое: воспоминания очевидца. Ростов-на-Дону, 2004. С. 83.]. Роль культуры в этот период существенно повышается: она становится и основополагающим каналом предъявления достижений СССР (в том числе на внешнем уровне), и способом политической коммуникации. Именно культура оказывается пространством консолидации международных антифашистских сил и их открытого противостояния странам фашистского блока[48 - См.: Кларк К. Москва, четвертый Рим. Сталинизм, космополитизм и эволюция советской культуры (1931–1941). М., 2018. С. 246–301; Дэвид-Фокс М. Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921–1941 годы. М., 2015. С. 479–498.]. Не в последнюю очередь благодаря культурным связям Советский Союз наконец начинает играть заметную роль на мировой арене, и этой интеграции уделяется повышенное внимание: в замечаниях по поводу конспекта учебника истории СССР, составленных Сталиным, Кировым и Ждановым, отмечалось, что стране нужен такой учебник, «где бы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории»[49 - Сталин И., Жданов А., Киров С. Замечания по поводу конспекта учебника по «Истории СССР» // Правда. 1936. 27 января. С. 2 (Сталин И. В. Сочинения. Т. 14. М., 2007. С. 32).].
Послевоенное возвращение Жданова в высший эшелон власти происходит в схожей обстановке. Жданова переводят в Москву в период нового благополучия и новой открытости государства внешним связям, когда благодаря победе международный престиж СССР казался высок как никогда и когда весь мир снова увидел в нем спасителя и проводника в будущее – во всяком случае, именно так представляло себе этот взгляд тогдашнее советское руководство. Задачей Жданова становится снова использовать культуру для укрепления международных связей и консолидации политического капитала страны, что означало необходимость приспособить советскую культуру к задачам внешней пропаганды, а это, в свою очередь, подразумевало практически полный отказ от приоритетных установок военного периода. Ждановские постановления и кампании и были попыткой осуществить это переустройство, заставить культуру работать на внешний престиж СССР и способствовать экспансии советского социализма, а одновременно отсечь от советской культуры все, что не способно выполнять эту роль. Эта книга – попытка описать послевоенное ждановское руководство культурой в очерченном контексте.
***
Книга состоит из десяти глав, каждая из которых представляет собой отдельный сюжет. Эти сюжеты самостоятельны и разномасштабны: в одних главах в центре повествования оказываются идеологические кампании и массивные сдвиги в культурной политике, в других – конкретные постановления, в третьих – их отдельные герои. Эта разномасштабность представляет собой опыт сознательной смены оптики исследования, попытку взглянуть на эпоху в разных приближениях и тем самым лучше настроить взгляд. Конечно же, представленные сюжеты не охватывают всего многообразия культурной жизни ждановской эпохи: среди них, например, нет ни знаменитой философской дискуссии, посвященной обсуждению книги Георгия Александрова «История западноевропейской философии», ни громкого «дела КР», не уделяется отдельное внимание ни театру, ни изобразительному искусству. Рассмотренные ниже десять сюжетов не претендуют на исчерпывающее описание ждановского периода, но предлагают немного иначе взглянуть на его узловые моменты и, возможно, чуть лучше его понять.
Первая глава посвящена антисоветской кампании в западной прессе, ставшей одним из важнейших триггеров усиления напряженности в отношениях с бывшими союзниками после войны. Сталин всегда уделял большое внимание тому, что говорили и писали об СССР за его пределами, и появление антисоветских публикаций было воспринято им как спланированная атака на престиж государства. Эта атака в значительной степени пошатнула уверенность советского руководства в устойчивости международного положения СССР и заставила форсировать идеологическое наступление.
Во второй главе речь идет о работе Советского информбюро после войны и о том, почему советская пропаганда не смогла дать информационный отпор антисоветской кампании и была вынуждена задействовать культуру для трансляции нужного взгляда на Советский Союз.
В центре третьей главы – начало ждановской политики в области культуры: постановление о кинофильме «Большая жизнь» и попытка перевести советский кинематограф с мобилизационных установок на репрезентационные. Хотя самой громкой (и хронологически первой) декларацией «ждановщины» было постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», послевоенная трансформация советской культуры началась именно с кино, ставшего опытной площадкой для конструирования нового образа государства.
Четвертая глава посвящена Михаилу Зощенко – одному из двух главных фигурантов постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Предъявленные ему обвинения в том или ином виде присутствовали и в постановлениях о кино и театре, но только в его случае они носили персональный характер. В главе предлагается объяснение того, как это было связано с репутацией Зощенко и особенностями литературы как средства пропаганды.
В пятой главе повествование возвращается к постановлению о кинофильме «Большая жизнь», но сосредоточивается на двух его героях, прежде остававшихся в тени: режиссерах Всеволоде Пудовкине и Сергее Эйзенштейне. Эта глава посвящена историческому кино и тому, какую роль оно играло в культуре, сделавшей ставку на современность. В первой части рассказывается о фильме «Адмирал Нахимов» и о том, как в истории его редактуры отразились внимание советского руководства к антисоветским публикациям и забота об имидже страны. Во второй части тот же сюжет рассматривается на примере запрета второй серии «Ивана Грозного», также обусловленного нежелательными ассоциациями с антисоветскими выступлениями на Западе.
Шестая глава посвящена второму фигуранту постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» – Анне Ахматовой, оказавшейся задействованной в конфликте между двумя историями советской литературы, официальной советской, с одной стороны, и получившей распространение на Западе – с другой. В главе рассказывается, как жизненная стратегия невключенности Ахматовой в официальную жизнь в контексте начала холодной войны приобрела антисоветский облик.
В центре седьмой главы – кампания по борьбе с «низкопоклонством» в литературоведении, маркировавшая перемены в соотношении между изоляционизмом и интернационализмом в послевоенном СССР. В главе рассматривается несколько эпизодов внутренней и внешней советской культурной политики, связанных общим сюжетом – переходом от интеграции сначала к отделению от западного мира, а затем к замещению его «альтернативным Западом».
Восьмая глава посвящена постановлению об опере «Великая дружба» и послевоенной кампании по борьбе с формализмом в музыке. В ней утверждается, что, вопреки расхожему мнению, смысловым центром постановления была не борьба с модернистской музыкой, а проект создания новой советской классики, которая должна была стать выражением мирового превосходства советской культуры.
Девятая глава посвящена борьбе с «буржуазным национализмом» в советских республиках и тому, какое отношение выстраивание единого общесоветского исторического нарратива имело к внешней репрезентации СССР.
Десятая глава рассказывает об изменениях культурной политики после Жданова – о том, как репрезентационный проект превратился в репрессивный и как дело Еврейского антифашистского комитета и кампания по борьбе с космополитизмом обозначили собой прощание со ждановским курсом.
Глава 1
КАК ЗАКАЛЯЛСЯ ЗАНАВЕС
АНТИСОВЕТСКАЯ КАМПАНИЯ В ЗАПАДНОЙ ПРЕССЕ КАК ФАКТОР ПОСЛЕВОЕННОЙ ПОЛИТИКИ
5 марта 1946 года бывший премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль выступил с речью в Вестминстерском колледже в американском городе Фултоне. Подчеркнув общность политических традиций и историческую близость Великобритании и США, Черчилль заявил, что никто не может знать, чего ждать от другого союзника по антигитлеровской коалиции – Советской России. На сцену послевоенной жизни, утверждал он, легла черная тень – тень от железного занавеса, разделившего Европейский континент. По одну его сторону оказались страны, защищавшие демократические ценности, права и свободы, по другую жизнь подчинилась тотальному контролю полицейских государств, управляемых из Москвы. Распространивший свое влияние на страны Центральной и Восточной Европы советский режим, утверждал Черчилль, теперь представляет угрозу и для оказавшихся в его власти народов, и для всего остального мира.
Фултонская речь Черчилля – один из самых известных текстов начала холодной войны, нередко – точка ее отсчета. Черчилль ввел в послевоенный дискурс концепцию биполярного мира и образ железного занавеса, а также первым публично обозначил переход бывших союзников от сотрудничества к конфронтации. Речь вызвала в СССР эмоциональную реакцию: 14 марта в «Правде» было опубликовано интервью Сталина, в котором он обвинил Черчилля в попытке развязать новую войну и сравнил его с Гитлером. «Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира»[50 - Интервью тов. И. В. Сталина с корреспондентом «Правды» относительно речи г. Черчилля // Правда. 1946. 14 марта. С. 1 (Сталин И. В. Сочинения. Т. 16. Ч. 1. С. 221).]. Черчилль действительно употреблял слово «раса» (race), говоря о нациях, обеспечивающих порядок в Европе, и ставил перед англоговорящими народами задачу противостоять угрозе коммунизма, однако призывов к войне в его речи не было. Их и не могло быть: хотя среди его слушателей присутствовал президент США Гарри Трумэн, Черчилль выступал в Фултоне не как официальный представитель Великобритании, а как частное лицо. Для Сталина, однако, важнее оказались не конкретные обстоятельства выступления, а его контекст.
Примерно за месяц до выступления Черчилля в Фултоне Сталин обратился с предвыборной речью к московским избирателям. Оглядываясь на прошедшую войну, он утверждал, что ее исход стал доказательством несостоятельности западной критики в адрес СССР: оказались посрамлены и те, кто сравнивал советскую систему с «карточным домиком», и те, кто говорил, что советский строй навязан населению и является искусственным, и те, кто не верил в силу Красной армии и моральный дух советских людей[51 - Речь товарища И. В. Сталина на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 9 февраля 1946 г. // Правда. 1946. 10 февраля. С. 1 (Сталин И. В. Сочинения. Т. 16. Ч. 1. С. 198–210).]. Все они, прежде ругавшие Советский Союз, теперь превозносили его. Для Сталина, с болезненным вниманием следившего за тем, что говорилось о СССР за его пределами, в этой перемене интонации состояло одно из важнейших завоеваний войны. Фултонская речь Черчилля, снова предъявлявшая Советский Союз как угрозу для остального мира, ставила это завоевание под вопрос.
«С чем сейчас выступает Черчилль? Он выступает со старой клеветой против Советского Союза, стараясь по-старому, как это он делал 20 с лишним лет тому назад, напугать весь мир ужасами советской „экспансии“, несущей угрозу „подлинной демократии“ на Западе» – так речь Черчилля была представлена в «Правде» за несколько дней до публикации интервью Сталина[52 - Черчилль бряцает оружием // Правда. 1946. 11 марта. С. 1.]. Сравнение с Гитлером и обвинения в попытке развязать новую войну Черчилль заслужил за возрождение старых стереотипов об СССР как угрозе европейской цивилизации и ее ценностям – те же стереотипы десятью годами ранее были использованы немецкой пропагандой для дискредитации СССР и подготовки к войне. Как и Гитлер, Черчилль обнаруживал способность стремительно менять отношение к СССР: пока шла война, утверждалось в статье в «Правде», он в своих выступлениях указывал на выдающуюся роль Советского Союза, но, когда опасность прошла, перестал скрывать враждебное отношение к советскому народу и снова достал из архива «пугало большевистской опасности».
Проблема была не в частном неприятии Черчиллем Советского Союза. У советского руководства было достаточно оснований считать, что выступление Черчилля было лишь выходом на поверхность перемен в отношении к СССР всего британского руководства. Как следовало из многочисленных донесений, с осени 1945 года в британских изданиях стали появляться материалы, касавшиеся неподобающего поведения советских войск в Европе. Для советского руководства эти публикации были свидетельством того, что Великобритания больше не придерживалась лояльности по отношению к СССР и не боялась демонстрировать это публично. Речь Черчилля в Фултоне в этом контексте смотрелась не как частное выступление некогда влиятельного политика, а как выражение нового курса правительства Великобритании. Сами эти публикации в контексте выступления Черчилля тоже приобретали дополнительный вес и оказывались недвусмысленным свидетельством того, что английская пропаганда поставила себе цель скомпрометировать Советский Союз в глазах европейских народов. Впрочем, и до речи Черчилля эти публикации вызывали у советского руководства изрядную тревогу.
«НЕДИСЦИПЛИНИРОВАННОСТЬ НЕКОТОРЫХ ЭЛЕМЕНТОВ»
5 октября 1945 года замначальника Совинформбюро Соломон Лозовский направил в ЦК ВКП(б) и НКИД СССР докладную записку о деятельности союзников по дискредитации Красной армии, сопроводив ее обзором публикаций западной прессы, касавшихся поведения советских войск в Германии и других странах. Подборка начиналась со статьи Оссиана Гулдинга «О беззакониях, творимых русскими в Берлине», напечатанной в британской газете Daily Telegraph & Morning Post, а затем распространенной агентством Reuters и лондонским радио. Гулдинг обвинял солдат и офицеров Красной армии в том, что они по ночам являются в районы, находящиеся под властью союзников, и совершают убийства, изнасилования и грабежи гражданского населения: только в августе 1945 года, утверждал он, в английском секторе Берлина было совершено 12 убийств, 161 вторжение в дома, 1458 краж и множество нападений на женщин[53 - РГАСПИ. Ф 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 84–85.]. Аналогичные публикации были обнаружены и в других английских изданиях, таких как Manchester Guardian, Daily Mail и Daily Herald. Лондонское радио возлагало ответственность за беспорядки в английской зоне на советское командование, не сумевшее обеспечить дисциплину, газета Times писала о решении межсоюзной комендатуры Берлина принять «суровые меры против бесчинств русских в английской зоне оккупации» и о готовности советского коменданта оказать поддержку[54 - РГАСПИ. Ф 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 88.].
Сообщения о бесчинствах русских распространялись и за пределами Англии: статья Гулдинга была перепечатана сначала в венской Weltpresse, а затем в нескольких датских газетах. В венской публикации были выделены такие слова: «Сегодня трудно найти английского солдата, который не смог бы рассказать какую-нибудь историю о плохом поведении отдельных русских». В словацкой Catholic Herald речь шла уже не об отдельных эксцессах, а о тотальном беззаконии советского оккупационного режима, в датских газетах советская оккупация сравнивалась с немецкой – причем в пользу последней[55 - Там же. Л. 89, 96.]. В США освещением вопроса занялась New York Times, опубликовавшая серию статей своего венского корреспондента «о злоупотреблениях русских, их нападениях на женщин, ограблении частных домов и вывозе промышленного оборудования» – газета утверждала, что ей удалось обратить на проблему внимание Москвы, но и оттуда не смогли навести порядок в оккупационных войсках. New York Post и вовсе писала, что «чертовы русские хуже немцев». Chicago Tribune сообщала, что на территории нескольких немецких городов изнасилованиям со стороны советских солдат подверглись все женщины в возрасте от 12 до 60 лет: пытавшиеся воспрепятствовать этому отцы и мужья были убиты, а сами девушки и женщины впоследствии кончали жизнь самоубийством – их трупы вывозили из городов на грузовиках[56 - Там же. Л. 90–94.]. Шведские газеты со ссылкой на Reuters и Associated Press писали о том, что в Вене русские грабят американских офицеров и устраивают бои с французскими военными, делая вывод, что сотрудничества между союзниками больше не существует. Японские издания сообщали о зверствах русских на Южном Сахалине[57 - Там же. Л. 97–98.].
В ноябре 1945 года похожая картина была представлена в справке «О политическом положении в Германии», подготовленной для Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) (далее – УПА). Анализируя взаимоотношения с бывшими союзниками и местным населением в зонах оккупации, автор документа предъявлял антисоветские публикации как существенный фактор, осложняющий работу советской пропаганды. Здесь фигурировали новые примеры, в частности сообщение британского агентства Exchange Telegraph о том, что в Берлине с мая по август 1945 года произошло 40 невыясненных убийств, и в 25 случаях подозрение падало на русских, более того, «стало обычным явлением, что русские солдаты уводят немецких гражданских лиц из зон союзников. Иногда это делается в ночное время, а иногда немцев под каким-нибудь предлогом заманивают в русскую зону, где они затем исчезают. С августа пропало 1150 человек»[58 - Там же. Д. 321. Л. 230.]. Также упоминалась трансляция лондонского радио на немецком языке, в которой констатировалось, что «русская политика потерпела поражение из?за недисциплинированности некоторых элементов в тыловых частях» и из?за того, что «русские солдаты совершали и совершают бесчинства».
Авторы обоих обзоров рассматривали антисоветские публикации как часть скоординированной кампании по дискредитации СССР, организованной британской и американской пропагандой. Утверждалось, что возросший после войны престиж Советского Союза и «любовь широких масс во всем мире к Красной армии и Советскому Союзу» испугали правящие круги западных стран, поэтому для того, чтобы остановить всеобщее «полевение масс», было решено нанести удар по авторитету Советского Союза, дискредитировав Красную армию[59 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 99.]. Зачинщиками кампании считались англичане, которые активнее всех распространяли компрометирующие советские войска материалы[60 - Там же. Д. 321. Л. 230.]. Отдельно отмечалось, что в западной печати не появлялось никаких сведений относительно неподобающего поведения союзнических войск, в связи с чем Лозовский даже предлагал Молотову и Маленкову дать указание политсоветникам и политотделам в Германии, Австрии и других странах «подбирать факты недисциплинированности английских, французских и американских солдат и офицеров и присылать эти материалы в Москву для использования в мировой печати»[61 - Там же. Д. 316. Л. 81–82.].
Общая интонация, с которой эти публикации преподносились в специальных обзорах зарубежной печати, была возмущенно-недоверчивой: везде подчеркивалось, что западные издания раздувают отдельные эксцессы «до крайних пределов нелепости»[62 - Там же. Д. 321. Л. 232.]. Скепсиса были исполнены и сами пересказы западных публикаций. Вот, например, как подавалось одно из сообщений агентства Reuters: «Оно объявило на весь мир, что в британской зоне Берлина, да и во всем Берлине, не осталось ни одного немецкого ученого. Куда же они делись, что с ними стряслось? По словам агентства, русские похитили всех ученых, всех до единого»[63 - Там же.]. Тема похищения пользовалась популярностью у советских референтов: в августе 1946 года, например, было сообщено о том, что шведские газеты перепечатывали английские публикации об исчезновении в Берлине тысяч подростков в возрасте от 13 до 17 лет. Газеты утверждали, что некоторые матери видели, как их детей увозили в грузовых машинах, и бросались за ними вслед, но сопровождающий конвой отгонял их выстрелами. Детей, как считали матери, увозили в Советский Союз, «чтобы обучать новому мировоззрению»[64 - ГА РФ. Ф. Р-4459. Оп. 27. Д. 5131. Л. 75.]. Составленные подобным образом обзоры не должны были оставить у читателя сомнений в том, что изложенные в западных публикациях сведения являются злостной клеветой и не могут рассматриваться всерьез. Однако читатели, которым предназначались эти закрытые дайджесты, безусловно, были осведомлены о действительном масштабе затрагиваемых в них проблем.
В мае 1944 года главный редактор газеты «Правда» Петр Поспелов направил Сталину письма писателя Бориса Полевого о проблемах во взаимоотношениях между военнослужащими Красной армии и населением Румынии и Молдавии. Полевой указывал на факты мародерства, пьянства и хулиганства: «В селах, лежащих вдоль дороги, где ночуют маршевики или так называемые „отставшие“, которые по месяцам догоняют свою часть и которых, к слову сказать, развелось довольно много, они по ночам без церемоний врываются в избы, требуют еды, вина, в случае отказа крестьян или непонимания просьб (здешнее население почти не понимает ни по-русски, ни по-украински) открывается стрельба. В большом припрутском селе Кубань такие сцены происходят каждую ночь. Уже убили несколько крестьян. Был случай насилия, а таких происшествий, как битье стекол, взлом клуни, стрельба из автоматов в бочки с вином, драки и устрашающая стрельба в воздух, просто не перечесть»[65 - «Мы предчувствовали полыханье…» Союз советских писателей СССР в годы Великой Отечественной войны. Июнь 1941 – сентябрь 1945. Т. 2. Кн. 2. С. 142.].
Полевой описывал происшествия в конкретном прифронтовом селе, но подобные сообщения поступали со всех точек следования советских войск. В Югославии местные власти зарегистрировали осенью 1944 года 121 случай изнасилования (из которых 111 сопровождались убийствами) и 1204 случая разбоя и мародерства с нападениями – и это при том, что Красная армия пересекла только северо-восток страны. Как отмечал впоследствии политик и диссидент Милован Джилас, югославское руководство смотрело на проблему как на политическую, югославские коммунисты – как на моральную: неужели это та самая идеальная и давно ожидавшаяся Красная армия?[66 - Джилас М. Беседы со Сталиным. М., 2002. С. 102.] Представитель Совинформбюро в Польше докладывал в Москву, что местный журналист рассказывал ему о бесчинствах одного пьяного красноармейца в Лодзи во время праздничной демонстрации, утверждая, что «факты мародерства, насилия над женщинами, грабежи со стороны советских военнослужащих подрывают в корень нашу пропаганду»[67 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 54. Л. 3.]. Вернувшийся из командировки в Венгрию секретарь Академии медицинских наук СССР профессор Василий Парин фиксировал в отчете о поездке «неприятный осадок, остающийся после посещения Венгрии в связи с недостаточно высокой культурой поведения наших военных»: «В поведении многих военных до сих пор, несмотря на год, прошедший после окончания военных действий, остались еще в значительной степени замашки, может быть, соответствующие времени суровых боев, но не режиму настоящего дня. Многие венгры очень охотно обращают на это внимание и пользуются любым случаем для того, чтобы кольнуть этим тех венгров-коммунистов, которые вернулись в Венгрию после длительного пребывания в СССР»[68 - Там же. Д. 84. Л. 82.]. То же отмечал посещавший в 1947 году СССР австрийский дирижер Йозеф Крипс, указывавший советской стороне, что австрийцы недоверчиво относятся к Советскому Союзу из?за эксцессов со стороны советских военнослужащих по отношению к гражданскому населению Австрии, которые имели место в период военных действий и в первые месяцы оккупации[69 - ГА РФ. Ф. 5283. Оп. 22. Д. 62. Л. 29 об.]. Его впечатления подтверждали члены делегации Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (далее – ВОКС), посещавшие Австрию в 1946 году: они сообщали, что из?за «эксцессов со стороны военнослужащих Красной армии, имевших место по отношению к местному населению в период военных действий», Общество культурной связи с Советским Союзом испытывает серьезные трудности в привлечении широких слоев населения[70 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 84. Л. 223.].
Хуже всего дело обстояло в Германии. «Убей немца, а потом завали немку. Вот он, солдатский праздник победы. А потом водрузи бутылку донышком вверх!»[71 - Померанц Г. Записки гадкого утенка. М.; СПб., 2017. С. 171.] – это цитата из военных воспоминаний философа Григория Померанца. Аналогичные свидетельства обнаруживаются в фронтовых дневниках и письмах: убийства, грабежи, изнасилования, сопровождавшие передвижение советских войск, с ужасом описывались не только немцами, но и некоторыми советскими военнослужащими[72 - Подробнее о теме насилия над мирным населением в источниках личного происхождения см.: Budnitskii O. The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945 // Fascination and Enmity: Russia and Germany as Entangled Histories, 1914–1945. Pittsburgh, 2012. P. 176–227.]. Норман Наймарк, исследовавший советское присутствие в послевоенной Германии, писал, что полицейские архивы всех областей, оказавшихся в советской зоне оккупации, заполнены жалобами местных представителей правопорядка, лишенных оружия в первые месяцы оккупации, а потому неспособных защищать местное население от насильников «в униформе Красной армии»[73 - Naimark N. The Russians in Germany: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945–1949. Cambridge, 2001. P. 84.]. В политдонесении о положении в Ростоке и его окрестностях в июне 1945 года отмечалось, что среди рабочего населения отношение к Красной армии хуже, чем в рядах интеллигенции, поскольку рабочие преимущественно проживают на окраинах городов, «где больше всего происходят насилия, грабежи и издевательства». Здесь же приводились примеры подобных происшествий: в городе Крепелин двое советских военных изнасиловали семилетнюю девочку, застрелив ее отца и мать; в Ростоке командир пулеметной роты выгнал из дома актрису, а его ординарец изнасиловал ее, угрожая оружием; в селе Альтесгаген группа бойцов собрала всех женщин под видом собрания, после чего большую часть из них изнасиловала, забрав их вещи[74 - СВАГ и немецкие органы самоуправления. 1945–1949: Сб. документов. М., 2006. С. 96.]. В провинции Мекленбург за 20 дней октября 1945 года было зафиксировано 14 изнасилований, 104 случая мародерства, 27 убийств, 943 грабежа, 416 краж со взломом – местные органы все эти инциденты относили на счет военнослужащих Красной армии[75 - Деятельность советских военных комендатур по ликвидации последствий войны и организации мирной жизни в советской зоне оккупации Германии. 1945–1949: Сб. документов. М., 2005. С. 458.]. Несмотря на попытки советского руководства наладить дисциплину и покончить с поощрением преступного поведения, проблему не удалось решить и спустя год, хотя цифры стали заметно меньше. Согласно донесению из провинции Бранденбург, в мае 1946 года было зафиксировано 7 случаев изнасилований, 42 грабежа и 21 другое правонарушение со стороны советских военнослужащих, и это не считая мелкого воровства, пьяных дебошей и приставаний к женщинам[76 - Naimark N. The Russians in Germany. P. 87.]. В Тюрингии за 20 дней июля 1946 года было зарегистрировано 189 случаев насилия, бесчинств «и прочих беззаконий» по отношению к местному населению со стороны военнослужащих, из них 9 изнасилований, 13 убийств, 31 случай самоуправства, 32 хулиганства, 45 краж и 59 грабежей – самые вопиющие случаи были подробно описаны в приказе начальника УСВА федеральной земли Тюрингия «О борьбе с бесчинствами военнослужащих по отношению к местному населению»[77 - СВАГ и немецкие органы самоуправления. С. 178–182.]. Даже в 1947 году в бюллетенях бюро информации Советской военной администрации в Германии (далее – СВАГ) продолжали печататься данные о неподобающем поведении советских военнослужащих. Например, в бюллетене от 10 января 1947 года сообщалось, что во второй половине декабря 1946 года только в одном комендантском районе Лейпцига произошло 30 случаев грабежей, изнасилований, вооруженных нападений и убийств (в частности, были убиты двое немецких полицейских, патрулировавших улицы)[78 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 362. Л. 59.]. В бюллетене от 5 февраля указывалось, что в период с 21 по 28 января в Берлине было зарегистрировано 21 происшествие с участием советских военнослужащих – и ни одного с участием военнослужащих других оккупационных армий[79 - Там же. Л. 203.].
Обилие подобных донесений позволяет предположить, что уже летом 1945 года советское руководство было широко осведомлено о масштабе проблемы неподобающего поведения советских военнослужащих в Европе, особенно в зоне оккупации Германии. В то же время западные публикации, касавшиеся этой проблемы, неизменно аттестовывались как клеветнические и призванные опорочить Советский Союз и рассматривались как проявление нескрываемой враждебности Запада, прежде всего Великобритании, к СССР. Такая реакция становится понятной, если посмотреть на эти публикации глазами советского руководства – не как на отражение реальности, а как на препятствие на пути выстраивания нового образа СССР за границей.
КУЛЬТУРНЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ
15 мая 1945 года, менее чем через неделю после подписания капитуляции Германии, советские фильмы демонстрировались в Берлине в 21 кинотеатре – за один этот день их посетило 22 тысячи зрителей, 16 мая – уже в 25 кинотеатрах, за день было дано 62 сеанса. Полковник Мельников, составлявший информационную сводку о мероприятиях в столице Германии, жаловался, что кинотеатров можно было открыть и больше, но не во все районы подавалось электричество, да и количество фильмов, имевшихся в распоряжении СВАГ, было ограниченно. Реакция местного населения на советские фильмы была неоднозначной. Во время просмотра «Чапаева» несколько немцев покинули зал после сцены с «расстрелом психической атаки белых». В другой раз, когда в одном из фильмов было показано, как немецкие солдаты убивали русских детей, зал покинула почти половина зрителей[80 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 321. Л. 40.]. Но по большей части интерес к советским фильмам – особенно к развлекательным, таким как «Волга-Волга», «Цирк», «Василиса Прекрасная», – был велик, даже несмотря на то, что первое время они демонстрировались без какого бы то ни было перевода.
11 мая в Берлине состоялся концерт Красноармейского ансамбля песни и пляски. Зал кинотеатра «Колизей» был переполнен, выступление советской труппы встречали продолжительными аплодисментами. 14 мая комендант Берлина генерал Николай Берзарин встречался с представителями немецкой культуры, чтобы обсудить восстановление культурной жизни в городе[81 - Janik E. «The Golden Hunger Years»: Music and Superpower Rivalry in Occupied Berlin // German History. Vol. 22. № 1. P. 84.]. 17 мая в Шарлоттенбурге был закончен ремонт драматического театра на 400 мест и камерного театра на 300 мест. Еще через несколько дней был открыт концертный зал на Мазуриналлее, в котором предполагалось давать концерты оркестра Берлинской оперы и балета. В полностью разрушенном бомбардировками Дрездене уже 6 июня состоялся концерт филармонического оркестра, а 1 июля прошло первое послевоенное выступление знаменитого «Кройцкора», дрезденского хора мальчиков[82 - Thacker T. Music after Hitler, 1945–1955. London; New York, 2016. P. 15.]. К концу 1945 года в советской оккупационной зоне в Германии работало 104 театра, 1263 кинотеатра, 167 варьете. Даже англичане с восхищением и завистью отмечали, что размах культурной активности в советской зоне и преданность советских людей культурной миссии вызывали всеобщее возбуждение и создавали ощущение, что там происходит что-то новое и интересное[83 - Naimark N. The Russians in Germany. P. 399.].
Германия должна была стать своего рода витриной новой советской культурности. Пока в американской зоне оркестр Вагнеровского фестиваля в Байрёйте использовали для исполнения популярных мелодий и развлечения американских солдат, советские военные возлагали венки к могиле Гете, а советские оккупационные власти обсуждали исполнение Чайковского и Бетховена на открытии нового концертного зала и отправляли делегацию к престарелому драматургу Герхарду Гауптману, чтобы предложить ему стать лицом культурного обновления Германии[84 - Thacker T. Music after Hitler. P. 17.]. Политсоветник СВАГ рекомендовал маршалу Жукову после посещения Веймара в кратчайшие сроки отреставрировать домик Гете за счет советской администрации и передать его городским властям – внимание советских оккупационных властей к памяти великого немецкого писателя не должно было остаться не замеченным мировой общественностью[85 - Тимофеева Н. От осторожного дистанцирования к нарастающему интересу. Пропаганда СВАГ в Восточной Германии 1945–1949 гг. // Россия и Германия в XX веке: В 3 т. Т. 3. С. 424.]. Начальник отдела культуры СВАГ Александр Дымшиц писал в воспоминаниях, что в послевоенный Берлин он прибыл со списком мастеров немецкой культуры, которых надеялся разыскать, чтобы «сказать им добрые слова уважения и любви, помочь в работе»[86 - Дымшиц А. Звенья памяти. М., 1975. С. 275.]. Таким же искренним защитником культуры предстает Дымшиц и в воспоминаниях немецкого журналиста Ханса Боргельта, утверждавшего, что для всех нуждавшихся в культуре голодные послевоенные годы стали в действительности «золотыми»[87 - Janik E. «The Golden Hunger Years». P. 76.]. Даже те, кто встречал советскую оккупацию враждебно, отмечали ее зацикленность на культуре: «Со всей страстью добиваются обновления духовной жизни. „Культура! – говорят наши победители с Востока. – Мы уважаем культуру! Для нас нет ничего более важного и неотложного, чем щедрая поддержка культуры“», – записывала в дневнике в феврале 1946 года журналистка Рут Андреас-Фридрих[88 - Хартман А. Руководство культурой и культура руководства в советской зоне оккупации Германии // Россия и Германия в XX веке: В 3 т. Т. 3. С. 399.].
«Советский генерал может на память цитировать Пушкина своим друзьям и подчиненным, какой-нибудь полковник, прошедший сквозь огонь и медные трубы, не сочтет малодушным пролить слезу во время трогательного момента в кинокартине или драме» – такими представляло советских военнослужащих Краткое руководство для офицеров вооруженных сил США, выпущенное в 1945 году[89 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 391. Л. 46.]. Неравнодушие к культуре занимало важное место в предложенной в этом документе характеристике советских людей: отмечалось, что многие офицеры имеют большую начитанность в русской и иностранной литературе, знакомы с музыкальной и театральной классикой и всегда готовы с удовольствием подискутировать на эти темы. Руководство было составлено с целью помочь американцам найти общий язык с советскими союзниками и исполнено расположения к ним: советские люди представали тут именно такими, какими их хотела видеть советская пропаганда. Советский военнослужащий в Европе должен был представлять не только Красную армию, но и все государство, его успехи и достижения, он выступал примером того нового человека, воспитанием которого так усердно занималась советская власть на протяжении 1930?х годов. Советская пропаганда тратила немалые ресурсы на то, чтобы в любом красноармейце житель Европы видел великого освободителя, спасителя европейской цивилизации и проводника в будущее. Как сочетались с этим постоянные эксцессы с участием советских военнослужащих? Ответ очевиден: плохо.
На протяжении лета 1945 года главноначальствующий СВАГ Георгий Жуков старательно пытался решить проблему неприемлемого поведения советских военнослужащих. В директиве от 30 июня командующему составу было предписано прекратить поощрять преступное поведение подчиненных и в течение трех-пяти дней восстановить порядок и прекратить грабежи, насилие и произвол по отношению к местному населению[90 - СВАГ и немецкие органы самоуправления. С. 98.]. Среди немецкого населения весть о директиве вызвала панику: говорили, что Жуков дал советским войскам три дня на разграбление Германии[91 - Козлов В., Козлова М. «Бесчинства» как управленческий концепт. К пониманию военно-бюрократической культуры советского оккупационного режима в Германии (1945–1949 гг.) // Русский сборник: исследования по истории России. XIV. М., 2013. С. 441. См. также отголоски мифа о «трех днях» в сводке о настроениях немцев в Тюрингии: СВАГ и немецкие органы самоуправления. С. 115.]. Не считая паники, эффект от распоряжения был незначительный: за следующий месяц заметного изменения ситуации не произошло, и 3 августа последовал новый приказ. В нем советским военнослужащим запретили расквартирование в частных домах, общение с немцами было строго ограничено, а к нарушающим дисциплину предписывалось применять строгие меры вплоть до привлечения к судебной ответственности. К проблеме разгула советских военнослужащих Жуков подходил как практик – с известной долей цинизма. Произвол и беспорядки подлежали искоренению не потому, что были неприемлемы сами по себе, а потому, что были невыгодны в послевоенных условиях, когда перед советской администрацией встала задача завоевать доверие и уважение со стороны немцев. «Вы сами понимаете, – заявлял Жуков на совещании командиров СВАГ в августе 1945 года, – что во время войны это не так бросалось в глаза. Люди прятались от разрывов артснарядов в подвалах, поэтому не так было заметно, когда квартиры обчищали наши войска. А вот сейчас, когда война закончилась, когда о войне народ начинает забывать, тогда недопустимо прийти к немцам и запустить руку в карман»[92 - Деятельность советских военных комендатур по ликвидации последствий войны и организации мирной жизни в советской оккупационной зоне Германии. 1945–1949. С. 95.]. Предписания положить конец незаконному поведению советских войск сопровождались разъяснительной работой: на партийных собраниях военнослужащим объясняли, что мирное население должно видеть в них «культурных победителей, подающих пример» и бесчинства будут расцениваться как действия по подрыву авторитета СССР[93 - Козлов В., Козлова М. «Бесчинства» как управленческий концепт. С. 460.]. Судя по записи в дневнике, сделанной советским офицером Владимиром Гельфандом в августе 1945 года, эта тактика имела определенный эффект. Недовольный излишне строгими ограничениями, наложенными Жуковым на контакты советских военнослужащих с немцами, Гельфанд тем не менее находил его меры оправданными: «У нас есть много хулиганов, провокаторов различных инцидентов, ссор, драк; врагов и негодяев, сволочей. С ними нужно бороться жестоко и принимать по отношению к ним самые решительные меры. В наших рядах не должно быть места людям, позорящим Красную армию на глазах Европы, вызывающим укор и негодование пославшего нас как своих представителей в Германию передового, культурного русского народа»[94 - Гельфанд В. Дневник 1945–1946. М., 2016. С. 465.].
Парадоксальным образом забота об имидже Красной армии, подстегнувшая борьбу с бесчинствами, одновременно оказалась и главным препятствием для доведения ее до конца. 9 сентября Жуков выпустил новый приказ, еще более ужесточавший наказания для «проявляющих бесчинство», а 20 сентября этот приказ был отменен лично Сталиным. Сталин отмечал, что считает его неправильным и вредным, поскольку «из?за мародерских действий отдельных военнослужащих огульно и несправедливо наказывается весь командный состав». Но главным было другое соображение: «Я уж не говорю о том, что, если этот приказ попадет в руки руководителей иностранных армий, они не преминут объявить Красную армию армией мародеров»[95 - Деятельность советских военных комендатур по ликвидации последствий войны и организации мирной жизни в советской оккупационной зоне Германии. 1945–1949. С. 457.]. Для Сталина масштабное развертывание мер по борьбе с бесчинствами было актом публичного признания проблемы, а в этом он видел не меньшую угрозу репутации Советского Союза, чем сами бесчинства. Сталин предпочитал тактику замалчивания проблемы и демонстративного низведения ее до уровня случайных эксцессов, извинительных в условиях войны. Когда вопрос о грабежах и изнасилованиях в разговоре со Сталиным затронули югославские коммунисты, он обвинил их в оскорблении Красной армии и неспособности понять, что после тысяч пройденных километров солдат имеет право «развлечься с женщиной или прихватить какую-то мелочь». Милован Джилас вспоминал, как Сталин, на одной из официальных встреч поцеловавший его жену в знак приветствия, пошутил затем, что совершил этот жест любви «с риском быть обвиненным в изнасиловании»[96 - Джилас М. Беседы со Сталиным. С. 109–110. Когда позже ту же проблему пытались донести до советского руководства представители Социалистической единой партии Германии, Сталин был возмущен и заявил, что не позволит валять в грязи репутацию Красной армии (Naimark N. The Russians in Germany. P. 71).].
Сталин не то чтобы поощрял агрессию в отношении мирного населения: весной 1945 года он лично требовал изменить отношение к военнопленным и гражданским немцам[97 - Деятельность советских военных комендатур по ликвидации последствий войны и организации мирной жизни в советской оккупационной зоне Германии. 1945–1949. С. 67.]. Жестокое обращение, считал он, заставляет их более упорно сопротивляться и тем самым затягивает завершение войны – «такое положение нам невыгодно». Осенью 1945 года жестокое обращение продолжало оставаться невыгодным, но еще менее выгодным представлялось введение жестких мер по пресечению подобного поведения, которые и самими немцами, и остальным миром могли быть восприняты как неспособность советского руководства взять под контроль свои войска. В этом контексте появление публикаций, описывавших бесчинства советских войск, было воспринято как очевидно недружественный жест. Они нарушали негласный договор молчания и делали ровно то, чего так опасался Сталин: превращали Красную армию в армию мародеров. Было и еще одно обстоятельство, сыгравшее немаловажную роль в отношении к этим публикациям: они возвращали к жизни тот образ СССР, которым немецкая пропаганда пугала население во время войны.
НОВЫЕ ВАРВАРЫ
17 марта 1945 года Берия передал Сталину и Молотову спецсообщение, в котором утверждалось, что, согласно заявлениям немцев, в Восточной Пруссии все оставшиеся в советском тылу немецкие женщины были изнасилованы бойцами Красной армии. Основное внимание в сообщении, однако, уделялось не самим эксцессам, а тому факту, что для немцев они оказывались подтверждением фашистской пропаганды. Показательным в этом отношении было свидетельство некой Эммы Корн: «Перед отступлением командование немецкой армии предложило нам эвакуироваться в город Кенигсберг, заявляя, что „красные азиаты“ производят неслыханные зверства над немецким населением. <…> 3 февраля с. г. в наше местечко вошли передовые части Красной армии, солдаты ворвались к нам в подвал и, наставив оружие мне и другим двум женщинам, приказали выйти во двор. Во дворе 12 солдат меня поочередно насиловали, остальные солдаты поступили так же с моими соседками. Ночью того же числа к нам в подвал ворвались 6 пьяных солдат и также изнасиловали нас в присутствии детей. 5 февраля к нам в подвал зашли 3 солдата, а 6 февраля 8 пьяных солдат, которыми мы также были изнасилованы и избиты. Под воздействием немецкой пропаганды о том, что Красная армия издевается над немцами, и, увидев действительное издевательство над нами, мы решили покончить жизнь самоубийством, для чего 8 февраля себе и детям перерезали лучезапястные суставы и вены правых рук»[98 - Лубянка. Сталин и НКВД – НКГБ – ГУКР «Смерш». 1939 – март 1946. М., 2006. С. 503.]. Также в сообщении приводились показания председателя земельного союза Ангомонинской волости, согласно которым значительная часть немецкого населения не верила фашистской пропаганде о жестоком отношении Красной армии к немецкому населению, но под воздействием «некоторых бесчинств, допускаемых солдатами Красной армии» люди стали кончать жизнь самоубийством.
Немецкая пропаганда рисовала большевиков варварами, несущими угрозу основам европейской жизни – ее народам и культуре. Сообщения из Германии свидетельствовали об эффективности этой пропаганды: страх перед приближающейся Красной армией вполне можно было назвать паническим. 5 июля 1945 года в справке о политической работе среди населения Германии, направленной начальнику УПА, сообщалось, что в ожидании прихода советских войск жители городов прятались в подвалах и не решались показываться на улицах. Преобладающим мотивом в настроениях большинства была уверенность в скорой гибели или ссылке в Сибирь, толкавшая людей на индивидуальные и групповые самоубийства[99 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 321. Л. 107.]. Навязанное антисоветской агитацией представление о дикости и жестокости советских людей осложняло установление контакта с местным населением. Советских солдат встречали с сильным предубеждением: как отмечалось в одном из политдонесений, в Ростоке вся местная интеллигенция была уверена, что «русские ее уничтожат или сошлют в Сибирь», а также что русские «уничтожат попов и церкви»[100 - СВАГ и немецкие органы самоуправления. С. 95.]. Для опровержения этих стереотипов и завоевания доверия работники СВАГ демонстрировали повышенное внимание к вопросам материального обеспечения и культуры, и во многих случаях эта тактика оказывалась эффективной: обнаружив, что с приходом русских службы в церквях не прекратились, а кинотеатры и концертные залы заработали, местная интеллигенция охотнее шла на контакт. В тех же случаях, когда местное население действительно сталкивалось с проявлениями дикости и жестокости со стороны красноармейцев, эффект от этих столкновений оказывался усиленным: каждый такой эпизод воспринимался под воздействием пропаганды не как случайный, а как системный.
Необходимость противостояния гитлеровской пропаганде оставалась предметом заботы советского руководства на протяжении долгого времени, и даже спустя год с лишним после окончания военных действий эта задача сохраняла актуальность. Как отмечалось в докладной записке, направленной Жданову летом 1946 года, в кругах интеллигенции «еще сильны застарелые антисоветские предрассудки, вызванные отчасти влиянием многолетней фашистской пропаганды, отчасти – отдельными фактами недостойного поведения некоторых наших военнослужащих», в связи с чем велика вероятность, что на предстоящих выборах значительная часть интеллигенции отдаст свои голоса буржуазным партиям[101 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 462. Л. 72.]. К лету 1946 года, однако, главной проблемой уже было не остаточное влияние немецкой пропаганды, а тот факт, что ее «застарелые предрассудки» все чаще стали обретать новую жизнь в западной прессе.
В случае немецкой антисоветской пропаганды речь действительно шла о спланированной кампании, развернутой министром пропаганды Третьего рейха Йозефом Геббельсом в 1935 году. Точкой ее отсчета считается знаменитая речь «Коммунизм без маски», произнесенная на ежегодном съезде Национал-социалистической партии, в которой Геббельс разоблачал советский большевизм и как неэффективный экономически, и как противоречащий основам нравственности, и как представляющий угрозу для жизни и благосостояния собственных граждан. Начавшаяся вслед за этой речью кампания доносила эту мысль до немецкого населения в максимально доступных и разнообразных формах. В многочисленных публикациях Советский Союз изображался страной, уничтожившей индивидуальные права и свободы, поправшей религию и семейные ценности, обрекшей рабочих и крестьян на хаос и нищету. У антисоветской кампании было два основных направления. С одной стороны, ее задачей было предъявить превосходство национал-социализма над коммунизмом и укрепить представление об СССР как о территории тотального упадка и государственного произвола. С другой – кампания Геббельса эксплуатировала устоявшиеся клише о Востоке как территории отсталости, грязи и бескультурья[102 - Behrends J. Back from the USSR: The Anti-Comintern’s Publications on Soviet Russia in Nazi Germany, 1935–1941 // Fascination and Enmity: Russia and Germany as Entangled Histories, 1914–1945. P. 92.]. Последнее стало доминирующим на заключительном этапе войны, когда страх перед приближающейся Красной армией оказался более эффективным средством военной мобилизации, нежели заявления о превосходстве немецкого строя.
Содержательно послевоенные антисоветские публикации мало чем отличались от немецкой пропаганды. Они также были направлены на дискредитацию советского строя, но теперь утверждали превосходство не национал-социализма, а западной демократии. Разница, однако, не очень бросалась в глаза. В 1935 году Йозеф Геббельс с трибуны заявлял, что под маской страны рабочих и крестьян скрывается страна голода и террора и что большевизм представляет угрозу для всей цивилизации Западной Европы. В 1946?м Уинстон Черчилль в Фултонской речи тоже апеллировал к угрозе, которую советский режим представляет для европейской цивилизации, и противопоставлял западные демократии советскому бесправию, полицейскому произволу и государственному террору. Черчиллю вторила мировая пресса: корреспондент Reuters заявлял, что Россия является самой безжалостной диктатурой из всех, шведские газеты писали об узниках советских лагерей, американские – о низком уровне жизни в СССР и отсутствии свобод[103 - См., например: ГА РФ. Ф. Р-4459. Оп. 27. Д. 5130. Л. 179.].
Продолжение получило и второе направление антисоветских публикаций, активно разрабатывавшееся немецкой пропагандой: представление советских людей как диких азиатов, не имеющих понятия о культуре[104 - Представление о русских как об «азиатах» играло важную роль в другом фундаментальном документе начала холодной войны – так называемой длинной телеграмме американского дипломата Джорджа Кеннана, который использовал этот аргумент для обоснования необходимости дать силовой отпор СССР (см.: Suny R. Reading Russia and the Soviet Union in the Twentieth Century: How «West» Wrote Its History of the USSR // The Cambridge History of Russia. Vol. 3: The Twentieth Century. Cambridge, 2006. P. 20).]. Эта линия, начавшись с сообщений о бесчинствах советских военнослужащих, продолжилась в публикациях, описывавших нескрываемое восхищение советских людей плодами западной цивилизации. Так, в июле 1946 года в журнале Life была опубликована статья «Проблемы за железным занавесом», в которой рассказывалось о том, как советские солдаты рубили у трупов запястья, чтобы снять наручные часы, и боялись будильников, считая, что в них живет дьявол. В то время как советская пресса писала о том, что Советский Союз спас Европу от фашизма, как когда-то Россия спасла ее от татаро-монголов, американская пресса сравнивала советские войска, чье продвижение по Европе сопровождалось грабежами, разбоем и изнасилованиями, с войсками Чингисхана и буквально рисовала дикую азиатскую страну, на века отстающую от Европы по культурному уровню[105 - Fodor M. Trouble Behind the Iron Curtain. Red Army Marshals Press for Expansion While Veterans Envy Capitalist Wealth // Life. 1946. July 15. P. 50. См. упоминания статьи в бюллетенях ТАСС: ГА РФ. Ф. Р-4459. Оп. 38. Д. 158. Сводка от 13 июля; Оп. 27. Д. 5131. Л. 31–35. О дискредитации культурного уровня советских людей в западной прессе см. подробнее в главе 4.].
С нацистской пропагандой послевоенные публикации сближало не только содержательное сходство, но и формальное. Когда-то, бросая вызов советской пропаганде, Геббельс обратил против нее ее же оружие: Советский Союз активно эксплуатировал личные отзывы западных интеллектуалов, посещавших СССР, и в антисоветской пропаганде личным свидетельствам тоже было отведено важное место. В 1935 году в Германии был выпущен сборник Und du Siehst die Sowjets Richtig (в названии, которое можно перевести как «И ты увидишь подлинные Советы», обыгрывалась аббревиатура СССР (UdSSR)). Вошедшие в него 25 рассказов европейцев об их опыте жизни в СССР развенчивали образ процветающей страны и рисовали суровые условия советского быта, бесчеловечность колхозной системы и ужасы голода 1933 года. Сборник вышел в издательстве Nibelungen, ставшем оплотом антикоминтерновской пропаганды и в течение следующих лет выпустившем не один десяток рассказов об ужасной жизни в СССР, основанных на личном опыте[106 - Подробнее см.: Behrends J. Back from the USSR. P. 83–108.].
В послевоенной обстановке личные свидетельства тоже заняли важное место в антисоветском дискурсе. Вернувшиеся из советского плена итальянские военнослужащие рассказывали в газетах о том, что на протяжении нескольких лет ели только сушеную крапиву, подвергались избиениям и видели случаи людоедства[107 - ГА РФ. Ф. Р-4459. Оп. 27. Д. 5130. Л. 320, 227, 194, 189.]. Корреспондент скандинавского телеграфного бюро Эдвард Сандеберг рассказывал о своем пребывании в СССР в серии статей под названием «Год за железным занавесом», сопровождавшихся изображениями полуголодных изможденных людей, стоящих за колючей проволокой или ловящих насекомых на своем белье. Как отмечал один из референтов ТАСС, автор во враждебных тонах описывал лагеря для интернированных иностранцев, «изображая русских глупыми, невежественными и жестокими людьми»[108 - Там же. Л. 179.]. В английской Daily Telegraph & Morning Post публиковали статьи бывшего московского корреспондента Хью Чевинса, который писал, что в СССР можно обнаружить классовые различия, каких не найти ни в одной капиталистической стране, и неравенство в распределении доходов, которое может поразить любого человека, стремящегося к равенству[109 - Там же. Оп. 38. Д. 158. Сводка от 7 августа 1946.]. В американской New York Times другой бывший московский корреспондент Брукс Аткинсон тоже делился своими впечатлениями о стране и тоже описывал ее как территорию ограничений и несвободы: «Каждый советский гражданин так же, как и каждый иностранец, должен всегда носить свой паспорт и удостоверение личности, которыми им приходится часто пользоваться. То, что мы рассматриваем как методы безопасности военного времени, в Советском Союзе является повседневными методами безопасности. Чтобы выйти на Красную площадь в праздники, необходимо показать специальный пропуск и обычный паспорт восьми часовым, которые тщательно осматривают их и сравнивают фотографию с личностью предъявителя»[110 - ГА РФ. Ф. Р-4459. Оп. 27. Д. 5819. Л. 119. Подробнее о Бруксе Аткинсоне и реакции на него в СССР см. в главе 6.].
Формальная и содержательная схожесть новой волны антисоветских публикаций с той, что десятью годами ранее была инициирована министерством Геббельса, укрепляла подозрения советского руководства по поводу спланированности новой кампании. Начиная с первых же обзоров антисоветских публикаций они рассматривались именно как клеветническая кампания, целью которой было подорвать престиж Советского Союза за рубежом. В СССР были уверены, что новая кампания также направляется правительствами западных стран, и даже назывались ведомства, стоящие за ее организацией, – Министерство информации Великобритании и Бюро военной информации США[111 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 99.]. Ключевая роль на первых порах отводилась Англии: логика марксистского анализа требовала от Британской империи после окончания войны вернуться к противостоянию с СССР, и от Великобритании ждали именно этого. Публикации британских СМИ, освещавшие бесчинства советских военнослужащих, подтверждали эти ожидания, а Фултонская речь Черчилля, ставшая катализатором антисоветского тренда в мировой печати, доказывала, что бывшие союзники становятся новыми врагами. Окончательно это стало ясно к лету 1946 года, когда поток антисоветских публикаций многократно возрос, а их главным источником стала уже не британская, а американская пресса.
Сравнение Черчилля с Гитлером, прозвучавшее спустя несколько дней после его выступления в Фултоне, было не эмоциональной реакцией, а программным заявлением советского руководства о том, что оно разгадало тактику оппонента. Сравнение это впоследствии получило развитие: 1 августа 1946 года в «Правде» был опубликован фельетон Давида Заславского «Лобызание Геббельса», в котором утверждалось, что использованный Черчиллем образ железного занавеса в действительности был придуман не им, а министром пропаганды Третьего рейха Йозефом Геббельсом – и позаимствован Черчиллем из одной из последних его статей, опубликованных в еженедельнике Das Reich. «Совпадение полное: Черчилль повторяет Геббельса. А у Геббельса слова о „железном занавесе“ – это центральный образ фашистско-немецкой концепции, сконцентрированный клеветнический образ фашистской пропаганды. Перед своим издыханием Геббельс словно напутствовал будущих антисоветских клеветников, дал им свой завет лжи, послал им последнее мерзостное лобызание»[112 - Заславский Д. Лобызание Геббельса // Правда. 1946. 1 августа. С. 4. Атрибуция железного занавеса Геббельсу принадлежала не Заславскому: впервые это было отмечено в статье американского коммуниста Эрла Браудера, о чем 31 июля сообщил вестник иностранной информации ТАСС (ГА РФ. Ф. Р-4459. Оп. 27. Д. 5819. Л. 324).].
***
Для послевоенной советской культуры антисоветская кампания в западной прессе стала важной точкой отталкивания в конструировании собственной идентичности. Отсылками к антисоветским публикациям пронизаны многие книги и фильмы этого периода. Яркий пример – роман Ильи Эренбурга «Буря», писавшийся в 1946 году. Бесчинства, в которых обвиняли советских военнослужащих, в «Буре» с большим размахом творят немцы: они насилуют русских женщин и снимают с трупов часы (один немец даже вешает на балконе советскую женщину из?за того, что ему пришлось попотеть, доставая спрятанные ею часики). Они же оправдывают свои действия войной: «Может быть, товарищи были правы, когда насиловали русских девушек. Не цветы же им подносить… У войны свои законы: иногда хочется отвести душу, сжечь, снести, задушить». Немецкие газеты пугают немцев рассказами о том, как русские дикари кастрируют пленных и творят другие ужасы, американские журналисты, не стесняясь, пишут «небылицы» о том, как банды коммунистов врываются в дома, глумятся над женщинами и уносят семейные драгоценности, но все русские в романе демонстрируют верх обходительности с мирным населением – и даже игнорируют попытки немецких женщин соблазнить их. Той же высокой культурой поведения наполнен фильм «Встреча на Эльбе» (1949), в котором работники СВАГ добывают для католических сестер пулеметное масло за неимением лампадного, а также деятельно участвуют в работе городского оркестра и восстановлении памятника Гейне, пока американские военнослужащие устраивают пьяные танцы и драки в местных барах.
Другой пример осмысления советской культурой антисоветской кампании – пьеса Константина Симонова «Русский вопрос». Написанная в конце 1946 года, она стала художественным отчетом о командировке в США, куда Симонов был отправлен вместе с Ильей Эренбургом и Михаилом Галактионовым весной 1946 года, чтобы разъяснить американцам, что слухи, которые их пресса распространяет о Советском Союзе, «нелепы и провокационны»[113 - Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине. М., 1988. С. 95.]. В пьесе Симонова честный американский журналист получает заказ на книгу, обличающую Советский Союз, но вместо нее пишет правду об СССР, в результате чего лишается работы, семьи и дома, зато обретает поддержку других честных американцев. «Русский вопрос» стал симоновским триумфом: он получил Сталинскую премию, пьесу поставили в десятках театров (только в Москве – в пяти), уже в 1947 году Михаил Ромм снял по ней фильм (тоже получивший Сталинскую премию). Скандальную постановку пьесы в Берлине в мае 1947 года, во время которой присутствовавшие на премьере американцы покинули зал, считают началом культурной холодной войны[114 - Подробнее о постановке «Русского вопроса» в Берлине и реакции на нее см.: Caute D. The Dancer Defects. The Struggle for Cultural Supremacy during the Cold War. P. 88–116.]. Никакие регалии, однако, не отражают подлинного статуса этого текста в послевоенной культуре: без его обсуждения не обходилась ни одна встреча с иностранцами[115 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 408. Л. 3; Д. 259. Л. 271.]. Примечательное свидетельство об этом сохранилось в «Русском дневнике» Джона Стейнбека, описавшего, как во время их с Робертом Капой поездки по СССР в 1947 году все задавали им один и тот же литературный вопрос: «Мы даже научились определять, когда именно следовало его ожидать. Если в глазах нашего собеседника появлялся характерный прищур, если он немного подавался вперед из кресла и смотрел на нас пристальным, изучающим взглядом, то становилось ясно: сейчас он спросит о том, понравилась ли нам пьеса Симонова „Русский вопрос“»[116 - Стейнбек Д. Русский дневник. М., 2017. С. 171.]. Об этом спрашивали так часто, что Стейнбек и Капа даже набросали краткое содержание альтернативной пьесы «Американский вопрос», в которой «Правда» отправляет Симонова в США написать о том, что Америка – это загнивающая демократия, а честный Симонов пишет текст о том, что Америка не загнивает, в результате его исключают из Союза писателей, лишают загородного дома, бросает коммунистка-жена, после чего он умирает от голода[117 - Там же. С. 174.]. Еще более точное представление о статусе пьесы Симонова дают отчеты советских чиновников о пребывании Стейнбека в СССР. В одном из них фигурировало предположение, что Стейнбек сам приехал в СССР, чтобы написать ответ на «Русский вопрос»[118 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 259. Л. 39.], а в другом отчете Стейнбек буквально оказывался проекцией симоновского героя. Заведующий американским отделом ВОКС Иван Хмарский так описывал один из разговоров со Стейнбеком: «Смолич спросил Стейнбека, не подвергнется ли он нападкам в США, если напишет правдивую книгу об СССР. Стейнбек ответил: „Безусловно. <…> Перед тем, как ехать сюда, моя жена сказала мне: „Если ты напишешь правдивую книгу о России, тебя бросят в тюрьму“. Я ей ответил: „Если я живу в государстве, в котором за правду сажают в тюрьму, я готов сидеть“. Тогда она ответила мне: „Поезжай“»[119 - Там же. Л. 33–34.].
Из приведенных свидетельств видно, что «Русский вопрос» был больше, чем просто пьесой, – это был текст, описывавший новое устройство послевоенного мира, в котором советский народ оказывался отделен от народов остального мира стеной лжи, которую распространяли об СССР западные политики, капиталисты и редакторы. Примечательно, что с той же мыслью вернулся из Америки и Илья Эренбург. В опубликованном в газете «Известия» цикле статей «В Америке» он в красках описал антисоветскую кампанию, настраивающую простодушных американцев против СССР, и предложил свою трактовку выражения «железный занавес»: «Американцы часто говорят о том „железном занавесе“, которым якобы Советский Союз отгородился от мира. Я должен признать, что железный занавес действительно существует и он мешает среднему американцу увидеть, что происходит в нашей стране. Этот занавес изготовляется в Америке – в редакциях газет, на радиостанциях, в кабинетах кинопродукторов и кинопрокатчиков»[120 - Эренбург И. В Америке // Известия. 1946. 9 августа. С. 4.]. Спустя месяц с небольшим именно в этом значении железный занавес появится в печатной версии доклада Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», где будет провозглашено, что, как бы ни старались «буржуазные политики и литераторы» скрыть от своих народов правду о достижениях советского строя и как бы ни пытались «воздвигнуть железный занавес, за пределы которого не могла бы проникнуть за границу правда о Советском Союзе», все их попытки обречены на провал[121 - Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» // Правда. 1946. 21 сентября. С. 3.].
В феврале 1946 года Сталин открыл послевоенный этап в истории страны речью о том, как неправы были западные критики Советского Союза, но не прошло и месяца, как задача доказывать их неправоту заново встала перед советским руководством. На сей раз этот процесс сопровождался отчетливым ресентиментом: главным источником антисоветских публикаций оказались бывшие союзники, те, чье расположение, казалось, было завоевано в войне и закреплено победой, те, кто с таким восторгом отзывался об СССР на протяжении всех военных лет. Превращение бывших союзников в новых врагов принято рассматривать в контексте большой политики – как следствие столкновения геополитических интересов и конфликта идеологий, – но именно антисоветская кампания и реакция на нее советской стороны предъявляют это превращение максимально наглядно, позволяя увидеть механику холодной войны в действии. Одновременно эта кампания позволяет лучше понять причины стремительного перехода советского руководства к антизападной риторике, начавшегося в том же 1946 году. Существование скоординированной антисоветской кампании, попытки западных правительств оклеветать советский строй в глазах народов мира стали своеобразной идеей фикс официальной послевоенной культуры, и все ее мощности в течение послевоенных лет оказались направлены на решение двух задач: убедить внешний мир, что Советский Союз вовсе не то, что о нем пишут на Западе, и рассказать внешнему миру, чем на самом деле является Советский Союз.
Глава 2
ДЕЛО СОВИНФОРМБЮРО
СОВЕТСКАЯ ПРОПАГАНДА В ПОИСКАХ НОВЫХ МЕДИА
23 июня 1945 года советский экономист, член Академии наук СССР Евгений Варга направил Сталину записку о недостатках советской пропаганды за границей. Поводом для этого стали торжества по случаю юбилея Академии наук: беседы с иностранными учеными, приехавшими в Москву, произвели на Варгу тягостное впечатление – большинство из них имели весьма туманное представление о жизни в СССР. И это при том, отмечал Варга, что он разговаривал с образованными людьми, которые готовились к поездке в Москву и, очевидно, постарались заранее узнать о советской жизни как можно больше. Результат тем не менее оказался удручающим: гости не знали самых элементарных вещей о Советском Союзе, а в особенности плачевным выглядело отсутствие у них представления о фактах, которые способны «искоренить широко распространенные предрассудки о нашей стране среди крестьян, интеллигенции, служащих». Это незнание, делал вывод Варга, «показывает, что широкие круги населения в странах, долго находившихся под фашистским господством, до сегодняшнего дня еще совершенно недостаточно охвачены нашей пропагандой»[122 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 10.].
Похожие мысли в конце 1945 года высказывал московский корреспондент английской коммунистической газеты Daily Worker Джон Гиббонс в заметках «О советской пропаганде в Великобритании». Посетивший после долгого перерыва Англию Гиббонс с удивлением обнаружил, что, несмотря на большую работу, проделанную советским посольством, подразделениями Англо-советского общества дружбы и британской коммунистической печатью, широкая общественность по-прежнему имела крайне скудные представления о жизни в Советском Союзе: «Когда я на собраниях говорил аудитории, что можно проехать от Московской области на запад до Минска и польской границы и не увидеть ни одного целого города или деревни, она отнеслась к этому с недоверием»[123 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 392. Л. 2.]. Еще большее впечатление произвели рассказы Гиббонса о ходе восстановительных работ и отсутствии безработицы – в сравнении с положением в Великобритании они казались фантастическими.
Одну из причин плохой осведомленности англичан о советской жизни Гиббонс видел в низком уровне материалов, предназначенных для заграничной аудитории. Он отмечал, что публикации Soviet News – информационного бюллетеня, издававшегося при советском посольстве в Великобритании и бывшего главным источником сведений об СССР за его пределами, – даже его сотрудники считали «скучными» и «неудовлетворительными»[124 - Там же. Л. 3.]. Подготовкой материалов для советских изданий за границей занималось Советское информбюро, именно его работу и ругал Гиббонс. В критике Совинформбюро он был не одинок. Весной 1946 года сотрудница ВОКС в США Хелен Блэк жаловалась, что большинство статей, которые она получает от Совинформбюро для публикации в американских журналах, для этого совершенно не подходят: «Многие недостаточно хорошо написаны, многие слишком многословны, раздуты. Совинформбюро посылает много ненужных статей»[125 - Там же. Оп. 128. Д. 54. Л. 20.]. Специальный корреспондент газеты «Правда» Юрий Жуков, предлагая Жданову программу усиления советской пропаганды за границей, тоже говорил о недовольстве работой Совинформбюро: «Я знаю, что в Москве марка Совинформбюро одиозна – о нем говорят как о кормушке для халтурщиков. Дело поставлено крайне несолидно, разбазариваются большие деньги, а качество статей очень низкое. Многие статьи просто стыдно предлагать солидным литературным, социально-экономическим, философским журналам»[126 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 383. Л. 57.]. Жуков не преувеличивал: к лету 1946 года Совинформбюро, некогда главный орган советской пропаганды за рубежом, стало объектом всеобщего недовольства.
Совинформбюро было образовано 24 июня 1941 года, на третий день после начала войны. Оно создавалось с целью консолидировать информационно-пропагандистскую работу в стране и первоначально задумывалось как координирующий орган коллективного руководства, составленный из высокопоставленных представителей советских информационно-пропагандистских организаций[127 - Подробнее о структуре и функциях Совинформбюро см.: Баландина О., Давыдов А. Власть, информация, общество: их взаимосвязи в деятельности Советского информбюро в условиях Великой Отечественной войны. СПб., 2020.]. Со временем из надзорного органа Совинформбюро превратилось в самостоятельное ведомство со своим штатом и широким списком задач. В сферу деятельности Совинформбюро во время войны входили распространение внутри и за пределами страны информации о положении на фронтах, снабжение иностранных СМИ и зарубежных организаций материалами о жизни и военных усилиях СССР, разоблачение фашистской пропаганды и многое другое. В каких-то областях Совинформбюро дублировало функции других ведомств, но это оправдывалось исключительностью военного положения, требовавшего максимальной мобилизации всех пропагандистских усилий. Совинформбюро было создано для военного времени, и с окончанием военных действий его принцип работы и само существование стали вызывать у работников информационно-пропагандистского сектора и зарубежных контрагентов вопросы. Пошатнувшееся положение Совинформбюро было усугублено внезапной смертью 10 мая 1945 года его бессменного руководителя Александра Щербакова, чей авторитет в партийных кругах и близость к Сталину служили ведомству защитой. Назначенный временным исполняющим обязанности руководителя его заместитель Соломон Лозовский, хотя и был старым большевиком, таким авторитетом не обладал.
Попытки переопределить место и функции Совинформбюро в послевоенной обстановке стали предприниматься уже в мае 1945 года и сразу обнаружили наличие двух противоположных подходов. Лозовский предлагал закрепить особый статус Совинформбюро, приравняв его к наркомату всесоюзного значения и возложив на него координацию всей работы советских организаций по популяризации СССР за границей[128 - Там же. С. 299.]. Иной точки зрения придерживались в УПА, которое само претендовало на эту роль: его начальник Георгий Александров отмечал низкую квалификацию сотрудников Совинформбюро и в подготовленном осенью 1945 года проекте постановления предлагал почти в 20 раз сократить его аппарат на том основании, что война закончилась, а о культуре, науке и других сторонах жизни советского общества рассказывают ТАСС, ВОКС, Союз писателей и множество других организаций, что рождает ненужный параллелизм в их работе[129 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 110.]. Но ни предложение Лозовского, ни предложение Александрова приняты не были, и судьба Совинформбюро продолжала оставаться нерешенной. В конце 1945 – начале 1946 года Лозовский писал партийному начальству, что эта ситуация мешает развертыванию советской пропаганды за рубежом, и просил поскорее принять решение, поскольку англичане и американцы развернули антисоветскую работу во всех странах мира, а Советский Союз не может в полной мере им противостоять[130 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 383. Л. 35; Д. 315. Л. 1.]. Подстегиваемое стремительным ростом антисоветских публикаций, партийное начальство взялось за решение проблемы летом 1946 года: по поручению Сталина УПА провело 10-дневные слушания с разбором работы Совинформбюро, подвергнув деятельность организации всесторонней проверке. Слушания показали, что Совинформбюро с работой справляется плохо и новым задачам не соответствует.
КРИТИКА СОВИНФОРМБЮРО
Тот факт, что Совинформбюро не справляется с внешней пропагандой в послевоенных условиях, и до слушаний мало у кого вызывал сомнения, однако в оценке причин этого были расхождения. Лозовский и его подчиненные настаивали, что основная проблема заключалась в недостатке производственных мощностей: в то время как английские и американские информационные службы располагали огромными аппаратами в разных странах, у Совинформбюро не было отдельного представительства даже в дружественной Чехословакии. Различия были впечатляющими и в объеме выпускаемой продукции. Например, Служба международной информации США издавала ежедневный информационный бюллетень, еженедельный бюллетень, а также ежемесячный журнал – все эти издания выпускались на разных языках и рассылались в разные страны. Совинформбюро же могло позволить себе издавать ежедневный и еженедельный бюллетени только во Франции и Англии – в остальных странах выходил лишь еженедельный[131 - Там же. Д. 385. Л. 62; Д. 386. Л. 14.]. Та же ситуация – с техническим обеспечением. На заседании комиссии Лозовский жаловался: «Они рассылают фото, и не только фото, но и клише. Наши соседи болгары и югославы говорят нам: посылайте нам клише, а мы не можем организовать это. Это дело требует добавочных усилий и соответствующей техники»[132 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 385. Л. 31.]. Для того чтобы на равных конкурировать с США и Великобританией, настаивал Лозовский, советской пропаганде необходимо располагать такими же материальными, техническими и кадровыми возможностями, а значит, работу Совинформбюро нужно в первую очередь расширять, иначе СССР проиграет информационную войну. Позиция УПА была противоположна: Совинформбюро не в состоянии адекватно распорядиться даже теми мощностями, которыми располагает, выделяемые ему средства расходуются впустую, неквалифицированные сотрудники работают по завышенным гонорарам, а дело пропаганды страдает. Подготовленные для слушаний справки и обзоры доказывали, что у этих обвинений были основания.
Главное недовольство вызывали материалы, которые Совинформбюро отправляет за границу: их ругали за низкое качество. В каких-то случаях речь шла буквально о плохом владении русским языком: к примеру, в одной статье сообщалось, что «Советское государство углубило и еще больше осмыслило интерес к лошади», в другой – что в этюдах художника Владимира Кузнецова «столько импрессионизма, сколько нужно, чтобы с полным реализмом передать дремлющую массу воды», в третьей – что «животноводство советской Белоруссии, вызволенное из фашистской неволи, вновь расцветает»[133 - Там же. Д. 387. Л. 37.]. Иногда из неуклюжего обращения с языком рождались антисоветские смыслы. Так, в одной из статей говорилось, что «три года немецкой оккупации Литвы со всеми их ужасами оказались ничтожными по сравнению с двумя советскими годами»[134 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 387. Л. 36.]. Подобные статьи, отмечалось в одном из обзоров, дают искаженное представление о советской действительности и приносят лишь вред стране, давая пищу для антисоветской пропаганды. Отдельную проблему представляло то, что «дискредитация советской действительности» нередко возникала в совершенно невинных на первый взгляд текстах. Например, сообщение об урожае зерновых в 9–10 центнеров с гектара преподносилось как небывалый успех советских колхозов, в то время как в США и Канаде, куда направлялась эта статья, средний урожай был в два-три раза выше. В другой статье подготовка 7 тыс. шоферов для колхозов подавалась как огромное достижение советской системы образования, однако эта цифра была ничтожна в сравнении с количеством шоферов, задействованных в сельском хозяйстве в США, а именно для этой страны предназначалась статья[135 - Там же. Л. 32.]. В еще одной статье, подготовленной для США и Великобритании, с восторгом отмечалось, что советские геологи, находящиеся в экспедициях, будут получать газеты и книги[136 - Там же. Д. 383. Л. 5.].
Подобных примеров было немало. Статьи, которые призваны были создавать благоприятный образ советской действительности, оказывались ее разоблачением – рисовали образ отсталой страны, гордящейся своими невысокими – в сравнении со всем остальным миром – достижениями. Главной проблемой, как следовало из отчетов, было то, что материалы Совинформбюро, предназначенные для заграницы, в действительности не учитывали особенностей зарубежной аудитории. «Совинформбюро не учитывает специфические условия, существующие в американских странах. Сотни статей, которые нам довелось просмотреть, написаны таким же путем, каким они пишутся для советской печати. А между тем в западном полушарии действуют иные законы журналистики, и читающая публика имеет свои привычки и вкусы по отношению к информации», – писал в докладной записке в ЦК завсектором Отдела внешней политики Б. Вронский[137 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 384. Л. 61.]. Та же мысль – в замечаниях о работе Совинформбюро в Центральной Европе: статьи пишутся без учета особенностей отдельных стран, настроений и запросов их населения, что снижает доходчивость и эффективность советской пропаганды. Совинформбюро действительно направляло за границу большое количество информационного мусора: сообщения о пленуме геологов, биографические справки о трактористах, заметки о подъеме советского животноводства, о продаже овощей в Караганде и ловле сардин в Тихом океане – даже для среднего советского читателя такие материалы не представляли интереса. «В Австрию была послана большая статья о новом романе Федина. В Австрии же люди вообще не знают, кто такой Федин, что он написал»[138 - Там же. Л. 77.], – жаловались авторы отчета о работе центральноевропейского отдела Совинформбюро.
В тех случаях, когда тема теоретически могла заинтересовать западного читателя, подводила форма подачи. «Советские авторы очень часто пишут о результатах того, что добыто, а результаты нам самим известны. Мы хотим знать, каким путем достигнуты эти результаты, каким методом советские люди добились того или иного успеха. Больше деталей, больше подробностей, больше конкретного материала, который помог бы американскому читателю составить себе ясную картину того, что делается в Советском Союзе, – вот что нам нужно», – заявляла в беседе с представителем Совинформбюро Джессика Смит, редактор журнала Soviet Russia Today, издававшегося американским Обществом друзей Советского Союза[139 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 72.]. «Статьи должны носить такой характер, чтобы приведенными яркими цитатами, примерами, статистическими материалами они убеждали бы слушателей или читателей в правдивости и объективности выводов, чтобы выводы и основная идея статьи не навязывались бы, а явились бы логическим следствием, вытекающим из анализа приведенных фактов, чтобы немецкий читатель и слушатель не говорил бы о материале, что это пропаганда», – отмечал в записке о работе Совинформбюро сотрудник отдела по работе среди немецкого населения[140 - Там же. Оп. 128. Д. 54. Л. 77.]. «Форма, в которой подается материал, также неудовлетворительна. Статьи написаны в большинстве своем сухо, скучно и малоубедительно. Они не могут заинтересовать и увлечь читателя. Это особенно безотрадно, если учесть, что уровень журналистики в Германии, Австрии и Венгрии весьма высок и читатель там предъявляет высокие требования к качеству статей. Плохо написанные или неинтересные статьи им просто не читаются», – заявлялось в отчете о работе Совинформбюро в Центральной Европе[141 - Там же. Оп. 125. Д. 384. Л. 78.].
Из многочисленных отчетов и справок, подготовленных к слушаниям, следовал один вывод: Совинформбюро было не в состоянии конкурировать с западными информационными агентствами ни технически, ни организационно, ни качественно. Материалы, направляемые за границу, были скучны и невыразительны, не учитывали интересов западного читателя и особенностей западной периодики, опаздывали и были лишены актуальности. Неутешительные выводы подтверждались цифрами: обзор работы Совинформбюро с мая по август 1945 года демонстрировал, что направляемые в зарубежные страны статьи в иностранной прессе не публикуются. За четыре месяца в крупнейших газетах Англии, США и Франции не был напечатан ни один материал Совинформбюро – даже в балканских странах, где отмечался высокий спрос на сведения о жизни в СССР, газеты не публиковали большую часть присылаемых статей: 200 из 400 присланных Совинформбюро материалов было забраковано, а из оставшихся напечатано 30[142 - Там же. Д. 383. Л. 3–4.]. Представитель Совинформбюро в Польше отмечал, что польские газеты более охотно печатают материалы об СССР, написанные не советскими авторами, а поляками. И не потому, что советские авторы были склонны к излишне восторженному описанию советских достижений, а потому, что достойным внимания они считали не те достижения, которые представляли интерес для зарубежной аудитории: «Немалую роль тут играет то обстоятельство, что их авторы подмечают факты, которые нам примелькались, а для заграничного читателя представляют интерес. Очень полезно было бы, если бы референт польского отдела именно под этим углом изучал польскую прессу»[143 - Там же. Оп. 128. Д. 54. Л. 14.].
Проверка работы Совинформбюро со всей очевидностью устанавливала, что его материалы не соответствуют западным информационным стандартам и читательским запросам, а сама организация не в состоянии конкурировать с западными СМИ. Однако ничего нового в этих выводах не было: в той или иной форме все эти претензии звучали в адрес Совинформбюро и во время войны, причем зачастую исходили непосредственно от его руководства, неустанно ведшего борьбу за качество. Уже в апреле 1942 года на одном из партсобраний Лозовский рассуждал о том, что произведения некоторых советских авторов совершенно не подходят для Запада, потому что там нужна «не лирика, а факт, объяснение его», и призывал изучать рынок, на котором работает Совинформбюро. Спустя несколько месяцев глава Совинформбюро Щербаков предлагал подчиненным прислушиваться к советам из?за границы в отношении формы подачи материалов: «Нужно собрать наших авторов и рассказать им, как надо писать»[144 - Подробнее о борьбе за качество материалов Совинформбюро во время войны см.: Баландина О., Давыдов А. Власть, информация, общество. С. 174–202.]. Из-за границы действительно жаловались: радиостанция BBC, например, регулярно просила придать материалам Совинформбюро больше живости. В июле 1943 года Щербаков констатировал, что качество статей остается неудовлетворительным, а в ноябре Лозовский ругал сотрудников за большое количество фактических ошибок и небрежностей и требовал покончить с разгильдяйством. В январе 1944 года руководитель британского представительства Совинформбюро просил московское начальство перестать присылать шаблонный материал, и Лозовский снова критиковал подчиненных за «неумение считаться с той аудиторией, для которой мы выступаем»[145 - Там же. С. 198.]. Проблема так и не была решена: и в 1945, и в 1946 годах материалы, отправляемые за границу, все так же ругали за недостаток фактов, бесцветность изложения и несоответствие запросам западной аудитории.
Немаловажную роль в том, почему руководство Совинформбюро так долго и безуспешно пыталось научить своих авторов отвечать ожиданиям иностранной аудитории, сыграло изначально присутствовавшее в идеологии организации противоречие в установках. С одной стороны, материалы должны были удовлетворять вкусам западного читателя, с другой – и это постоянно подчеркивалось – Совинформбюро не должно было опускаться до «повадок» буржуазной прессы. На одном из совещаний 1942 года Лозовский специально провозглашал, что коммунисты не будут приноравливаться к буржуазной газете и буржуазному читателю[146 - Там же. С. 175.]. В отчете о работе Совинформбюро в 1944 году он же отмечал, что многие иностранные СМИ объясняют отказ от печатания материалов Совинформбюро «технически неподходящей формой подачи материалов», но основным принципом работы Совинформбюро всегда было «не соглашаться ни на какие компромиссы, когда дело идет о содержании статей и материалов»[147 - Советская пропаганда на завершающем этапе войны (1943–1945): Сб. документов. М., 2015. С. 253.]. Это же противоречие, однако, позволяет лучше понять принцип работы Совинформбюро: в то время как иностранные контрагенты воспринимали его как орган информации, для своего руководства Совинформбюро было в первую очередь органом пропаганды. Задача Лозовского состояла в том, чтобы выдать советские пропагандистские материалы за информационные: «Надо сказать то, что нам нужно, но сказать таким образом, чтобы оно было напечатано», «Нужно так пропагандировать, чтобы внешне не сказали, что это пропаганда»[148 - Баландина О., Давыдов А. Власть, информация, общество. С. 188.]. Борьба за качество была призвана улучшить маскировку: не случайно она усилилась к концу войны, когда стало нарастать беспокойство, что материалы Совинформбюро отказываются печатать за границей, поскольку видят в них пропагандистскую продукцию. На заседании Совинформбюро в январе 1944 года обсуждалась даже возможность создания дополнительных агентств-посредников, чтобы передавать материалы за границу не от имени Совинформбюро[149 - Советская пропаганда на завершающем этапе войны (1943–1945). С. 204. См. также: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 316. Л. 47.]. В этом контексте падение спроса на материалы Совинформбюро к концу военных действий, когда количество возможных источников о положении на советских фронтах и в СССР возросло, не выглядит удивительным. Интересно другое: очевидно, что материалы Совинформбюро тем не менее представлялись его руководству обладающими несомненной ценностью – настолько, что оно даже было готово распространять их не под маркой Совинформбюро. Это обстоятельство заслуживает особого внимания. Что же именно Совинформбюро удавалось транслировать во время войны, что стало невозможным после ее окончания?
ИНФОРМАЦИЯ И ПРОПАГАНДА
