Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста

– Чего? – Отшатнулся от него хозяин дома. – На службу? В театр?! Совсем сбрендила девица! Кто же её пустит? – И крикнул во всё своё артиллерийское горло. – Дарья Дмитриевна! Ну-ка, изволь в гостиную пожаловать!

Ласкари засуетился, понимая, что при данной сцене ему присутствовать негоже.

– Вы, шевалье, ступайте пока… – Откровенно гневаясь, согласился полковник.– Но вечером непременно приезжайте. Коли до вечера не передумаете на моей вертихвостке жениться – при гостях согласие дам… Профессор Фальконет сейчас в кабинете, от моих военных трофеев его не оторвать, да я его до вечера и не отпущу. А Вы ступайте…

Ласкари удовлетворённо кивнул, поклонился и вышел.

– Что случилось, дядюшка? Что так громко? – Смиренно вошла в гостиную Дарья Дмитриевна.

– Это я должен у тебя спрашивать, что с твоей головой случилось? Чего это ты тут наплела шевалье?

– Это он Вам наплёл, а я ему правду сказала…

– Остра на язык… Выучил на свою голову! И пению, и музыке, и танцам…

– Я, дядюшка, Вам по гроб жизни за это ученье благодарна буду!

– Это мы с тётушкой много раз слышали. Только не надолго твоей благодарности хватило. Сядь-ка, матушка, передо мной. И скажи теперь, куда это ты свои ножки навострила? И отчего это ты вообще замуж идти не хочешь?

– Дядюшка, у Вас именины нынче… Давайте завтра поговорим. Очень серьёзный разговор должен получиться, не хочу я сегодня Вам настроение портить.

– Испортила уже. Говори, чего надумала?

Ох, и бурное вышло объяснение! Мелиссино гремел на весь дом так, что перепуганные слуги разбежались по своим клетушкам и каморкам, словно мыши. Денис Иваныч с Андреем перестали обсуждать, каким образом должен раскрываться занавес на сцене, и замерли, прислушиваясь. Дарья Дмитриевна на вопросы дядюшки отвечала тихо и смиренно, но упрямо твердила своё. Пётр Иваныч, зная её нрав с малолетства, злился ещё больше, и кричал от бессилия ещё громче. Конечно, полковник Мелиссино не забыл, с каким удовольствием ещё в раннем отрочестве, будучи кадетом в Шляхетном корпусе, принимал он участие в домашних спектаклях, забавляя вместе с другими красавицу- императрицу Елизавету, дочь Петрову. Он любил театральные представления и теперь, когда наезжал в Петербург, неизменно посещал все новые спектакли и балеты, имел о них собственное твёрдое суждение, и в доме своём с удовольствием устраивал концерты и музыкальные вечера с приглашением лучших столичных актёров и приезжих музыкантов. Ему нравились театральные увлечения племянницы, но ему и в голову не могло придти, к чему эти упражнения могут привести.

– Так значит, решила ты, разлюбезная моя племянница, в актёрки податься… Ты, племянница полковника Мелиссино, исконная дворянка… А скажи-ка, есть ли сейчас женщины на придворных театрах?

– Есть…

– И сколько же их?

– Двенадцать уже…

– И кто же они?

– Две дворовые князя Голицына, остальные – девушки из Воспитательного дома…

– Так… Дожили… Где Денис Иваныч? Денис Иваныч! – Зычно крикнул он.

Фон-Визин появился мгновенно, словно стоял за дверью.

– Что случилось, Пётр Иваныч?

– Со мной-то ничего не случилось… Спросите, что с Дарьей Дмитриевной стряслось?

– Не пугайте меня, Пётр Иваныч, сделайте милость…

Мелиссино повернулся к Дарье Дмитриевне.

– Что молчишь-то? Вот и расскажи Денису Иванычу, с которым Вы всё комедии представляете, какую комедию ты со своими родными сотворила… – Дарья Дмитриевна молчала, глотая прозрачные слёзы, поэтому её дядюшка пояснил сам. – А решила она, дорогой Денис Иваныч, на придворный театр актёркой идти. Всем женихам дать отворот поворот, и на сцене каждый вечер перед мужиками выламываться…

Дарья Дмитриевна возразила тихо, но твёрдо, почувствовав незаметную поддержку друга.

– Дядюшка, ныне… Самые знатные люди на сцене представляют… Сам Наследник в балетах участвует, императрица для себя зазорным не считает, а графиня Брюс почти во всех спектаклях главные роли разыгрывает…

Мелиссино сердито погрозил ей пальцем.

– Не хитри, матушка! На куртагах придворные от скуки на все руки, а актёры на сцене за жалованье роли представляют. Что, Денис Иваныч? Вы запудрили ей мозги своими пиесами да спектаклями, Вам и в чувство её приводить!

Фон-Визин, и в самом деле, растерялся.

– Новость эта, Пётр Иваныч, и для меня удивительна. Мы никогда о таком с Дарьей Дмитриевной не говорили. Я только одно могу сказать – талант у Вашей племянницы замечательный. Необыкновенный талант, это все, кто в театральном деле толк имеют, могут подтвердить… Сама императрица её отмечала не один раз…

– Я думаю, что императрица не шибко рада будет, когда у неё все дворянки побросают свои семейства и на сцене представлять начнут… Вы, Денис Иваныч, в нашем доме почти что родственник, вот и будете свидетелем решения моего. Коли поручил Господь мне сие дитя неразумное, значит, мне за него и отвечать. Сегодня вечером, коль гостям объявлено, комедию Вашу представляйте чин по чину, чтобы комар носа не подточил, и никто в зале ни об чём догадаться не смог… А вот после – не обессудьте, Денис Иваныч, пока я жив, Дарья Дмитриевна на сцене представлять более не будет. Сегодня же о сватовстве кавалера Ласкари гостям объявлю, и замуж сию красавицу выдам незамедлительно. А там пускай муж решает, куда её девать – в глухомань деревенскую везти или на сцену выпускать…

Тут-то Дарья Дмитриевна не выдержала.

– Дядюшка, под Качелями в балагане такое про Ласкари представляют… Будто он всех трёх своих жён отравил, чтоб их деньги получить… Вы хотите, чтоб я четвёртой была?

Мелиссино её слов будто не расслышал. Редко он бывал в столице, к дамским пересудам никогда не прислушивался, после долгого отсутствия в доме и без того было о чём с женой поговорить.

– Мало ли в балаганах дурацких представлений дают… Дураки и дают. Человек он в городе известный, богатый сказочно, подполковник… Знаешь ли, что он ныне директором Шляхетного корпуса назначен? Бецкой его любит как сына, у Фальконета – правая рука…

– Денис Иваныч, заступитесь! – Взмолилась Дарья Дмитриевна.

– Я Ласкари плохо знаю. Только, Пётр Иваныч, коли Вы во мне родню признали, Христом Богом прошу – не спешите с замужеством Дарьи Дмитриевны…

– Я решений своих не меняю. – Твёрдо заключил Мелиссино. – Сейчас более Вас обоих не держу, готовьтесь к вечеру, и чтобы гости довольны были! А ты племянница – благодарствуй, низкий поклон тебе, поздравила с именинами…

Дарья Дмитриевна виновато потянулась к нему, но он отодвинул от себя её руки.

– Прочь с глаз моих!

Денис Иваныч Фон-Визин, разбирая нудные бумаги в ведомстве Елагина, всегда был аккуратен до педантичности. Но сегодня на улице подметала снег метель, завывал северный ветер, весь день выдался такой мрачный, что опять страшно заболела правая половина головы. Бороться с этой болью было бессмысленно, и Денис Иваныч, замотав голову шерстяным матушкиным платком, который он в тайне на этот случай держал в столе, забился в угол своего большого кресла и, постонав тихонько, совсем по-стариковски, в конце концов пригрелся и задремал.

И увидел Денис Иваныч себя совсем юным мальчуганом. Увидел, что идёт он по мраморным ступеням Иорданской лестницы Зимнего Дворца, он и ещё несколько таких же испуганных и счастливых мальчиков, которых ведёт за собой любимый их учитель Иван Иваныч Мелиссино. А наверху стоит красавец Иван Иваныч Шувалов и терпеливо дожидается, пока они поднимутся… И рядом с ним – сама императрица, в необыкновенно красивом наряде, платье у неё всё обсыпано бриллиантами, она смотрит на мальчиков и улыбается приветливо и ласково.

– Ваше Величество, – говорит Шувалов. – Позвольте представить Вам директора гимназии при Академии Наук, Ивана Иваныча Мелиссино… Он привёз в Петербург лучших учеников своих, которые, несомненно, прославят отечество наше…

Елизавета Петровна смеётся, что-то говорит и Шувалову, и Мелиссино, потом наклоняется к детям, которые по-взрослому представляются ей.

– Денис Иваныч Фон-Визин…– Кланяется он и отступает, предоставляя место товарищу.

Но за его спиной никого нет. Мелиссино страшно смущён.

– Я хотел представить Вам ещё одного своего замечательного ученика, Ваше Величество… Это Григорий Александрович Потёмкин… Но он, видимо, потерялся в пути, испугавших такого скопления людей…

Императрица опять хохочет. А кругом такие же весёлые и нарядные дамы и кавалеры, голубые и красные ленты, тысячи свечей, отражающихся в зеркалах, блеск бриллиантов на дорогих платьях, и, наконец, гром многочисленного оркестра…

– Денис Иваныч, – вдруг слышит Фон-Визин ласковый голос Мелиссино.– Денис Иваныч…

Но это уже не Мелиссино, а Иван Перфильевич Елагин тряс за плечо своего секретаря, уснувшего над бумагами.

Фон-Визин проснулся не сразу, смущённо вскочил с места, стыдливо стащил со своей головы матушкину шаль.

– Господи, стыд-то какой! Простите, Иван Перфильевич!

– Так-то Вы челобитными занимаетесь? – Шутливо погрозил тот пальцем. Потом спросил сочувственно. – Опять голова заболела, что ли? Над чем заснули-то?

Елагин взял со стола бумагу, которую переписывал до того Фон-Визин, посерьёзнел.

– Молодо-зелено… Над такой бумагой заснуть мудрено… – И прочитал вслух – Указ «… О неподавании челобитен в собственные Ея Величества руки»… А коли подадут, что же? А то, что «те челобитчики наказаны будут кнутом и прямо сошлются в вечную работу в Нерчинск…». Что делать? Воля Божья, суд царёв… Да я Вам сейчас настроения прибавлю, у меня такой Указ есть, что Вас непременно обрадует… Назначен я государыней директором императорских театров… Что?! Довольны Вы теперь?

– Доволен ли я?! – Возликовал его секретарь- литератор. – Да о таком счастии можно было только мечтать!

– Нам с Вами нынче такая свобода дана, – сам, радостный и довольный новым назначением, рассказывал Елагин, – любую пиесу переводите, любую пишите – всё на театре представлено будет!

Елагин ушёл, а Денис Иваныч, дописав до конца мрачный императрицын указ, задумался о своём. Давеча в доме у Петра Иваныча Мелиссино, когда разразился скандал промеж ним и племянницей, Фон-Визин впервые услыхал, про сватовство Ласкари к Дарье Дмитриевне. Полковник словно с цепи сорвался, так гостям и объявил о сватовстве шевалье, пообещав, что все скоро услышат, когда свадьба будет, как только хозяйка дома вернётся… Фальконет, выполнив непонятную ему функцию свата, был задумчив и печален, так печален, что Фон-Визин не преминул пригласить его в свою карету, чтобы скрасить путь до дома приятной беседой. Фальконет не отказался. В суть домашнего скандала у Петра Иваныча он не вникал, пожалуй, он его даже не заметил, занятый своими мыслями, но всю дорогу не переставал жаловаться на равнодушие к его делу императрицы, на придирки и самодурство Бецкого. И хотя его жалобный тон несколько прискучил молодому и весёлому Фон-Визину, но когда ваятель начал расхваливать Ласкари, называть его единственным своим помощником и деловым партнёром, Денис Иваныч вспомнил вдруг о подмётном письме, которое тот подложил когда-то в карман Фальконета, чуть было не проговорился о том, да передумал. Цель этого письма оставалась ему неясной, и, хотя прошло немало времени с той поры, Фон-Визин решил всё для себя выяснить, тем более что похождения шевалье давно будоражили весь Петербург.

Когда Фон-Визин пришёл в портретолитейный дом, Ласкари сидел над амбарными книгами. Расчёты он вёл грамотно и чётко, почти не совершая ошибок.

– Добрый день, шевалье… – Поздоровался Денис Иваныч.– Могу я увидеть профессора Фальконета?

Ласкари почти не поднял головы.

– Он на своём помосте… Я Вас к нему отведу, если подождёте несколько… Мне надо расчёты срочно завершить…

– Благодарю Вас, шевалье… Только не следует мешать художнику в минуты вдохновения… Я оставлю для него вот эту книгу, он меня очень просил о ней…

Фон-Визин положил книгу на указанное место, направился было к двери, но остановился в нерешительности…

Ласкари недовольно оторвался от бумаг. Он давно не нуждался в уроках по русской речи и теперь бывший ментор как свидетель его былого невежества постоянно действовал ему на нервы.

– Вы что-то ещё желаете, Денис Иваныч?

– Пожалуй… – Наконец, решился Фон-Визин и сразу без лишних слов ринулся в атаку. – Я давно желал с Вами поговорить, шевалье, всё искал случая… Наши пути теперь редко сходятся, я бы заметил, к счастью… Дело в том, что я принимаю самое горячее участие в профессоре Фальконете… Скажите, шевалье, зачем Вы так вредите ему?

Ласкари искренне поразился.

– Бог мой! Откуда Вы это взяли? Спросите у самого Фальконета, как он ко мне относится… Я ему, быть может, единственный друг…

Фон-Визин усмехнулся.

– Вы самонадеянны, шевалье… Насколько мне ведомо, у Фальконета в Петербурге друзей нет…

Ласкари отложил карандаш, со злостью отодвинул кресло.

– Не всё Вам ведомо, Денис Иваныч… О каком вреде профессору Фальконету Вы изволите речь вести? Заботы о монументе сейчас – моя основная служба.

Но, приняв решение всё выяснить до конца, Фон-Визин не отступал.

– Помните ли, шевалье, как на Пасхальной неделе мы встретились под Качелями? Вы ещё тогда Дарью Дмитриевну в толпе искали?

Ласкари пожал плечами.

– Помню. Ну, так и что?

– Дело в том, сударь, что я видел, как Вы подмётное письмо в карман Фальконету положили… Монумент он создаёт – гениальный, и как человек он мне весьма симпатичен… Зачем Вам надобно его в тоску вгонять? Ему и так в нашей столице несладко…

Ласкари почти не смутился, только криво усмехнулся, искоса взглянув на Фон-Визина.

– А… Вы про то письмо? Ну, что ж… Коли видели, так упираться не стану… И по секрету Вам скажу, что были и другие письма того же рода…

– Так зачем Вам это? Зачем, коли Фальконет Вас самым преданным помощником считает?

Ласкари вновь опустился в кресло, развалился в нём, насмешливо глядя на Фон-Визина.

– Вам это трудно будет понять, Денис Иваныч… Но я постараюсь объяснить… Причина в том, что мне, не меньше, чем генералу Бецкому, надобно, чтобы Фальконет совсем один остался. Тогда он во мне не только помощника надёжного найдёт, но и в дружбу мою поверит… А поскольку монумент его – гениальный, как Вы здесь только что заметить изволили, то рядом с его блестящим именем и моё не потускнеет…

– А коли я скажу ему об этом?

Ласкари расхохотался, смеялся долго и зло.

– Вы того сделать не посмеете, дорогой Денис Иваныч… Фальконет Вам, может быть, и поверит, и меня от себя прогонит… Только такой незаменимый помощник, как я, вряд ли для него скоро сыщется. Бецкой тому только рад будет, и дело совсем остановится…

– И всё-таки я скажу ему… – упрямо повторил Фон-Визин.

– Да не скажете!..

– Нынче же возьму и скажу!

Ласкари резко перестал смеяться, поднялся с кресла, подошёл к Денису Иванычу вплотную и почти прошипел ему в лицо.

– Говорите! Только я наперёд скажу Бецкому, что Вы про него сатиры по Петербургу распространяете…

– Какие это сатиры? – остолбенел Фон-Визин.

– Вот такие, например… « О, Клим! Дела твои велики… Но кто хвалил тебя? Семья и два заики»…

Фон-Визин перевёл дух, вздохнул с облегчением.

– А кто Вам сказал, что это я написал? И вообще… Такая сатира про кого угодно быть может, почему Вы решили, что она о Бецком?

Сатира, конечно, была о Бецком, да и написал её никто иной, как Денис Иваныч, но доказать это было совершенно невозможно.

– Хорошо, допустим… – Согласился Ласкари.– А вот эта как?

« Иван Иваныч Бецкий

Человек немецкий,

Носил мундир шведский…

Воспитатель детский

В двенадцать лет

Выпустил в свет

Шестьдесят кур

Набитых дур»…

Фон-Визин совершенно успокоился, пожал презрительно плечами.

– С чего это Вы мне, шевалье, всё чужие слова приписываете? Хоть объясните, сделайте милость, «шестьдесят кур набитых дур» – об чём это?

– Будет Вам прикидываться! А то Вы не знаете, что это про выпускниц Смольного института…

Теперь уж Денис Иваныч рассмеялся.

– Заметьте, шевалье, это Вы мне сказали, а не я Вам…

– Ладно, ладно… – Поджал губы Ласкари. – Мне, конечно, в остроумии Вас не перещеголять, комедий я писать не умею… Только если Фальконету про подмётные письма расскажете, то все в Петербурге очень скоро узнают, что Вы в доме друга своего с известной замужней особой наедине встречаетесь… Вы того желаете?

Это был удар, что называется, ниже пояса. У Фон-Визина дух перехватило. Он дёрнулся было к Ласкари, но тот предусмотрительно отскочил в сторону, снова злорадно захохотал.

– Каков эффект, а? Что?! Шевалье де Ласкари, не так прост, как Вы его считали?! Да у меня весь Петербург от последнего извозчика до императрицы – вот где! – И он показал Денису Ивановичу тонкий круглый кулак.

Фон-Визин понемногу приходил в себя.

– Да уж… Не вор, не тать, да на ту же стать… Теперь понятно, кто самый главный сплетник в Петербурге…

– Говорите, говорите… – Ласкари больше его не боялся, вышел из своего угла и спокойно направился к креслу. – Только коли я говорить начну – всем, кто на пути моём встанет, худо будет…

Фон-Визин проиграл. Он пошёл к двери совершенно расстроенный и столкнулся с входящим в мастерскую Андреем. Тот вопросительно взглянул на него, Денис Иваныч только досадливо рукой махнул.

Андрей был занят своими мыслями, и переживаниям Дениса Иваныча он не придал особого значения.

– Здравствуйте, шевалье…

Не один день и не одну ночь просидел Андрей над чертежами механики по перетаскиванию Гром-камня. Принцип её был прост, как колесо. Но это было серьёзное инженерное сооружение, которое требовало такого же серьёзного отношения. Андрей инженером не был, тем не менее, он не только начертил, но даже соорудил небольшой макет своей машины, который работал безукоризненно. Не смотря на военное положение в собственном доме, Пётр Иваныч был весьма доволен занятиям Андрея, всячески его поощрял, отсылал спать по ночам и, оставшись один с его чертежами, внимательно проверял все предварительные расчёты. Много лет назад нашёл он в мастерских при Академии художеств этого парня, который вместе с другими смышлёными малолетками осваивал там азы ремесла. Сам человек одарённый, Мелиссино угадал в нём талант, забрал к себе в дом, сделал воспитанником, обучил различным ремёслам и дал образование – Андрей не хуже своего благодетеля разбирался в химии, а в механике так преуспел, что Пётр Иваныч немало гордился им. Но как ни славно было Андрею в доме у Мелиссино, как ни ценил он то, что ему, одинокому сироте, подарил Господь, всё-таки он хотел жить самостоятельно, иметь свою собственную мастерскую, а может быть, даже собрать артель таких же мастеровых дельных людей. Столица строилась и расцветала на глазах – дома, дворцы, набережные, каналы – везде нужны были умелые руки. Андрей не бедствовал, и хотя жил и питался он в доме Петра Иваныча, выполняя самые разнообразные обязанности по хозяйству, он и своими изобретениями зарабатывал немало. Немало получал он и в театрах за всякие придуманные чудеса с провалами и превращениями, императрица за удовольствия платила щедро. Но для создания своего собственного дела нужны были большие деньги. Услышав про обещанные семь тысяч за механику по перетаскиванию Гром-камня, Андрей загорелся. Месяцы, проведённые над чертежами, прошли не зря. Дело было сделано. И, как ни был неприятен Андрею Ласкари, зная, что он назначен главным исполнителем монаршей воли по перетаскиванию подножия к монументу, он, не найдя его в Конторе строений, направился прямо в портретолитейный дом, взяв с собой плотно скатанный рулон с чертежами своей механики.

Ласкари поднял голову при его появлении. На его лице ещё блуждала злорадная улыбка – знак Пирровой победы над Фон-Визиным.

– Здравствуй, коли не шутишь… Скажи-ка мне прежде всего, что в доме твоего благодетеля делается? Что Дарья Дмитриевна?

– Грешно Вам спрашивать, шевалье… Сами дом наш с ног на голову поставили, а теперь вопросы задаёте… Стыдно Вам должно быть, шевалье, так девушку изводить…

Ласкари усмехнулся, снова вальяжно развалясь в кресле.

– Ни сколько не стыдно, сама на свою голову беду накликала… Ничего, вот свадьбу сыграем, моя любовь…

– Хороша любовь! Дарью Дмитриевну до Вашей свадьбы под ключ посадили.

Андрей в короткие минуты отдыха бродил по дому с красными от бессонницы глазами и потихоньку навещал опальную Дарью Дмитриевну, которой, как и всем другим, секрета своего не раскрывал. Она же сама была настолько зарёванной и опухшей от слёз, что замечать изменения во внешности других была вовсе не в силах. Пётр Иваныч видеть её не желал и на днях должен был опять уехать в войска. Кроме Андрея к ней допускалась только горничная, да тётушка Мария Петровна, которая в последние дни тоже много плакала, похоронив свою престарелую матушку. Обедала опальная девица в своей комнате иногда вместе с любимым маленьким кузеном Алёшей…

Ласкари сел прямо и спросил неожиданно серьёзно.

– Так что прикажешь мне делать?

– Я бы дал Вам совет, только Вы меня сразу прогоните, а мне надобно по делу с Вами переговорить…

– Дело подождёт. У Гром-камня ноги не вырастут. Что про Дарью Дмитриевну сказать хотел?

– Да отступитесь Вы от неё, шевалье! Неужто Вам хорошо будет с девушкой, которая Вас терпеть не может?

Ласкари фыркнул, покачал головой. Сказал упрямо.

– Как это Вы, русские, говорите? Учил меня когда-то Денис Иваныч… «Стерпится – слюбится»…

Андрей покачал головой.

– Я Дарью Дмитриевну сызмальства знаю – никогда она Вас не полюбит! И, чем больше досаждать ей будете, тем более ненавидеть станет…

– Ишь, умный какой! Я в Париж её увезу, или в Грецию, на родину свою… Там жизнь совсем другая, чем в Петербурге, и Дарья Дмитриевна другой станет… Никуда не денется – полюбит…

– Никогда!

Ласкари, растеряв все свои аргументы, сердито махнул рукой.

– Пошёл вон! Хотя стой! Чего ты мне сказать хотел?

Андрей насмешливо посмотрел на него.

– Дело-то пустяковое… Я механику придумал, как скалу Фальконетову поднять, да через болота к заливу перенести…

Ласкари даже подскочил.

– Врёшь! Говори!

Андрей спокойно покачал головой и сказал твёрдо.

– Говорить я буду в Конторе строений, меня там все знают. Я за Вами пришёл, коли Вы в этом деле главный.

– А отчего не хочешь здесь говорить?

– Да оттого, что не верю Вам. Человек Вы хитрый, себе на уме: говорите одно, делаете другое…

– Ишь ты… Бецкой с Фальконетом мне верят, а ты – нет…

– То-то и оно! Бецкой с Фальконетом друг друга задушить готовы, над тем весь Петербург потешается, а Вы с обоими дружить успеваете. Как это у Вас получается?

– Подумаешь! Мне по сему поводу ваш Фон-Визин ещё одну поговорку говорил… Ага… «Двое плешивых за гребень дерутся»… А мне по должности своей со всеми дружить надобно! Ты мне про свою механику рассказывай. Знаешь ведь – императрица семь тысяч обещала тому, кто её придумает.

– Всё знаю. От того и не хочу с Вами наедине толковать…

– Думаешь, украду твой секрет? Да у такого разве украдёшь? Глаза выцарапаешь…

– Деньги всем нужны. А заработанный ломоть лучше краденого каравая…

– Деньги? А зачем тебе деньги? Мне вот сейчас и деньги-то не в радость…

Андрей насмешливо присвистнул.

Но Ласкари задумался и вдруг сказал неожиданно искренне.

– Столько лет столице Вашей отдал, а уеду из России – разве вспомнит кто?

Андрей удивился.

– А зачем, чтоб помнили? Господь наши добрые дела знает…

Шевалье спохватился, снова приняв своё обычное выражение.

– Господь… Дурак ты… Мне того мало. Надо, чтобы люди помнили.

Андрей повернулся к двери.

– Если Вы и впредь меня дураком величать будете, я сразу к Бецкому пойду…

Ласкари, наконец, поднялся с места, подошёл к нему, крепко сжал его локоть.

– Ладно, послушай… – Повлёк он парня обратно в мастерскую. – Я про твои таланты знаю… Чтобы ты ни придумал – это всё равно не пустяки… Я у Вашего Фон-Визина хорошо выучился русскому. Помню, что и маленькая рыбка лучше большого таракана… Продай мне мысль свою… Голову продай…

Андрей опешил, насмешливо спросил.

– Как это Вы представляете – голову свою продать?

Ласкари говорил теперь деловито и спокойно. Он принял решение.

– Я тебе заплачу… Ты – человек честный, цену своей механике знаешь, сколько назовёшь, столько и заплачу… А коли и вправду машина твоя скалу Фальконетову к заливу доставит, то и семь тысяч царских получишь, все до копейки отдам… А мне твоя слава нужна. Понимаешь? Только слава. Вот её и продай!

– Никогда не думал, что человек может так своей гордостью съедаться! – Удивлённо посмотрел на шевалье Андрей. Подумал несколько и покачал головой. – Нет, подполковник! Отчего же и мне подле Фальконетова монумента не прославится, да царское вознаграждение из рук самой императрицы не принять? Не продам я Вам свою голову, шевалье. У крыльца коляска ждёт. Едете Вы в Контору строений?