Судьба и случай. Стихи из разных книг

Кузовлева Татьяна Витальевна

Судьба и случай

Стихи из разных книг

Из новых стихов

«Стоящий, идущий, летящий, – живу среди вас…»

Стоящий,      идущий,          летящий, – живу среди вас,Вопросами зряшными вас в суете не тревожу.Храню притяженье улыбок, загадочность фразИ то, что таится под незащищенною кожей.Я спорить не стану, что лучшей судьбы не найти:Что кровно срослось, расплести нам уже не по силам.Храни вас, Господь, и Святая звезда вам свети,И ласточка вейся, и трепет пульсируй по жилам.

Провидцы

– Кто их ведёт?Бог отвечает: – Аз.– Тяжел ли груз?Бог молвит: – Непомерен.Их помыслы не все поймут из васЛишь потому, что путь их преждевремен.Не каждому пройти его дано,Не всякий жизнь готов поставить на́ кон…Но, Боже мой, как было бы темноБез одержимых, мыслящих инако.

«В зловещей, сумрачной отваге…»

Якову Гройсману

В зловещей, сумрачной отваге,Слепя безжалостно глаза,Не уронив ни капли влаги,Сухая двигалась гроза.И ветер рвал и резал кроны,И стёкла сыпались, визжа.Я каждого раската громаЖдала, сжимаясь и дрожа.И знала: близок миг бессилья,Когда, набушевавшись всласть,Безвольные уронит крыльяПролившаяся ливнем страсть.И ночь затихнет облегчённо,Ступая по следам грозы.И утром на листке точёномКачнётся капелька росы.

«…И поймана строчка…»

…И поймана строчка, и остановилось мгновенье,Вот-вот и задышит готовое стихотворенье.Но странная рифма вопьётся в строку, как зубило,И перевернёт всё, что прежде задумано было.За нею рванутся по-новому мысли и строки.Бог знает, откуда и кем нам даются уроки.Так в жизни: идёшь по везучей своей, не везучей,Пока не наткнёшься, пока не споткнёшься о случай.И перевернёт он судьбу твою, перелопатит.А к счастью ли это – понять целой жизни не хватит.

«Ищу в стихах ушедшего пророка…»

Ищу в стихах ушедшего пророка —Какую весть мне шлёт издалека: «Лови!».Какой бы ни была остатняя дорога,Пусть будет не длинней рассудка и любви.И новый день взойдёт, зарёй окрасив алойВсё то, что мне дарил, сгорая и слепя.Но вовремя уйти – увы, не так уж мало,Не пережив строки, не пережив себя.

«За окнами сентябрь…»

За окнами сентябрь безветренный и тихий,С небесной синевой и золотом ветвей.Мечтательно парит паук на паутине,И медлит на тропе отшельник-муравей.Так этот день щемящ, как будто он последний.Так безнадёжно клён свою роняет медь,Что легче жизнь продлить, забыв о смерти бредни,Чем позабыть, что жизнь всегда идёт сквозь смерть.Не верьте, что всему конец положит иней,Печальтесь не о том, что гаснет день в тиши.Пока парит паук на тонкой паутинеИ грезит муравей о юной муравьине,Ничто не омрачит бессмертия души.

«В час, когда так сладко спится…»

В час, когда так сладко спится,Когда миром правит ночь,Ты летишь счастливой птицей,Космоса меньшая дочь.Никого не задевая,Ничего не вороша,Безымянная, живая,Бестелесная душа.Утром в плен вернувшись снова,Не отбрасывая тень,Будешь бредить ночью новойВесь несносно длинный день.Ночь откликнется нежданно,И летя за ней вдогон,Все твои дневные раныСмоет сон.

«Я знаю, мне назначено с рожденья…»

Евгению Сидорову

Я знаю, мне назначено с рожденьяТо, что всю жизнь несу в крови своей:Невидимой, охранной, лёгкой теньюПрисутствовать в судьбе моих друзей.Беру всё то, что их гнетёт и душит,Вздыхаю, что не всё подвластно мне.И не тревожу понапрасну души —Им без того непросто на земле

«Ветер. Солнце. Бревенчатый плот…»

Ветер. Солнце. Бревенчатый плотКрепок так, что на суше не сдвинуть.По теченью семейство плывёт,Опасаясь свой плот опрокинуть.Впрочем, дети, отбившись от рук,Так и рвутся к сверкающим брызгам,Берега оглашая вокругНесмолкаемым смехом и визгом.Тихо плещется в брёвна волна.И мне видится, как ненарокомВся картина запечатленаПролетающей ласточки оком.

«Октябрь. Опавших листьев ворох…»

Октябрь. Опавших листьев ворох.Скрип под ногами желудей.Из леса залетевший воронКосится мрачно на людей.Враждебен городу и гневенИссиня чёрный блеск зрачков.Но храбро всходит месяц в небеВ разрыве лёгких облаков.И мне таинственно и странноИдти рассеянно под нимИ знать, что надо мной охранноЕго развёрнут полунимб.Но я замру, застыну, струшу,Когда два грозные крылаВот-вот мою подхватят душу,Пред тем как их поглотит мгла.И холод пробежит волною,И в небе вычертив зеро,Вдруг упадёт передо мноюИссиня-чёрное перо.…Миг этот пролетит, как не́ был,И вновь очнётся надо мной,Полу-улыбкой тронув небо,Всё тот же месяц золотой.

«Я становлюсь непримиримой…»

Я становлюсь непримиримойК своим ошибкам и грехам.Всё, что летело прежде мимо,Сегодня вяжет по рукам.И я с покорностью рабыниВлачу бесценный этот сор —Всё то, что так недавно было,Что ненавистно и любимо,И не забыто до сих пор.И сердце до опасной дрожиСжимая обручем тугим,К себе иду тем злей и строже,Чем милосерднее – к другим.

«Иду по картине, подаренной вами…»

Иду по картине, подаренной вами,Где жар от светила исходит кругами,Где медно-зелёные высятся скалы,Где даже дорога от зноя устала, —И вижу отчётливо из-под ладониУсталого странника в ветхом хитоне.Легка его поступь. Он держится прямо.Дорога обрезана белою рамой.И верно, за этой чертой, наконец,Заветную истину сыщет мудрец.Тогда, облекаясь реальности правом,Расстанусь и я с этим солнцем кровавым,Уставлюсь в окно – на дома, наугад,И долго невидящим будет мой взгляд.Змеёй заскользит к горизонту дорога.Пройти бы по ней, не спеша,                     хоть немного,Свести с бесконечностью малый свой путь.И не торопиться за раму шагнуть.

«Вот и осень. Запотели стёкла…»

Вот и осень. Запотели стёкла.Ливни отшумели, стихнул зной.И к утру дорога не просохлаОт колючей мороси ночной.Солнце словно нехотя восходит,День осенний медленен и пуст.Слышно, как рождается в природеОтдалённых заморозков хруст.Но уже, как будто манны с неба,Жду забытой радости земной,Предвкушая ликованье снега,Тронутого узкою лыжнёй.Лыжную ощупываю обувь,Вроде бы добротную на вид,И меня свечение сугробовГолубыми искрами слепит.

«И вновь, взрезая лёд зубцом конька…»

И вновь, взрезая лёд зубцом конька,Она идёт на риттбергер и аксельИ опадает легче лепестка,Не отступая от своих же максим.Так жизнь за кругом круг её влечёт,Напоминая жёстко ей по правуПаденьями оплаченный полёт,Страданьями оплаченную славу.И вновь она по яркому лучуВзметнётся ввысь – и стадион не дышит.А слава уже гладит по плечуТу, что пока овации не слышит.Ту, что пока внимательно тиха, —Ей будущее кажется пробелом,Пугая пуще смертного грехаНесовладаньем с непослушным телом.Откуда знать ей, что в её кровиУже горят по Божьему расчетуИ робкое желание любви,И вольное бесстрашие полёта.

«Не помню ни год и ни адрес…»

Артемию

Не помню ни год и ни адрес,Но вижу всё чаще одно:Как хрупкого мальчика абрисВпечатан в ночное окно.Я чувствую, лоб его стынет,И зябко ногам на полу.Вот-вот он ладошку подыметЕё распластав по стеклу.И я ему взглядом отвечуИ так же ладонь подниму.И жестом охранным помечуФигурку его и судьбу.Он вырастет,                неузнаваем,И свой разожжёт он огонь.Но мы до сих пор поднимаемНавстречу друг другу ладонь.

«Этот дом растерял принадлежности быта…»

Этот дом растерял принадлежности быта,Утверждённого некогда чётко и властно.Даже стены его безнадёжно разбитыВ нарастающих приступах старческой астмы.И ночами, когда я лежу в его чреве,Обострённо внимая неслыханным скрипам,Он внезапно уходит в шальное кочевье,Отрываясь от почвы со скрежетом скрытым.И влекомый в дорогу сиянием лунным,Звездопадом и неудержимым, и вещим,Он на шабаш летит вдохновенно и юно,И гремят его ставни, и крыша трепещет.И верхушки деревьев царапают жёсткоЕго стёкла, когда опускает он крылья.Я под утро сметаю с подушки извёстку —И совок наполняется звёздною пылью.

«Как в землю падает зерно…»

Как в землю падает зерно,Чтоб возместить Земле потери,Как ливень градом бьёт в окноИ как сквозняк срывает двери,Так догмы скучные круша,Скрывая отголосок боли,Освобождённая душаЛикует, вырвавшись на волю.И нету для неё границ,И нету для неё запретов.Летит и обгоняет птиц,Мечась меж тем и этим светом.

Ночёвка на Кабо да Рока

Самая западная точка Европы. ПортугалияБерег пах свежей рыбой и тиной,Соль впитала его полоса.В старом доме дыханье каминаМне теплом полыхнуло в глаза.И оставив на время раздоры,Вслед за мной незаметно вошлиВиноградари, конквистадоры,Словно выросшие из-под земли.Дух скитанья ворвался в жилище,Загремели, хрипя, голоса,И огню была брошена пища —Тёмный брус корабельного днищаИ сухая до треска лоза.И локтями был стол отутюжен.А потом, будоража гостейИ вино проливая из кружек,Полночь грянула – время чертей.И тогда по хлопку парусины,Словно знак получила извне,В дикий танец пошла чертовщина,Подступая всё ближе ко мне.…У остывшего за ночь каминаНи такое примстится во сне.

«Утро вспыхнуло яркой полоскою…»

Утро вспыхнуло яркой полоскою,Дотянувшись ко мне напрямик,И дворы разбудил лиссабонскиеПетушиный отчаянный крик.И когда я пошла неуверенноВглубь струящихся улиц, меняПоджидало иудино дерево,Тихо каждым соцветьем звеня.Не обидами и не угрозами,Но натруженным говором пчёлБыл озвучен его бледно-розовый,Медоносный его ореол.И тогда, поравнявшись, спросила я:– Кто тебя на расплату обрёк?Как с иудиной славой постылоюНа земле отбываешь ты срок?Или всё ж вопреки обстоятельствам,Красоты от людей не тая,Торжествует над злом и предательствомВечно юная крона твоя? —Я ушла от него опечаленной,Как от жертвы чужого греха.Но с тех пор всё я слышу отчаянный,Несмолкаемый крик петуха.

«Ах, какие врываются в город с Дуная ветра…»

Эве Колларовой

Ах, какие врываются в город с Дуная ветра,Как снуют озорно меж коленей мелькающих женщин!И скрипичная в звон колокольный восходит игра,И бормочет, застыв на ходу, городской сумасшедший.Я сегодня прощаюсь с сухой братиславской листвой,Потому что октябрь подступает и справа и слева.Оставляю тебе запах солнечной осени – твойЗапах жизни, мой Ангел, моя златовласая Эва.Кто вместил в себя воздух предгорий, воды и надежд,Тот летит над землёй – на земле для таких тесновато.И летят за тобой золотые раскрылья одежд —Одеяние тех, кто родился по крови крылатым.Я гадать не берусь: ты пророчица или дитя,Ты играешь с огнём, собирая вокруг огнеходцев,Всё, чего б ни коснулась ты даже случайно, шутя, —Оживает, волшебствует, дивною музыкой вьётся.Этот шарм у словачек – божественный дар.И мне жальТех, кто жизнь проживёт и не сможет к нему прикоснуться.Я его принимаю, как будто хрустальный Грааль, —Не разбить, удержать, обернуться и снова вернуться.

«Улетают слова. Осыпается с веток миндаль…»

Улетают слова. Осыпается с веток миндаль,И шуршат под ногами засохшие травы.Я живу на земле. Здесь моя поднебесная даль.Здесь страдают поэты,                          что мало им выпало славы.Здесь читают стихи,                     и над каждым свой Ангел трубит.Здесь разлито вино и судьба превращается в участь.Я хранительница ваших тайн, ваших бед и обид.Я сестра ваших жён                     и случайных полночных попутчиц.Я люблю вас.               В вас так перемешаны нежность и зло,Как свиваются змеи               свистящей февральской метели.Что бы нас породнило, когда бы ни то ремесло —Колдовское, неженское, древнее.Нету тяжеле.

«Нет, не в тиши библиотек…»

За не поставленный приборСажусь незваная, седьмая…Марина ЦветаеваНет, не в тиши библиотек,Не в шумной суете вокзалаПрипоминаю тех, комуЯ нужных слов недосказала.Я накрываю стол для них.Ты, время, от меня не застишьВсех тех, ушедших и живых,Пред кем душа и сердце – настежь.А тех, кого не назвала,С особой нежностью приму я,Приткнувшись на углу стола,Седьмого не забыв, седьмую.И взглядом каждого коснусь,И поимённо обозначуТех, с кем и плачу, и смеюсь,С кем над собой смеюсь и плачу.

Одна любовь

2012

«А вы, серебряного века…»

А вы, серебряного века,Такие разные певцы,Чьих строк серебряное эхоСквозь пограничные столбцыЛетело, по сердцам рассеясь.И так захватывало дух,И восклицалось: «Ходасевич!»,«ИвАнов!» – выдыхалось вслух.На что и как вы жили-были,Какие боли, беды, былиВмещались в ваши зеркала?И родина или чужбина —Кто бил точней из-за угла?Вы все по тропке леденелойТеперь ушли за горизонт —Бесстрастный Блок,Безумный БелыйИ шляпой машущий Бальмонт.И я черчу, сосредоточась,Над Временем незримый мостСреди великих одиночествК ночному блеску ваших звёзд.

Гроза в Братиславе

Послушай: под кровом чердачнымСвет лампы ходил ходуном,И ливень выплясывал смачно,По жести стуча каблуком.В каком-то безумном экстазеРвал ветер полночную мглу,И души князей ЭстерхазиРоптали, столпившись в углу.Я спутала век. ОдинокоМне было в храмине чужой,И сломанный зонт однобокоТопорщился рядом со мной.Не мог он сдержать эту силу,Угрюмо ущербность тая, —Такой же, как я – однокрылый,И лишний такой же, как я.

Снежинка

Галине Нерпиной

Обжигаясь, тая, умирая,Бабочкой, стремящейся в огонь,От любви и нежности сгорая,Упадёшь ты на мою ладонь.О восьмиконечная, резная,Хрупкая, почти что неземная,Падчерица вечной мерзлоты,Как сбежать от стаи ты решилась,Невесомой, как тебе кружилось,Как тебе срывалось с высоты?Сколько от дождя до снегопадаСтранствовала ты, моя отрада,Капелька, хрусталинка, душа?Как смогла в перерожденье вечномСердце от распада уберечь ты,Воздухом разреженным дыша?Где ещё меж тем и этим светомОт земли взлетающие летомИ к земле летящие зимойВдруг сойдутся в точке изначальнойДва пути несхожих и случайных,Два летящих встречно – твой и мой?Яркой вспышкой, нестерпимой больюРасставанье мне проколет грудь.…Я боюсь пошевелить ладонью,Чтобы эту близость не спугнуть.

«В сумерках утренних на подмосковном шоссе…»

В сумерках утренних на подмосковном шоссеТам, где сугробы застыли, синея и горбясь,Жду, замерзая, когда по моей полосеВ гору поднимется медленно сонный автобус.Вот он покажется, тусклые пяля глаза,Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.Возле меня остановят его тормоза.Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.Я отогреюсь среди полушубков и шуб,Куревом и чесноком надышусь до тошно́ты.Уши заложит мотора усталого шум,Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.Вечная книга зачитана будет до дыр.Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:Как не реален и призрачен утренний мир,Как не реален и призрачен ты в этом мире.Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновьУтром легко к твоему устремляется взгляду…Жалостью я называла когда-то любовь.Нежностью – надо.

Ветер над Гудзоном

Зачем ты случайному зовуНавстречу рванулась, строка?Здесь ветер гудит над Гудзоном,Гоня по воде облака.Вот так и тебя он погонит,Срываясь внезапно на свист,Подхватит, закружит, обронит,Забудет, как высохший лист.Вернись! Твой роман с ним не вечен,Вам вместе не быть никогда.Он лишь со скитаньем повенчанИ рвётся незнамо куда.К бумаге его не приколешь,У ветра – особый резон.Ты хрупкою рифмой всего лишьЗаденешь свинцовый Гудзон.

«В преддверье лета, в предвкушении сирени…»

В преддверье лета, в предвкушении сирени,В высоких сумерках, где молча гибнут тени,Где зверь готов смахнуть остатки лениРитмичными ударами хвоста;Где в чащах спит голодный дух охоты,Где так опасны рек водоворотыИ дробная кукушкина икотаОтсчитывает годы неспроста, —Там воздух над деревьями слоится,Там всё острее проступают лицаВсех тех, кто так мучительно любим.От нас совсем немного надо им:Упоминанье имени, когдаНа небе всходит первая звезда.И, трогая свечи живое пламя,Почувствовать, что нет границ меж нами.

«Живём, не разнимая рук…»

Живём, не разнимая рук,Благословляя боль объятья:Очерчен заповедный кругЕще до таинства зачатья.В нём осязаем каждый звук,Священны имена и даты,И чем теснее этот круг,Тем нестерпимее утраты.И потому в пути, в дому,В лихие дни, в ночные праздникиЯ не отдам вас никому —Земного круга соучастники.

«Из сумрака запущенной квартиры…»

Памяти Ольги Заботкиной, балерины Мариинского (Кировского) театра, актрисы (Катя Татаринова в фильме «Два капитана»)

Из сумрака запущенной квартиры,Сквозь зеркала, сквозь стены, сквозь гардиныОн проступает – призрак, образ, духТой женщины – красавицы, танцорки,Которой и партеры, и галёркиРукоплескали, не жалея рук.В балетной стати, в чуть лукавом взгляде,В испанском ли, в цыганском ли наряде —Но всё же петербурженка во всём,То сдержана, то вспыльчива, то вздорна.И тайно кровь барона БенкендорфаБлуждала в ней и жгла своим огнём.Наследница изысканных портретов,Детдомовка, блокадница, балетомЛишённая тепла, одна, как перст,Она в любви искала лишь защиты.Её мужчины были знамениты,И каждый для неё был – тяжкий крест.А может, всё же крылась в том причина,Что с ней жесток был любящий мужчинаЗатем, что он не понимал одноИ гневался на женщину напрасно:Бывает так, что красота бесстрастна,А разбудить – не всякому дано.

«Всю жизнь – как по лезвию бритвы…»

Памяти Риммы Казаковой

Всю жизнь – как по лезвию бритвы.Назад отводя локотки,Ломала привычные ритмы,Ловила движенье строки.И в страстном сражении с ложью,Её угадав за версту,Одна, без страховки, без лонжиИскала свою высоту.И жизнь свою неудержимоСжигала, пока не сожгла.Любима была, нелюбима.Но главное всё же – была.Но главное – не изменилаНи сути, ни цели своей.И всех, кто обидел, – простила.И всё раздала из вещей.И там, у Святого порога,От плоти освобождена,– Грешна ли? – услышав от Бога,Покорно ответит: – Грешна.И прежде, чем снова вернётся,Иные освоит пути.А нам ещё только придётсяВсё это однажды пройти.А нам ещё словом и взглядомИскать на земле её следИ видеть, и чувствовать рядомЖивой и немеркнущий свет

«Иным елей на сердце – гром оваций…»

Памяти Беллы Ахмадулиной

Иным елей на сердце – гром оваций.Другим – в тиши плетение словес.Но как стихам без голоса остаться,Серебряного голоса небес?Без – льдинкою царапавшего горло…Без – тело распрямлявшего в струну…Как он звучал торжественно и горько —Я ни один с ним голос не сравню.В нем были беззащитность и отвага,И плачу я, наверно, оттого,Что – вот стихи. Их стережёт бумага.Но голос, голос! – не вернуть его.

«Скупей улыбки, встречи реже…»

Тамаре Жирмунской

Скупей улыбки, встречи реже,Но всё же в сокровенный часВ кругу ровесников мы те жеИ те же голоса у нас.Мы пьём неспешными глоткамиЗа то, что снова мы не врозь,За лучшее, что было с нами,За тайное, что не сбылось.И блещут тосты, строки, взгляды,И смех взрывается, звеня…Лишь зажигать огня не надо.Не надо зажигать огня.

Шестнадцать лет

Даниэлле

О это превращенье вечное:Ещё не сброшен детства кокон,Но бабочкой трепещет женщинаВо взгляде, в том, как вьётся локон.Ещё и замкнутость и скованность,И грусть, порой неодолимая,Но видится сквозь замурованностьТа грация неповторимая,Перед которой снег молитвенноНа землю падает усталуюИ прикрывает нежно рытвиныТам, где её стопа ступала бы.И я стою смущённо около,И я смотрю, заворожённая,Как крылья, влажные от кокона,Расправленные, напряжённые,Вот-вот свободою наполнятся,Подхватятся её потоками,И небом трепет их запомнится,И звёздами, от нас далёкими.И долго – в голосе ли, в жестах ли —Пускай пребудет сокровенное:То – изнутри – свеченье женское,Во все столетия бесценное.

«А в парке ночном, когда запахи листьев остры…»

А в парке ночном, когда запахи листьев остры,Меня окружают в молчании справа и слеваСатир, проступивший в проломе дубовой коры,И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством,Весёлый Сатир, воплощенный соблазн и порок,Пугающий Деву своим озорным первобытством.Таинственно всё, что почти не реально на вид.И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.Недаром под утро, потупившись, Дева молчитИ тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.Недаром так непредсказуемо сходятся в насИ стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас —Огонь, без которого жить и темно, и без толку.Иначе зачем бы жила в моём сердце винаЗа всё, что случайно, к чему не подобрано слова,За то, что до вдоха последнего обреченаДуша отзываться ночному запретному зову.

«…и никто не знает, чья это была вина…»

Выходит, что всю жизнь мы ждем убийства,что следствие – лишь форма ожиданья,и что преступник вовсе не преступник,и что…Иосиф Бродский. Посвящается Ялте…и никто не знает, чья это была вина.Просто воздух убийства в парадном заночевал.Просто громко стучала о волнорез волна,Просто чаечьи горла пронзительный ор порвал.Впрочем, может быть, это отчаянья женский крикПо убитому, или страсти последний стон.Всё сошлось в одно: Ялта. Сцена. Соблазн. Тупик.И кровавый дрожит у страсти в руках пион.Ну а там, где соблазн и страсть, там судьба – мишень.Там случайно смерть из случайного бьёт ствола.И какая разница, ночь это или день,Если жизнь осталась, а страсть из неё ушла.Там случайно всё: шахматист, капитан, Она.Капитанский сын с парабеллумом. Не хотел…На троих мужчин – выпадает одна вина,Каждый – сам по себе.Но один на троих прицел.Кто из нас подспудно смерти своей не ждёт?Кто идёт домой, подворотен не сторонясь?И никто не знает, чья пуля его собьётИ что между ним и убийцей всегда есть связь.И за всеми словами, так резко рвущими слух,Пантомима ломает и сводит за актом акт.И не важно – чайка кричитИли мечется Бродского дух.Просто смерть бывает случайной.И это факт.

Ноль

Он лишь образ… Пустое место…

Михаил Письменный. МаракисКогда на сцену вызван Ноль,Сперва как плод воображенья,Он так искусно входит в роль,Что обнуляется мышленье.И вот уже он не фантом —Он ладно сбит и ладно скроен.Он входит без стесненья в дом, —А вслед за ним жильцов хоронят.Его не распознать в лицо.Изменчива его орбита.Ноль – ёрник, и его лассоВкруг шеи вкрадчиво обвито.И с ним вращение ЗемлиИ звёзд небесное вращенье —Всё чертит в воздухе ноли:Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.Живую душу взять – изволь!(За мёртвые – в ответе Гоголь).Пока летит в пролётке Ноль,Дай мимо пролететь.Не трогай —Сшибёт. Погибнешь ни за грош.А если и рванёшься следом,Наткнёшься за углом на нож,Застряв меж тем и этим светом.Ни вера не спасёт, ни больЗа тех, кто жмётся у обочин,И глянешь в зеркало – там НольПодмигивает и хохочет.

Старый замок

Постой! Зачем входить туда, где множа страх,Летучей мыши писк пронзительно-печален?Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влекомСто лет назад сюда неутолимой страстью,Полураскрытых губ кто целовал изломИ кто на стол швырял тузы в четыре масти.Ты видишь, он пришел. Гляди, его рукаЗелёного сукна касается любовно.И он спешит туда, где шелестят шелка,Где тесно для двоих и дышится неровно.Какою платит он безумною ценой,Чтобы себя облечь давно истлевшей плотью,И поцелуй вернуть глубокий, как глоток,И снова умереть у страсти на излёте?И снова стать травой среди шумящих трав,Пока не вздыбит страсть над ним земную толщу. И вновь лететь туда, где – смертью смерть поправ, Где длится краткий миг иных столетий дольше И, освещая свод, Луны сияет диск. И призрак меж руин, как будто на арене. Остановись! Оставь ему его каприз. И пощади его – не тронь чужое Время!

«Вмешаться в ход времён…»

Вмешаться в ход времён, переступить черту —Смиримся, что не нам,Что в гулком мирозданьеНе нам остановить мгновенье на лету,Но издали смотреть и сдерживать дыханье.

«Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих…»

Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,Где царапая дно, ветер гонит песок,Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,Где таинственной птицы звенит голосок;Где нанизано небо на шпиль кипариса,Где берёза роняет листву к декабрю,Где листается книга цветочных капризов,С лепестковым лепечущим лёгким «люблю» —Там моя, не привыкшая к вечному лету,Оживёт, отогреется, дрогнет душа,Этот путь, это время и эту планетуВ триединстве вобрать безоглядно спеша.Я как будто забуду студёные ночи,Нежность снега и вьюги настой колдовской,Но окажется слишком короток и проченПоводок.Он всегда у меня за спиной.Потому и мечусь между тех, кто любимы,Где две суши одним океаном свело…В нашей жизни, наверное, всё совместимо.Но у каждого – время и место своё.Каменный каньон, Лос-Анджелес

«И полнолуние, и тонкий плач койота…»

И полнолуние, и тонкий плач койота,И рвущийся с цепи у поворотаОт запахов беснующийся пёс,И тьма, что куст у дома поглотила,И свет в окне, где тень твоя застыла,И вырвавшийся, как из карантина,Совы внезапно ухнувший вопрос —Всё то, что было до сих пор ничейно,Что не имело вроде бы значенья,Вдруг обрело разгадку, смысл, свеченье:Мир – это только наша плоть и кровь.И мы – его бессмертье и движенье,Его ядро, в котором исключенья