Клён ты мой любимый

Татьяна Кожевникова

Клён ты мой любимый

Бобёр Евсеич Мух

У картины «Портрет Индурры» стоял мужчина, я его сразу узнала – вчера он был вместе с иностранцами, осматривающими нашу художественную галерею.

Надо сказать, что эта картина вызывала интерес всех посетителей, пресыщенных изображениями роз, мимоз, подсолнухов и сирени – того, что обычно покупалось и поэтому рисовалось.

Художник, оставивший в нашей галерее картину, молодой человек с импозантной внешностью, не менее неординарен был и в своём поведении. Когда его спросили, будет ли он продавать свою картину, он, дёргая длинными нервными пальцами какие-то пучки растительности на своём узком бледном лице, сказал, кривя губы в презрительной гримасе:

– Пока нет, пусть повисит у вас. Если не затруднит, соберите отклики.

Лариса Андреевна, хозяйка галереи, привыкшая к капризам своих поставщиков, оставила у картины чистые листы бумаги и фломастер и, надо сказать, что посетители подолгу задерживались у картины и даже писали, чаще что-то типа: «Ералаш».

Картина, действительно была необычной. Это был портрет, но, чтобы понять, что это портрет надо было его долго рассматривать. К тому же, желательно в вертикальном положении, хотя картина висела горизонтально.

В правом углу был изображён сонный глаз. Именно сонное выражение было у этого прозрачно – голубого хорошенького глазика, вокруг которого летали незабудки, васильки и другие голубые цветочки с маленькими крылышками. Цветочки росли в размерах по мере удаления от сонного глазика к ротику. Коралловые губки сложились в насмешливой улыбке, ротик показывал язычок, заканчивающийся острой пикой, а на язычке плясали «стиляги» а-ля 60-х годов прошлого века. На всё это смотрел другой глазик, хитро прищурившись, как бы подмигивая, а подпирала их толпа каких-то людишек, разглядеть которых было трудно, так как они были слегка размыты, будто бы видно их было из окна, за которым идёт дождь.

Центр картины занимал пупок, выписанный с такой тщательностью, что ни у кого не оставалось сомнения, что это именно пупок. Многие посетители спрашивали у меня, почему картина называется «Портрет Индурры», а не, скажем, «Пупок» той же Индурры. Мне ничего не было известно, что за Индурра была здесь изображена, поэтому я односложно отвечала, что художник изобразил не только пупок, вот глаза, вот рот, есть и другие части тела. На вопрос, почему не все, отвечала: «Наверное, это любимые части тела художника». Ну, что я могла ещё говорить, если ничего не знала. А Лариса Андреевна посоветовала мне не переживать по этому поводу: «Чем загадочнее художник, тем выше пиар».

Так вот. Пупок на золотистом животике выглядел просто восхитительно. Один парень написал: «На таком пупке можно помочь Родине преодолеть демографический кризис». Над пупком собирались грозовые облака, под ним не было ничего, но, если приглядеться, золотистый цвет постепенно темнел и закачивался тёмно-коричневым изгибом бедра ноги, которая по отношению к пупку была с другой стороны.

Центр пупка заканчивался полем пшеницы – почти как у Шишкина – с небольшой тропинкой, ведущей к развесистому дереву, увешанному яблоками, апельсинами, бананами и другими фруктами. Фрукты падали с неба, оставаясь на ветвях дерева, валялись на земле за полем, собираясь в весёлый хоровод, переходящий в канкан, исполняемый лихими танцовщицами.

Заканчивалась картина (слева, а если поставить вертикально, то внизу) буквой «Х», но если приглядеться, это были две ноги от колена, обутые в космические корабли, летящие по космическому пространству. Весь левый нижний угол занимали переливающиеся звёзды, туманности и метеоритные дожди.

Вот такая картина в духе сюрреализма стояла в нашей галерее в нашем курортном городе.

Иностранец оглянулся, и я поспешила к нему, чтобы ответить на вопросы.

– Продаётся?

– Пока нет, но можно спросить у художника. Он ещё не разрешил продавать картину.

У нас часто бывали иностранцы, Лариса Андреевна платила гиду, чтобы посещение галереи входило в экскурсию, поэтому мне пришлось вспомнить свой английский и заучить то, что могло пригодиться по работе.

Но, похоже, иностранец не понял меня, скорее всего, он был не англичанин и не американец. Судя по внешнему виду – мужчина кавказской национальности и, если бы вчера я не видела его в обществе Аллы – нашего постоянного гида иностранцев, так бы и решила. Теперь терялась в догадках – француз, итальянец? Кто там ещё из славной Европы так похож на наших ЛКН? К сожалению, никакого другого языка, кроме английского, да и то – в определённых пределах, я не знала.

– Я буду звонить художнику, – медленно сказала я, подтверждая сказанное жестами, он кивнул, глянув на меня, как мне показалось, с интересом.

Я тут же отбросила в сторону это «показалось», и принялась за дело. Лариса Андреевна платила нам щедрые проценты в случае продажи картин. Со мной это случалось так редко, что я вдруг почувствовала спортивный, нет, торговый интерес.

Я быстро нашла нужные телефоны. В случае с нашим художником, который назвался: Бобёр Евсеич Мух (приблизительно так он подписал картину), Лариса Андреевна оставила нам 3 телефона – 2 непосредственно Бобёра (или Бобра?) и ещё один – некой Инны, которая «представляла интересы художника». Но в отношении Инны мне было уже всё более или менее понятно.

Дня два назад, когда около «Портрета Индурры» опять толпился народ, я подошла, чтобы по возможности ответить на интересующие вопросы (вопросов всегда было два: сколько стоит и кто здесь изображён, на что я отвечала изощрённо лаконично и в то же время длинно, чтобы никто ничего не понял).

Я обратила внимание на девушку, которая стояла немного в стороне от других, и рассматривала картину с презрительной усмешкой, не менявшейся в течение долгого времени, в то время как остальные посетители обсуждали каждую деталь портрета и, в особенности, пупок. Я пригляделась к девушке и вдруг, к своему удивлению, обнаружила удивительное сходство глаз и их выражения, губ и… остального я не видела, но была уверена, что это натурщица «Индурры». Чуть раскосые глаза, волосы в короткой стрижке стояли дыбом над головой, придавая ей озорной вид, а изумительно очерченные коралловые губы без следов помады можно было не придумывать, а просто писать с натуры.

Когда толпа немного разошлась, я остановилась около девушки, которая за это время ни разу не изменила своего положения и осторожно спросила:

– Нравится?

– А что тут может нравиться? Какое-то расчленение, – слегка повернулась она ко мне и тут же вернулась в прежний ступор.

– Ну, не скажите. Вспомните Дали! Он умел так заворожить необычностью своего видения, что его полотна вошли в историю живописи.

– Простите, за что мне эта лекция?

– Бесплатно, – улыбнулась я, – просто мне черты вашего лица удивительно напомнили черты этого портрета, на который мне волей-неволей приходится любоваться каждый день.

– Вау! И чем же? – спросила она более чем насмешливо.

– Глаза и губы.

– И всё?

– Остального не видно, – скромно потупила я глаза, но девица задрала вверх тунику, в которую была одета, обнажив безукоризненный пупок…, изображённый на полотне.

– Похоже?

– Перестаньте. Похоже. Я же вам сказала, что вас можно узнать по губам и глазам.

– Ага, это на него похоже. А вот всех друзей моих он изобразил реалистично, особенно бабушку.

– Где? – спросила я и, чуть ли не носом уткнувшись в указанном направлении, рассмотрела крошечную фигурку грациозной пожилой женщины с сигаретой в руках, опирающейся на коренной зуб, – Вы не видели этой картины?

– Нет, конечно, он никогда при мне не писал. Мы только трахались у него в мастерской, – девушка покосилась на меня, – шокирует?

– Что вы. Меня уже давно ничего не шокирует. Я ведь в «наше» время родилась, а вы как думали?

– Мне плевать, – вдруг разозлилась она.

– Простите. Вас как зовут?

– Если вы такая проницательная, давно бы уж догадались, что меня зовут Инна.

– Почему я должна была догадаться?

– Инка – дура. Портрет Инки – дуры.

– А почему – дурры?

– А он меня всегда дурой называл, а поскольку грассировал, получалось – дурра, Ин – тоже, чтобы не заморачиваться. Он много говорить не любит.

– Бедное дитя, – прошептала я, но она услышала.

– Что? Вы меня жалеете? Жалеете, что я порвала с этим идиотом? Бобром –козлом? Ха! Передавайте ему приветы от всех дур на свете! – она, презрительно усмехаясь, а мне показалось, едва сдерживая слёзы, устремилась к выходу.

– Погодите, Инна, – окликнула я её.

– Что ещё? – она остановилась, жуя то ли жвачку, то ли губы, – вы тут смотритель?

– Да, что-то вроде этого, но у нас не музей, а галерея. Картины здесь продаются.

– «Индурра» продаётся?

– Пока нет.

– Я хочу её купить. Не хочу, чтобы на мой пупок глазели… всякие, – шмыгнув носом, она вышла из галереи, оставив у меня неприятный осадок в душе.

У меня не было детей, но была какая-то неимоверная жалость ко всем детям Земли, а Инна по отношению ко мне была ребёнком. Вряд ли ей было от силы лет 20, ну, а я – женщина бальзаковского возраста.

Итак, телефон Инны отпадал, скорее всего, молодые люди были в ссоре. Я набрала один номер: «Вне зоны», второй немного погудел и ответил невозмутимым голосом робота: «Оставьте сообщение…».

– Извините, телефоны не отвечают. Вы не могли бы зайти завтра? – обратилась я к иностранцу с самой вежливой улыбкой, на которую была способна.

– Завтра? – он задумался, – завтра – горы.

– Когда вы сможете?

– Завтра. Горы нет. Картина – да.

– Хорошо. Договорились.

Он вежливо кивнул и ушёл, а я снова взялась за телефон. Отзвонив примерно час, я набрала Ларису Андреевну, коротко и спутанно объяснив ей ситуацию.

– Чего пугаетесь, Милочка? В первый раз картину продаёте?

– Нет, но…. Иностранец придёт завтра, а этот … Бобёр, не отзывается.

– По всем телефонам звонила?

– Да. Кроме одного. Телефон его девушки…

– А что так?

Я вкратце рассказала ей историю нашего разговора с Инной, той самой с которой писался портрет. Лариса Андреевна (почему-то мне всегда хотелось называть её по имени отчеству, хотя она была младше меня, но вот такой вот менталитет) ни минуты не задумываясь, выдала мне план дальнейших действий:

– Инне не звонить, а вот сходить к нашему…э- э- э… художнику – ети его мать, придётся. И придётся тебе, Людмила. Меня сейчас в городе нет, вернусь только завтра. Я сразу же приеду в галерею, но вдруг иностранец придёт раньше. Надо, чтобы картина была готова к продаже сегодня вечером. Ладно, к утру. Сегодня после работы надо будет сходить к нашему Бобру, и не просто спросить у него разрешения на продажу картины, а заставить его подписать все необходимые документы. Дескать, если вы не продаёте картину, нечего у нас выставляться, для вас тут не выставочный зал.

– Лариса Андреевна, я не сумею.

– Что? Роза-мимоза? Ах, ох? Хватит, милая Мила, хватит Людмила Владимировна строить из себя наивную дурочку. Дурочки в наше время зарабатывают только в постели! Умные женщины, особенно бальзаковского возраста, должны зарабатывать умением общения! И оно у вас есть! И не надо ссылаться на своё библиотечное образование и библиотечное воспитание! Пишите адрес и ни в коем случае не говорите Бобру, что вам дала его я. Скажите: выследили, наняла частных детективов, всё, что угодно, но он не должен знать, что я знаю его адрес. Вам всё ясно, Милочка? – рявкнула она, продиктовав адрес, – можешь закрыть галерею раньше, – чуть мягче добавила она.

Я записала адрес, глотая слёзы. Нет, не от обиды на Ларису, скорее – на себя. Что я могла поделать? Когда я тихо и спокойно сидела в библиотеке, выдавая пенсионеркам любимые ими иронические детективы, я была далека от жизни. Когда мой (теперь уже бывший) муж, сказал:

– Люд, извини, мне давно надо было тебе сказать, но… я ухожу от тебя. Я встретил девушку, у нас с ней был роман, мы ждём ребёнка.

– Да, да, конечно, – всё, что я могла пролепетать тогда, имея мужа младше меня и не имея детей, которых он так хотел.

Имущественных споров у нас не было, так как мы жили в квартирке, доставшейся мне от бабушки, детей… (это было самое большое моё горе) тоже… Короче, жили долго, расстались быстро. Но после расставания я почувствовала материальную «недостаточность». Я привыкла тратить определённую сумму денег, а моя зарплата библиотекаря не позволяла мне тратить столько же. Продуктов я покупала почему-то в том же количестве и, когда они начинали пропадать в холодильнике, без зазрения совести выбрасывала их в мусорное ведро. С вещами было также не просто. Вещей у меня всегда было немного, но они были: «От…». Когда же пришло время сменить что-то из обуви, и надо было купить что-то из недостающего (а у меня никогда не было лишнего), оказалось, что я не могу себе этого позволить.

Поэтому, когда моя подруга детства Валя прилетела в библиотеку с выпученными глазами, чтобы сообщить мне, что в художественную галерею требуется работник, что платить там будут в три раза больше, чем в библиотеке – я, не задумываясь, помчалась с Валькой, заключила контракт, а уж потом со спокойной совестью уволилась. И всё сразу стало на свои места. Более того, мне очень понравилась моя новая работа. Иногда было нечего делать (когда погода не выпускала наших посетителей из их уютных комнат в санаториях), но по хорошей погоде посетителей всегда было много – галерея находилась рядом с источником – и большинство из них любили послушать экскурсовода (коим я заделалась). Надо отдать должное Ларисе Андреевне, она не только выставляла картины на продажу, но и делала выставки.

Итак, на карту было поставлено моё нормальное существование. Если я не «выбью» из этого чёртова Бобра картину, я могу вылететь из галереи сама, как «не соответствующая квалификации», ну или что-нибудь в этом роде.

Я закрыла галерею на час раньше и отправилась по указанному адресу. Что сказать этому придурку, откуда я знаю его адрес и почему он должен прийти завтра в галерею, чтобы продать свою картину, которую не собирался продавать, я не знала.

Мне открыла девица, скажем так, неопределённого образа. Я старалась не рассматривать её вульгарного наряда и не смотреть на её слипшиеся волосы, когда-то белокурые.

– Тебе чего? – она не была озабочена появлением «кого-то», наверное, считала себя «единственной и неповторимой».

– Мне нужно повидаться с Борисом Алексеевичем.

– Бобром, что-ли?

– Если вам так угодно.

– Бобка, тут тебя какая-то а-ля «Нафталина» хочет, – крикнула она в приоткрытую дверь, не пропуская меня ни на йоту.

– Пшла ты…

– А я ей тоже грю…, – девушка пихнула меня своей пышной грудью и попыталась закрыть дверь.

– Борис Алексеевич ведь ждал гостя, вернее, посетителя, – сообразила я, отчего мне открыли дверь.

– Ну, тебе ж сказали, пшла. Непонятно? – девушка приняла оборонительную позу.

– Ну, кто там, суки… покоя не дают…

В дверном проёме показался наш «Бобёр Евсеич», как он изволил себя называть, в лёгком халатике, накинутом поверх абсолютно голого тела, что было видно, даже не разглядывая подробностей.

– Достали, – сообщил он мне, но приглядевшись, открыл дверь и показал жестом пройти вовнутрь.

У меня стучали зубы. Да, моё «библиотечное образование и библиотечное воспитание», как изволила изъясняться Лариса Андреевна, не позволяло мне слушать и воспринимать подобные речи.

Я прошла внутрь и, делая вдох на 3, выдох на 4, немного успокоилась.

– Что там в вашей галер-рее?, – спросил он, улыбаясь по-голливудски, из чего я поняла, что он пьян.

– У нас всё в порядке, а у вас, если вы не придёте завтра утром, могут быть проблемы, – мои губы тряслись, выговаривая что-то от меня не зависящее.

– Ох-фу! Ужели? Сударыня, Каквастам, это вас Ларухенция прислала попугать меня?

– Для вас это имеет значение? – я чувствовала к этому… сеятелю прекрасного… такое презрение, которое не могла выразить словами, так как не знала мата.

– Им, – икнул он, – им – меет. А что?

– Короче. Если вы к утру не протрезвеете, то я зайду к вам в половине восьмого, и мы вместе, слышите? Вместе придём в «нашу» галерею, чтобы вы смогли, наконец, определиться, продаёте вы картину или нет. В противном случае, для вас будут закрыты все галереи города, и вы сможете продавать их только на улице. Понятно? – последние слова я рявкнула не хуже Ларисы Андреевны.

– Пшла ты, – устало ответил Бобёр.

Я вышла из его «мастерской» с гордо поднятой головой, бросив на прощание фразу, которая только что пришла мне в голову:

– Я это понимаю так, что вы согласны, чтобы мы продали картину без вашего участия.

Не дожидаясь ответа, я пулей вылетела из квартиры и, только пройдя быстрым шагом сотню метров по улице, остановилась, чтобы перевести дух. Никто за мной не гнался, но я всё время прокручивала наш разговор, понимая, что, если бы меня не награждали разными нелестными эпитетами и не посылали в неизвестность, я бы тоже разговаривала по-другому. Этим я и успокоилась, решив завтра созвониться с Ларисой Андреевной, договориться о цене и самим продать картину. Но она сама позвонила мне вечером и, выслушав мой рассказ, посоветовала:

– Если Борька не придёт, запроси 1000 долларов и скажи, что торг не уместен. Иностранец или заплатит, или уймётся. И волки будут сыты, и овцы целы.

Утром я решила подкраситься, надела нарядную полупрозрачную кофточку, а под нарядную юбку к ней, надела ещё и пышную нижнюю юбку «а ля 50-е прошлого века». Пока никого не было, я выучила текст, который собиралась сказать иностранцу, но вот пришли первые посетители, а его всё не было.

Я заварила себе кофе и пила его маленькими глотками, рассматривая в огромное окно золотой клён, освещённый неярким уже солнцем. В его украшении не было ничего лишнего, но золотого огня всё же было так много, что он кокетливо помахивал листиками, будто руками, приглашая полюбоваться, как умеет матушка природа нарядить Землю, как неумело копируют её люди, зажигая электрическую иллюминацию.

– Приятного аппетита! – услышала я сзади бодрый голос и, обернувшись, увидела Бобра, который радостно улыбался, будто встретил давнюю любовь, и будто не посылал меня вчера неизвестно куда.

– Благодарю, Борис Алексеевич.

– Можно просто Боб. Ну, где ваш покупатель?

– Он не говорил во сколько придёт. Это иностранец. Может, вообще в горы поехал. У них сегодня экскурсия. Надо подождать.

– Ждать? Мне? Это вы можете стоять тут часами и смотреть в окно, а мне некогда. Я пишу!

– Ну, и пишите на здоровье, мы и сами сможем продать картину. Вы же расписывались в договоре, где указано, что галерея имеет право продавать картины?

– Если художник её продаёт.

– Да? Вы так прочитали?

– Вы специально злите меня?

– Нет, не специально. Просто я не умею так точно назвать адрес, куда бы вам сходить, как это делаете вы.

– Вы мстительная тётка. Угостите кофе?

– Если вы подождёте, пока закипит вода. Или вам некогда ждать?

Он меня раздражал, я даже не ожидала от себя, что умею так ехидничать. Я ушла заваривать кофе, а он уселся на одном из диванчиков, стоявших в зале, неприлично вытянув свои длиннющие ноги.

Он выпил кофе, потом долго рассматривал каждую из висевших картин, фыркая возле изображений цветов, долго рассматривал картину, изображающую девушку, сливающуюся в вазу. То, что это девушка, можно было увидеть, лишь отойдя от картины к противоположней стене. Вблизи это была цветовая гамма, лишь только ваза была выписана отчётливо.

– А это продаётся? – крикнул он мне через весь зал.

– Продаётся, только люди чаще покупают изображение букетов цветов, а не скользких девушек из вазы.

– Люди ничего не понимают в искусстве.

– Возможно, они всего лишь хотят украсить интерьер своих квартир.

Заметив нашего иностранца, я прекратила полемику и устремилась навстречу долгожданному гостю. Увидев меня, он улыбнулся, протягивая руку для приветствия, но вместо рукопожатия поцеловал мне руку с каким-то особо восхитительным шармом. От него исходил чудный аромат – не как от наших мужчин, обильно поливающихся «Hugo Boss» или «Antonio Banderas», это был изысканно тонкий аромат благополучия.

– Очень рада вас видеть, – совершенно искренне сказала я, пытаясь унять дрожь от волнения, которое испытала после его поцелуя.

– Я тоже очень рад.

– Мы ждём вас. Здесь художник, – показала я рукой в зал.

Бобёр уже «допёр», и широким шагом приближался к нам.

– А, так у вас особый интерес к этому покупателю, – кинул он мне.

– Вовсе нет, я даже не знаю кто он по национальности. Мы слегка общаемся на английском.

– Вижу, насколько «слегка».

– Это Борис, художник, – представила я его иностранцу, игнорируя его замечания.

– Николло ди Маджио, – представился иностранец.

– Итальяно? – спросил Борис и, в ответ на утвердительный кивок Николло, затараторил по-итальянски.

Я только хлопала глазами, а Бобёр-Борис достал из сумки свёрток и развернул его на руках. Копия – поняла я из вопроса итальянца, но Бобёр опять начал что-то быстро говорить и даже топал ногой для вящей убедительности. Я тоже стала рассматривать картину, которую он держал.

По сути, это тоже был портрет девушки, но с совершенно противоположным значением, чем изображённой «Индурры». Глаза были злые, коварные, губы – не нежно-коралловые, а полные, расплывшиеся в презрительной улыбке. На языке валялся всякий мусор, пупок присутствовал, но имел второстепенное значение, гораздо более выделялись бёдра вместе с попой, приподнятой в возбуждении, которые были изображены по бокам пупка в другом ракурсе – не таком, как на «Индурре». Вниз от центра пупка начиналась пещера – страшно тёмная с изорванными краями, с обваливающимися в пропасть камнями. А хорошенькие ножки, скрещённые Х-образно, были обуты в пиратские корабли, бороздящие бушующий океан.

Это было мерзко, а похотливая красотка ничего, кроме чувства гадливости не вызывала.

Рассмотрев картину, Николло попятился, тряся головой, потом показал на «Индурру» и что-то тихо сказал Бобру.

Тот свернул полотно, кинул его на мой столик, возле которого шёл этот разговор и понуро пошёл к «Индурре». Мы с Николло отправились следом. Как хорошо, что в это время в галерее не было никого. Люди начнут собираться примерно через час, испив целебной водички из источника.

– Что он сказал? – спросила я Бобра, когда мы подошли ближе.

Он посмотрел на меня, будто увидел муху на белоснежном белье и, кривя губы в уже знакомой презрительной усмешке, удостоил ответом:

– Эта девушка похожа на его дочь Розину.

Николло кивнул, услышав знакомое имя, и сказал что-то просительным тоном, приложив руку к сердцу. Я поняла, он просил продать картину.

Бобр достал из кармана маркер и написал на листе отзывов 1000 евро. Николло взял у него маркер и написал 500. Началась торговля. Я ликовала.

Наконец, они сошлись на 800 евро, и Бобр стал вынимать картину из рамы.

– Что вы делаете? – спросила я, – ведь багет тоже денег стоит.

– А что вы тут делаете? Не видите, я продал свою картину, но покупателю удобнее везти её без рамы. Вопросы будут? Занимайтесь лучше бумагами.