Я иду по твоим следам

– Что там? Кто там живёт? – подумала Даша и, наконец, уснула.

Глава 2

Мама везла сумку на колесиках с вещами, в другой руке тащила ещё одну сумку – с продуктами. Даша тоже нагрузилась и – книжки, и фотоаппарат, и прочие её сокровища, которые непременно нужно было взять с собой.

И со всем этим предстояло сесть в автобус. Мама вспомнила, как когда-то она сама так ездила на родительскую дачу. Тогда машин у людей было гораздо меньше, чем сейчас, и никто не удивлялся, как они тащатся с таким грузом. Но как тяжелы были ведра с черной смородиной, которые надо было дотащить до автобусной остановки. Ей было тогда лет восемь. Теперь – целая жизнь позади, но дочери она не может дать ничего лучше того, чем мать дала ей.

Стояло чудесное майское утро, когда весь мир светится солнцем и зеленью, был легкомысленным беззаботным, ласковым и кружил головы тем, что после бесконечной зимы, после мерзкой слякоти, всё, наконец, распустилось и цветёт.

Даша была уверена, что сегодня им ни в чем не повезет, и уселась на сумку, приготовившись тоскливо ждать автобуса. Но «тройка» подошла довольно быстро, и оказалась почти пустой. Кто-то не работал из-за пандемии, а кто-то в это время дня уже уехал на работу. И они с мамой сели даже с комфортом – на последнем ряду, там, где и сумкам нашлось место.

Автобус ехал долго – кружил по всему городу. В окно дул тёплый майский ветер, и занавески цвета лимона взлетали как крылышки мотыльков. Потом начался пригород – давно заброшенный радиозавод, где делали когда-то приборы для военных самолетов, и, наконец, дачи.

Они сошли на самой последней остановке, на кольце. Спрыгнули на землю – будто с корабля сошли, открыв новый материк.

– Ну, – сказала мама, – с Богом.

От небольшой площадки, где стояли автобусы, лучами отходила дороги этого Города Дач, как окрестила его тут же Даша. Мама не слишком уверенно осматривалась и, наконец, сказала:

– Нам туда.

Это было время одуванчиков. Они сошли с ума, вытеснив траву, покрыв всё вокруг своим золотым ковром. Усиленный в тысячи раз бесчисленным множеством цветков этот солнечный свет казался таким ярким, что хотелось прижмурить глаза. На изумрудной основе – этой вселенной природы завивались спирали одуванчиковых галактик. И этот горьковатый аромат, наполнявший воздух – о, не только молодые тополиные листья. Хотя одуванчики почти не пахнут, но этой легкой горечью наполняли воздух именно они, и он пьянил, как вино.

Они шли. Очень разнородным было это место, которым они проходили. Некоторые дачи давно уже забросили, где-то – ветхость домиков, крошечных, как домик кума Тыквы, провалы окон, где-то и заборов уже не было. Заросшие огороды сейчас не являли отталкивающей картины, потому что тоже были полны весной. В них тоже – невестами в белом уборе – стояли цветущие вишни и яблони, пламенели алые чаши тюльпанов, которых в России повсеместно зовут просто «голландскими», и то, что после будет именоваться сорняками, сейчас тоже завораживало этим солнечным изумрудным цветом, своей проснувшейся после долгой зимы силой, заставлявшей тянуться вверх – как только в сказке травы растут. Вот нет – и вот уже есть. И все эти листья, и стебельки, и травинки расправлялись, наливались силой, кудрявились. Они были – сама жизнь.

И ещё тут было очень много неба. Не того, городского, которого и не видишь почти – а, что там наверху – солнышко? Дождь? Потому что в городе все основное – перед глазами, не надо закидывать голову. Небо там заслонено домами, исчеркано проводами – остаются жалкие ошметки. А тут оно огромное – над тобой, наедине с тобой. Ты – и оно. И так легко представить, что если вдруг отпустит на миг земное притяжение – в небо это можно сорваться – и унестись в эту торжествующую голубизну.

Попадались и совсем другие дачи – где уже бодро были натянуты парники, где работали люди, в основном, пожилые. Они копали или сажали, а кое-кто припозднившийся даже жёг листву, выполняя ритуал весны. Листва уже давно высохла, и не дымила, только воздух чуть дрожал над костром.

Люди были, по большей части, некрасивы, подумалось Даше Женщины полные, будто давно махнувшие на себя рукой. С короткими стрижками «под мальчика», хотя уж за мальчиков их принять точно невозможно, в обтягивающих старых футболка, в тренировочных штанах. Они так лелеяли каждый прутик, который сажали – а до себя руки давно уже не доходили. В чем же будет их счастье, их смысл жизни – съесть по осени все, что они сейчас вырастили? А съев – спать? И даже если не улечься в постель, то спать всё равно, сидя перед экраном, поглощая бесконечную тележвачку, чужую жизнь, жизнь тех людей, которые никогда не давали себе труда вот так что-то сажать, растить, собирать…

Хотелось дёрнуть каждую такую тётеньку за руку, и сказать – брось всё, пойдём в лес! Ведь ещё весна, ведь эти дивные недели пронесутся с головокружительной скоростью, Ведь на целый год ты останешься без весны, а ты – вместо того, чтобы смотреть на цветущие деревья – смотришь прямо в землю.

Но женщины не слышали, монотонно занимались своим делом, и жизнь текла мимо них – так вода даже быстрой реке не может сдвинуть тяжёлые замшелые камни.

А богатых дач тут и вовсе не было – здесь обосновалось уходящее поколение, последние могикане шести соток. А те, кто воспринимает выезд на дачу – как в свой персональный кусочек рая, уж точно выбрали бы не это место. А где-нибудь над рекой, над озером. И там бы у них был и газон как зелёный ковёр, и всякие там розы, и качели, и беседки, и неизменные шашлыки. Кому-то без шашлыка и отдых не отдых.

Они приезжают на дачу, и кто-нибудь из мужчин непременно скажет:

– Ну, я поехал за мясом.

И снова залезет в пахнущее бензином нутро машины и через некоторое время вернется с убоиной, которую все ждут.

Даша вспомнила запах крови и какой-то утробный запах внутренностей мясном лабазе на рынке (она ненавидела заходить туда с мамой) и её передернуло.

Они свернули с широкой дороге – посредине её зеленели узкие островки травы и золотились одуванчики – и пошли по дороге узкой. Прямо к лесу. Даше хотелось, чтобы они шли до самого конца, чтобы их дача оказалась самая близкая к лесу, и она такой и оказалась.

– Вот, – сказала мама, уверенно, по-хозяйски уже, открывая деревянную калитку, – Заходи, осматривай наши владения.

Даша подумала, что они пришли сюда первый раз, пришли вроде как в гости – к этому миру, который был тут, за деревянным штакетником. Но почему всё тут выглядело таким беззащитным.

Этот белый оштукатуренный домик в конце участка не слишком отличался от тех, что они видели всю дорогу. Так же стоял тут деревья в цвету, Видно, что прежние хозяева любили цветы. Тюльпаны, нарциссы, гиацинты. Но хозяева уехали, а они остались. И ждали своей участи. Ведь новые хозяева могли сделать с ними всё, что хотели – сорвать, затоптать, разбить на их месте беседку. Спилить деревья. И в головы бы не пришло подумать о той судьбе, которую они прожили. Может быть, эту высокую старую грушу сажал ещё дед прежнего хозяина, и она помнила его молодым. Он старел, она росла – и в это тоже было оправданье его жизни – вырастить такую красавицу. А теперь она снова стоит в цвету, готовая делиться этим летом урожаем, с ними, с незнакомыми. Может быть, мимоходом, с первого взгляда, замыслившими её под топор. А эта яблоня кормила всех румяными яблоками не летом, не в изобилье, а поздней осенью, и зимой. Яблоки наполняли погреб своим ароматом, хозяйка варила из них хмельной сидр, а дети уносили каждый день по яблоку в школу, прятали его в уголке портфеля – и кто-нибудь из товарищей непременно просил у них: «Дай откусить». Потому что это было не чета какому-нибудь заморскому плоду – который неизвестно, где вырос (может, такие и не растут нигде, может их просто сделали) – нет это был ларчик, в котором пряталась память о лете, таком же самом, прожитом у бабушки в деревне или на даче. И залог того, что лето ещё будет.

– Не бойтесь, – шёпотом сказала Даша, – Мы вас не обидим. Не срубим никого.

И в этот хор робких голосов – который она, казалось, услышала – может, это был шелест листвы, может, это был ветер – но голоса эти были здешние, они уверяли, что готовы любить и дружить. В этот хор вплелось нечто зловещее – и настолько ясно было, откуда оно доносится, что Даша не без трепета повернула в ту сторону голову.

Там, почти скрытый тремя кустами старой сирени, был сарай. Серые шелковистые доски, пасть входа. Даша сразу почувствовала недоброе.

– Да пошли же, копуша, – сказала мама, – Смотри дом.

Она отперла небольшую дверь, дощатую, видно, совсем недавно выкрашенную зелёной краской. Она еще блестела. Может быть, еще недавно хозяева не хотели продавать дом, а может быть, решили немного обновить его, придать ему более товарный вид – так старому псу, перед тем, как вывести его на рынок, надевают новый ошейник.

– Мам, а кто тут жил раньше? Эта бедная старушка

– Да. Я тебе говорила. Она умерла. А её сын…внук

Даша хотела спросить – от чего умерла, и побоялась. Вдруг её убило что-то зловещее, из того, что было здесь, было – и осталось.

Внук продал Лиде дачу вместе со всем, что тут было. Ему самому не было нужно это барахло. И в доме все осталось как было при той старушке. Маленькая застеклённая веранда. Тут стоял узкий диванчик – взрослому человеку не поспать, только посидеть. Комод с запертыми ящиками. Раковина и столик, на котором стояла электрическая плитка на две конфорки. Висели занавесочки из дешёвого белого тюля. Так, чепуха, превращающая солнечные лучи в кружевную тень. Над раковиной висело вафельное полотенце. В мыльнице лежал зелёный обмылок с пенными разводами, будто его захлестнуло морской волной.

И нехитрая посуда была на месте – ложки-плошки, поварешки.

Мама открыла двери в единственную комнату. Узкая железная кровать – спинки – будто железные кулаки стиснули перекладину. Кресло с деревянными ручками, покрытое вязаной синей накидкой, окно – в сад.

– Нравится? – спросила мама.

Даша пока ещё настороженно пожала плечами.

– Ты будешь вещи сейчас разбирать? – спросила мама, – Ну, иди, погуляй пока, осмотрись. Я начну тут обживаться и что-нибудь приготовлю нам на обед. Да, там колодец есть, так что ты поострожнее, смотри.

Даша вышла и подставила лицо солнцу. Оно было такое жаркое, ласковое, то же, что и в городе, точно она и не уезжала никуда. Даша пошла осматриваться. И самым первым делом – к сараю. Она почувствовала в нём – тайну? Врага? А врага надо знать в лицо.

Это был самый сырой уголок сада, где может быть, нашла себе последний приют зима. И из сарая тянуло сыростью. И пахло пылью. Даша шагнула внутрь, задержав дыхание.

Здесь была полутьма, разрезаемая солнечным лучом, падавшим из узкого окошка под крышей. В солнечном луче вили танец пылинки.

Тут были полки – тянулись вдоль стен. А на полках много чего лежало. Огромные книги – тяжелые – позже мама скажет, что это не настоящие книги, а страницы, переплетенные из журналов. Ряды пустых банок, таких банальных, скучных, но на них лежал слой пушистой пыли, древность – и на этой пыли можно было писать пальцем разные таинственные не значащие ничего, но завораживающие слова.

Под потолком висела легкая сухая, старинная тоже клетка для птицы. А рядом абажур, каких Даша тоже никогда не видела. Матерчатый, оранжевый, по форме он напоминал кринолин у дамы даже не минувшего, а пред-минувшего века. Абажур был обшит кремовой бахромой, которая чуть колыхалась.

А там, в углу, лежала тяжёлая мраморная доска – письменный прибор. На ней была укреплена мраморная же чернильница, и вставший на дыбы конь. Всё это на полу выглядело каким-то маленьким памятником.

Ещё на полках стояла пишущая машинка без ленты, подсвечник в виде причудливо изогнутого металлического стебелька – и даже с огарком свечи, деревянный ящичек, разделённый на отделение – в каждом гвозди своего размера. С торца полок висело несколько удочек, судя по виду – детских или подростковых, несерьезных, с расписными поплавками.

Несколько ящиков стояло тут ещё – были они тяжелы, даже ногой не сдвинешь – там лежали всякие заржавевшие инструменты. А совсем в углу, там где сходились полки – был и вовсе мрак. И туда Даша не решилась не только залезть, но даже взглянуть в ту сторону.

На цыпочках вышла она из сарая. Мелькнула мысль как-нибудь потом вынести оттуда мраморного коня и птичью клетку. Как мелькнула, так и ушла. Это тоже был свой мир, в своей цельности, и его нельзя было разрушать, нельзя вторгаться в чужое королевство, тревожить его.

Из живых существ тут имел право хозяйничать разве что большой паук, свивший свою паутину под потолком и деловито перебиравшийся по этой воздушной сетке.

А из неживых? Дашу не оставляла мысль, что тут живет что-то ещё, просто оно сейчас спит, но настанет его час, и оно проснётся, непременно проснётся, может быть, даже сегодня.

Еще – колодец. Мама говорила, что он тут есть. И его надо найти. Это был ещё один уголок тревоги, потому надо было сразу с ним познакомиться, чтобы в дальнейшем знать, где он.

Колодец обнаружился за торцом дома, в том самом узком и тесном закутке сада, со всех сторон окружённом соседским забором, где даже не сажали ничего – не вырастет в тени. Это было бетонное кольцо на великаньий палец. Может, когда-то его белили, но побелка давно стерлась уже, и теперь кольцо было грязно-серого цвета. Сверху его укрывала круглая деревянная крышка, старая, как и всё тут. Даша немедленно сдвинула её в сторону. Крышка оказалась легкой. Даша заглянула в глубину. Ей даже не пришло бы в голову, как взрослым, прикидывать – сколько тут метров. Она просто видела, что страшно глубоко, и темно, и сыро. Окажешься там, сорвёшься случайно – или будешь настолько глупа, что захочешь исследовать эту пропасть – сама не выберешься ни за что.

Там. В самой глубине стояла вода. Конечно, чёрная и маслянисто отбескивающая. Интересно, какая там была глубина. Даша просто обожала читать и смотреть всё о таинственных глубинах – начиная от заметок в интернете и заканчивая полноценными научными фильмами. И в то же время она ещё верила, что все воды на свете сообщаются – и что этот колодец имеет какую-то связь с Марианской впадиной. И, во всяком случае – палец водяного может высунуться и погрозить и из этого колодца.

Интересно, а звёзды оттуда видны.

Мама сражалась с обедом – варила на электрической плитке в маленькой – еще хозяйкиной – кастрюльке щавелевый суп. Когда-то такой варила её бабушка. И он был такой же неотъемлемой частью весны, как одуванчики или цветущие сады. И если бы зимой, когда их старый коттедж засыпал, закутанный снегом едва ли не до крыши, маленькую Лиду – малоежку и привередницу – спросили бы, чего она сейчас хочет, она ответила бы: «щавелевого супа». Это значило – весну. Этот прозрачнейший из супов напоминал аквариум, в котором высились скалы картошки, зелёные водоросли щавеля и петрушки, оранжевые рыбки морковных кружочков, и половинка яйца на поверхности – как кораблик. И даже маленький айсберг – ложка сметаны.

Лида включила чайник. Он выждал несколько секунд, а потом заворчал так тихо и уютно, начиная нагреваться. Лида вспомнила дом, как по утрам она собиралась на работу. Первое – выбраться из постели и включить чайник. И полежать в полной ещё темноте, глядя на его оранжевый огонёк, слушая скрипучую нехитрую песенку. Несколько блаженных минут, перед тем как встать, заварить кружку крепкого кофе, начать день, который ещё ночь.

Лида открыла дверь в сад, крикнула:

– Дашка, обедать!

Ближе к вечеру Даша спросила:

– Мам, а тут где-нибудь продают мороженое?

– Наверное, да, – не слишком уверенно сказала Лида, – Кажется там, на остановке, я видела маленький такой магазинчик. Пойдём, прогуляемся… Посмотрим, заодно, что там ещё продают.

Они снова вышли в тот лабиринт улиц и улочек, в котором Даша без мамы пока не разобралась бы никогда. Но она уже начинала примечать – вот тут на заборе растёт виноград, там – стоит фигурка садового гнома. Здесь – домик с мезонином и даже с балкончиком. Это были некие вешки, хлебные крошки Гензеля и Гретель, которые помогли бы ей добраться, если что – домой.

Домой… Она подумала об их оставленной квартире, ожидая, что заскучает по ней. Но этого не произошло. Дом был живым, а квартира – нет, просто ячейкой, ящичком в бюро, одним из многих, где другие люди обитали в других ящичках – по бокам тебя, и под твоими ногами, и над головой. В квартире не было никаких тайн.

Зато тут их было слишком много.

На кольце стояли, ожидая своей очереди к отправке, автобусы. Сядешь в один из них – и через полчаса окажешься в городе. Но Даше всё больше казалось, что он пока не существует. Растаял до поры до времени где-то вдали, потом возникнет из небытия.

Магазин и вправду оказался маленьким – металлический вагончик, крашеный синей краской. И мороженого тоже немного – всего одна холодильная витрина. Но Даша отнеслась к выбору со всей серьёзностью – уткнулась носом в стекло. Даже не видела, что выбирала и покупала мама.

– Ну, что тебе? – подошла мама.

Даша ткнула пальцем в ведёрко с шоколадным пломбиром. Она не любила мороженое с вафлями, как не любила и суп с хлебом. Посторонний вкус дарил сытность, но мешал чистому наслаждению.

– Самое большое? А никто не треснет?

– Я с тобой поделюсь, – пообещала Даша, – И возьми ещё вишнёвое варенье. Или малиновое.

– Если тут есть, – вздохнула мама.

Они сидели на крыльце, ели мороженое, политое вишнёвым вареньем. И наслаждались закатом. В саду сразу стало свежо, не просто прохладно, а потянуло зимой, недавно стаявшим снегом. И в этом влажном холодном воздухе особенно сильными стали запахи – всех трав, всех цветов. Тюльпанов, уже сложивших, замкнувших на замок свои чаши, и нежный сладкий запах нарциссов, и головокружительное – откуда-то донеслось – дыхание черёмухи.

– Цветёт черёмуха к похолоданию, – сказала мама строчку, наверное, из каких-то старых стихов, и добавила, – Моя бабушка всегда так говорила.

Солнце садилось где-то вдали, опускалось в степи. И если раньше оно было – за них, было их союзником, то теперь они оставались на откуп этой ночи, этой тишине, этому ближнему лесу, который вот, начинался справа, за забором. Теперь этот мир вступал в свои права, и тьма, что сгущалась в кустах сирени, скрывавших за собой сарай, говорила, что тому, что таилось там, тоже пришла пора просыпаться.

– Мама, раз уж мы здесь, давай возьмём собаку, – сказала Даша

– А? Слушай, да, наверное, надо взять собаку. Она предупредит, если что.

Значит, мама тоже чувствовала что-то. Даша всегда боялась ночного леса. В отличие от дневного, прозрачного, светлого, березового или соснового – ночной лес вставал глухой стеной. Ей казалось, что он может прятать в себе что угодно. Как в том стихотворении Гумилева.

В том лесу белесоватые стволы

Выступали неожиданно из мглы.

Из земли за корнем корень выходил,

Точно руки обитателей могил.

Может быть, первыми стражами – и воинами – ночного леса были волки. И готовы были хлынуть из темноты стремительной лавиной с фосфорически сверкающими глазами. А там, дальше можно было встретить всех существ Гоголя в их жуткой реальности. И женщину с кошачьей головой Гумилева, и лешего, и призраков, и самую настоящую ведьму. И теперь всё это было на расстоянии вытянутой руки, и только низкий старый штакетник разделял их сад – и лес.

– Новолуние, – сказала мама, – Видишь, какой красивый серп месяца. Нужно показать ему серебряную монетку – может, тогда разбогатеем.

Здесь, она неожиданно начала вспоминать то, что жизнь, казалось, уже заглушила в ней – все эти сказки и приметы детства, которые она когда-то помнила как Отче Наш а потом забыла.

Сейчас она вместе с дочерью прислушивалась к голосам ночного леса. Она была совершенно несведуща в этом. Вот ее дедушка, который еще маленьким лазал к птичьим гнёздах. Чтобы добыть по яичку для своей коллекции, протыкал их иглой. Выдувал содержимое, и хранил скорлупу в вате. Он начал сводить дружбу с лесом ещё мальчишкой и длилась она до последних дней его жизни. Уже совсем старый. Хрупкий. Как лист поздней осени, забирался он на подоконник, и насвистывал по-птичьему, и воробьи, и синицы слетались, чтобы взять корм с его руки. А мама могла отличить разве что кукушку, да известный всем стук дятла, да уханье филина. И ещё. Конечно, соловья.

Как пели соловьи в мае, перед тем безумным летом две тысячи десятого года – летом дикого зноя, пожарищ и испепеляющего солнца. Но в мае еще никто не знал, что так будет. Только соловьи знали, и пели. Как в последний раз. Тонули, захлебывались в своих трелях. Приходилось закрывать окно, чтобы уснуть. Это у них-то в городе.

– А волки тут водятся? – шёпотом спросила Даша.

Мама задумалась, вспоминая. У неё была подруга – бесстрашная женщина средних лет, исходившая всё вокруг, всю их Луку с рюкзаком, ночевавшая в самых диких и глухих местах, влюблённая в этот край.

– Нет, – сказала мама, – Лена – помнишь Лену? – рассказывала, что их тут практически не осталось. Она видела только одного подростка, худющего волчонка- тинейджера. Ходила послушать, как он поёт на луну.

– Но ведь где-то у него мама – раз он подросток, – резонно возразила Даша, – А значит. И папа имеется. И братья с сёстрами, скорее всего.

Мама потрепала её по голове, взъерошила лёгкие светлые завитки:

– Волчонок ты мой, а пойдём-ка и мы с тобой спать. Я от этого свежего воздуха как пьяная.

На скорую руку рождались традиции этого их летнего дома. Умыться из рукомойника в саду, почистить зубы. Мама постелили Даше на диванчике, на том самом, что стоял на веранде. Зажгла светильник.

Даша вздрогнула:

– Теперь для всего, что там – мы как на освещённой витрине. И даже если кто-то еще не знал, что мы здесь – теперь знает. Лес знает.

– Сказку? – спросила мама.

Даша была уже, конечно, слишком взрослая и искренне презирала сказки про всяких петушков, лисичек и зайчиков, которыми потчуют малышей, чтобы они доели свою кашу. И маме приходилось отыскивать и придумывать сказки необычные.

И потом, когда Даша рассказывала кому-нибудь из девчонок, с которыми отдыхала вместе в летнем лагере – никто этих историй не знал. Больше всего Даша любила сказку про маленькую портниху, которая шила платья волшебной красоты для знатных дам. Когда к ним приехал свататься принц. Но принц влюбился не в придворных красавиц, а в измученную срочной работой девушку-портниху. Жаль только. Что в конце молодой человек оказался лакеем принца, который хотел таким образом отбояриться от женитьбы.

Может быть, ей так близка была эта сказка, потому что она видела, как до поздней ночи за машинкой сидит мама. И думала, что когда-нибудь мама и ей сошьёт вот такое, волшебной красоты платье.

Лида принесла пуховый платок и укутала Дашу:

– Ночи ещё холодные.

Платок был такой тёплый, он пах их домом. Мама погасила свет и ушла к себе в комнату. Теперь веранду освещал лишь лунный свет. Листья винограда, приникшие к стеклу, заглядывали внутрь, просили пустить.

Даша боялась спустить ноги на пол. Она знала, что то, что жило в саду, видело ее теперь не хуже, чем при свете. Теперь наступал его час. И от него не скроешься под одеялом. Это тот, всепроникающий взгляд Вия:

– Поднимите мне веки.

Поднимите и я увижу. Ничто из вещей, бывших тут, его не заинтересует – ни чашки, ни сода в пачке, ни разделочная доска, ни старый стул. Только девочка, лежащая на диване.

Даша набросила на голову пуховый платок, спряталась под ним. И это тепло неожиданно начало её успокаивать. Тепло и пушистые завитки, пух живого существа, может быть – козы? Её защищала коза – встала боком между нею и ночью, прикрыла собой.

Даша ещё боялась. Но уже проваливалась в сон. Это было сильнее нее. А когда она открыла глаза – по всем часам еще ночью, но по законам весны – на рассвете, небо было уже отчетливо синее, и всё тонуло в соловьиных трелях.

**

Лида шила. Комнату освещал свет бра – старого, как и всё здесь. Длинный стеклянный плафон, потускневший, формой своей напоминающий цветок наперстянки. Почти такой же висел когда-то у нее в доме, где она росла с дедушкой и бабушкой.

Шить её тоже научила бабушка. А когда Лида была еще совсем маленькая, ей разрешалось покрутить колесо черной швейной машинки. Бабушка была великой мастерицей – даже когда было туго со всем – и с материалами, и с нитками – она превращала какие-то рогожки в произведения искусства, расшивая их букетами цветов, крестиком и гладью. Она же подарила Лиде свой «учебный альбом» – когда училась шить сама, ходить на курсы. С муравьиным терпением и тщательностью, она испещрила страницы крохотными буковками, описывающими процесс – как разложить ткань, как выкроить, в какой последовательности шить. Все это было проиллюстрировано схемами, и тут же наклеены крохотные модели – куколке впору – трусики, ночные сорочки, сарафанчики, кофточки…