Холоп-ополченец

Подьячий окинул их любопытным взглядом и заскрипел пером по бумаге.

Через пять минут расписка была готова, Михайла поставил крест, и подьячий подписал за него: «Площадной подьячий города Нижнего Новаграда Юшка Плесунов руку приложил».

Дорофей велел еще раз прочитать ему все, вынул кошель, уплатил две деньги и, сложив вчетверо, уложил расписку в кошель.

На обратном пути Михайла купил в кожевенном ряду долгий кнут для Степки, и они торопливо пошли в обратный путь.

Вернувшись домой, Михайла велел обозчикам развязывать возы и таскать тяжелые кули в амбар. Сам он с Дорофеем стоял около и считал мешки. Мешков оказалось по счету верно – сто двадцать пять.

Теперь все дела были кончены, и можно было уезжать. Но когда Михайла велел запрягать, обозчики подняли настоящий бунт.

– Ты что это, Михалка! – кричал Савёлка, размахивая неравными по длине руками, из-за этого девки на селе браковали его. – Не люди мы, что ль! Чай, надо какие ни то гостинцы с городу девкам привезть.

– Бога побойся, Михалка! – бормотал Ерема, – хошь в собор Благовещенский зайтить, заступнице поклон положить.

Даже мрачный, ко всему равнодушный Нефёд, и тот возроптал.

– Нет такого положения, Михалка, чтоб в Новегороде алтына не выдать, – бурчал он.

Лычка хоть и поглядывал опасливо на Михайлу, а все-таки ворчал:

– Баба – однова́ дыхнуть! – на порог не пустит, коли без гостинцу.

Все напоминали, что и у Семейки такое заведение было, чтоб в Новегороде по алтыну да по две деньги вперед выдавать.

– Не жалей, Михайла Потапыч, алтына, – крикнул Невежка, – отдашь полтину! – Он протискался вперед и дружески похлопал Михалку по спине, ласково заглядывая ему в глаза.

Михайле и самому не очень хотелось выезжать под вечер с такими деньгами. Да и с Марфушей надеялся хоть словечком перемолвиться. Он еще немного поспорил, но когда и Дорофей стал уговаривать его переночевать еще ночку, он будто нехотя согласился и выдал обозчикам казны двести пятьдесят денег.

Повеселевшие обозчики забрали деньги и повалили гурьбой за ворота.

Но надежды Михайлы не сбылись. Домна весь вечер ворчала на Дорофея, что он не хочет перебираться в верх к Козьме Минычу. Марфуша рано ушла к себе в светелку, кивнув на прощанье Михайле. Степка рад был кнуту и по себе готов удружить Михайле. Он несколько раз выбегал в сени, возвращался, но от сестры ничего не передал.

Наконец, отужинав, хозяева собрались спать, и Михайле пришлось прямо итти на сеновал.

– Прощай, Дорофей Миныч, – проговорил Михайла, кланяясь, – прощай и ты, Домна Терентьевна, спасибо на угощеньи. Завтра чем свет выедем. Может, не увидимся, так до будущего года. Разживайся с моей легкой руки, Дорофей Миныч. Может, на тот год и говорить со мной не будешь, как богатеем станешь.

– Дай-то бог, – подхватила Домна. – Вот как казна надобна. Марфуша-то у нас невеста, надо приданое готовить. Вон Козьма Миныч хороших женихов сулит.

– Ну, чего ты, – прервал Дорофей, – рано еще Марфуше замуж. Не хочет она, боится. Чего ее неволить? Пущай годок с нами поживет. Вот на тот год, как приедешь, может, к свадьбе и угодишь, попируешь, а ноне не стану неволить.

Михайла вышел на двор огорченный. Он знал, что Дорофей сболтнул, что на язык подвернулось, но ему все-таки страшно стало: а ну как велят Марфуше итти за какого ни на есть боярского сына, и она не посмеет ослушаться? Боярыней-то всякой лестно стать.

Эту ночь Михайле плохо спалось. Дорофей еще до ужина вынес ему мешок с деньгами, и Михайла положил его на сеновале себе под голову. И про Марфушу думалось, и про деньги, и про князя. Дело-то он ему обделал – лучше не надо. Князь наказывал меньше 125 денег за четверть не продавать, чтоб ему 15 тысяч денег привезти, а он по 155 продал. Лишних почти что пять тысяч привезет князю. А ну как князь ничего ему не даст, или какой ни на есть зипун пожалует, как тому мужику? Козьма Миныч вспомнился. Ишь ты, «свистун», говорит. Дался им тот свист. Мальчонкой ведь был он в те поры, а нынче он разве свистит? Обидно даже. А ну как нипочем не отдадут Марфушу?

Всю ночь проворочался Михайла на сеновале. Сено колет, голове на мешке неловко. Начнешь забываться, вдруг точно кто мешок из-под головы потащит. Очнешься, – голова с мешка скатилась. Обозчики храпят, бормочут со сна. Холодом под утро пробирать стало. Конца ночи не было.

V

Как только рассвело, Михайла разбудил обозчиков и велел запрягать.

Солнце еще не вставало, и дверь в хозяйскую избу не отворялась, а уже обоз готов был. Михайла вынес свой мешок, положил на переднюю телегу и сам сел на него. Невежка сел сбоку на ту же телегу и спросил:

– Трогать, что ли?

Михайла с грустью посмотрел на дверь в избу и сказал:

– Трогай!

В эту минуту нижняя половина окна в светелке приподнялась, и оттуда выглянула Марфуша.

Михайла радостно закивал ей, но лошадь тронулась, и через минуту он уже был за воротами. Еще раз над забором мелькнуло верхнее окошко, но рама уже опустилась, и за слюдяным оконцем ничего нельзя было разглядеть.

У Михайлы вдруг точно оборвалось что-то внутри. «Ладно ль это я Дорофею-то наказывал – не перебираться в верх? А ну как впрямь нападут мордвины да ее, Марфушу-то…» Страх навалился камнем на грудь ему, хоть он и уговаривал себя: «Не кинутся мордвины на город – вон Кстово, село, и то не трогают. Так, по дорогам шалят, ну разве самую малую деревеньку разграбят». Но все-таки неспокойно ему было. Он не отводил глаз от оконца, пока не встретил любопытного взгляда Невежки. Тогда только он опустил голову, поправился на мешке и сказал:

– Ну, подгоняй, Невежка. Порожнем едем, нечего лошадь жалеть.

Невежка стегнул лошаденку, она побежала шибче, и телеги затарахтели по колдобинам разбитой в городе дороги. Михайла хотел покормить в Кстове, а заночевать не ближе Борок. Он рассчитывал на третий день к вечеру поспеть в Княгинино.

Прошло всего два дня, как они здесь проезжали, а уже все как-то иначе смотрело, точно и не по той дороге ехали.

В Ельне, где так шумели и кричали мужики, когда они проезжали, теперь никого не видно было; от Опалихи дымились одни головни. Все опустело кругом. И на дороге-то пусто, словно вымело. Тогда сколько народа ехало в Нижний, а теперь как есть никого.

И так непривычно было, – под самым Нижним, на большой дороге, и вдруг тишина такая. Мужики совсем заробели. Никто голосу не подавал. За каждым поворотом чудилось, что кто-то подстерегает их. Михайла каждую минуту ощупывал под собой мешок, точно он мог провалиться сквозь дно телеги.

– Ишь, напугала как мордва, – сказал Михайла, чтоб только не молчать, – ладно, что до солнца выехали. Засветло и до Борок доедем, а там уж потише будет. Ну-ка, придержи малость, Невежка, я мужикам крикну.

Невежка приостановил лошадь, Михайла встал на телеге и крикнул:

– Не отставайте, ребята, тут, видно, сильно мордва шалит, на дороге-то пусто. Надо поскорей до Кстова добраться.

Вот уж и Волга слева замелькала, пустая тоже, рыбаков, и тех не видно. А за Волгой в красной дымке выползало солнце. Михайло снял шапку и перекрестился. Мужики тоже крестились. При солнце-то все не так страшно. Ну, да и Кстово сейчас. За поворотом только не видно.

– Гляди-ка. Кто это там? – сказал Михайла Невежке. – Откуда взялся?

Впереди точно из-под земли вырос старик. В кустах он, что ли, хоронился? Идет, на одну ногу припадает, а видно, что торопится, и все кругом озирается. Услыхал их, побежал было бегом, а потом оглянулся, отошел к краю дороги, стал, снял шапку и кланяется, а когда передняя лошадь поравнялась с ним, он сразу затянул:

– Подайте убогому, Христа ради!

Невежка придержал лошадь.

– Ты чего ж? – спросил Михайла, – Христа ради просишь, а от людей хоронишься?

– Озорной больно народ ноне стал, – заговорил нищий.

Михайла с удивленьем взглянул на него. Идет сгорбившись, храмлет, а голос словно у молодого.

– Нет, чтоб убогому хлебца дать, – продолжал тот, – сам норовит изо рту корку выбить. Гляди – в кошеле-то пустым-пусто.

– Отколь бредешь?

– Да с Мурома, к Волге пробираюсь.

– Муромский плут хоть кого впряжет в хомут, – пробормотал Невежка.

Нищий сделал вид, что не слышит, а Михайла покачал головой.

– Чего ж ушел с Мурома? – спросил он нищего.

– Там-то у нас все села пограбили, – отвечал тот, – которые мордва, которые казаки да наши воры. Сказывают, на Волге сытей живут. Подсади, сынок, до Кстова хоть. Одному-то больно боязно.

– Ну, садись, не далеко уж. Да и светло, солнышко вышло. Теперь уж страху нет.

Старик легко вскочил на задок телеги.

Солнышко начало пригревать, телега быстро катилась по наезженной дороге, Михайла успокоился и задумался. Вспомнилась Марфуша. Дождется ли? Дождется. Жалеет, видно. А уж он-то ее! Всю душу проняла. Незаметно Михайла начал свистеть, да так душевно и жалостно, что Невежку за сердце взяло.

И на других возах мужики заслушались. Ерема вздыхал и крестился. Савёлка достал из-за пазухи кошель, развязал и нащупал на дне колечко с голубым камешком – три деньги отдал. Неужто Аксютка не выйдет посидеть за околицу? Что ж, что правая рука у него маленько подлинней. Кому мешает? А Лычка соображал: «Может, и не скажет князю Михалка про сломанную оглоблю». Всем как-то легче стало на сердце.

И вдруг из густой заросли лесистого оврага с гиком и свистом вылетела туча всадников и, размахивая ножами, окружила обоз. Мордвины! Они самые!

Мужики остолбенели от ужаса.

Михалка заметался по телеге – не то топор искать, не то соскочить.

Но тут один из мордвинов ухватил за уздцы его лошадь, так рванул и поволок в овраг, что телега едва не опрокинулась. Михайла еле удержался за грядки. Мужики вопили, что было мочи, а Михайлина телега забиралась все глубже в чащу и только с того не валилась, что некуда – чащоба. Куда это его? Спрыгнуть бы в кусты да и утечь с мешком. Другие телеги не заворачивали за ними. Михайла дернул Невежку и зашептал:

– Невежка! Ну-ка спрыгнем! А коли он на нас, мы втроих, може, отобьемся.

Невежка посмотрел через плечо:

– А где ж старик-то?

Михайла оглянулся:

– Соскочил, стало быть, да удрал. Ну, вдвоих, коли так.

Но тут как раз мордвин свистнул, в ответ раздались дружные свистки. Сверху, ломая сучья, ринулись мордвины и окружили телегу.

– Чего вы! – закричал Михайла, падая на дно телеги животом на мешок. – Не видите? Порожнем едем. Что с нас взять?

Передний мордвин остановил лошадь и закричал Михайле, подступая к нему:

– Деньги давай! Ну! Рэзать буду!

– Какие у нас деньги? – бормотал, весь дрожа, Михайла. – Сам видишь – мужики, холопы.

Мордвины, не слушая, схватили Михайлу и поволокли с телеги, а передний выхватил из-под него мешок и с радостным хохотом потряс им перед самым носом Михайлы.

Увидев у него свой мешок, Михайла сразу весь остервенился. Расшвыривая державших его мордвинов, он бешено кинулся на первого, вопя во всю мочь:

– Караул! Ратуйте! Режут! Невежка, бей их! Нехристи окаянные!

Мордвины облепили его со всех сторон. Задние стягивали ему за спиной руки. Михайла немного опомнился. Никто не бежал ему на помощь, а одному где ж отбиться.

– Слухайте, вы! – крикнул он. – Не моя ведь та казна. Князя моего Воротынского. Он вас всех за нее посечет.

Но мордвины точно и не слышали.

«Не понимают, может?» – мелькнуло у Михайлы.

Передний мордвин крикнул что-то остальным по-мордовски и быстро пошел обратно вверх к дороге. Мордвины сразу бросили и Михайлу и его лошадь и побежали тоже наверх.

Но Михайла с криком погнался за ними.

– Стой! – кричал он. – Куда? Сказываю я, князя казна, Воротынского. Он у царя большой воевода. Он вас за то всех порубит!

Мордвин с мешком повернул к Михайле смеющееся лицо и крикнул:

– Нэ Воротын – воевод! Варкадин – воевод! Варкадин деньги дам.

– Пусти! – закричал Михайла, отталкивая плечом схватившего его мордвина. – Веди меня, коли так, к своему Варкадину.

– Ходи, – разрешил старший мордвин и что-то прибавил, обратившись к своим. Несколько мордвинов вернулись назад, быстро распрягли лошадь Михайлы и повели наверх, бросив телегу.

Михайла с трудом продирался по крутой тропинке, связанные руки мешали ему, отчаянье сжимало горло. Вот беда-то! Ведь только бы за овраг завернуть, тут же и село большое, Кстово. Неужто не слыхал никто, как он орал? А Невежка-то где ж? Он оглянулся. Нет его. Видно, убежал, кинул меня, как мордва на меня навалилась. Господи, да неужто так и пропадать?

Они вышли из оврага опять на дорогу. Мордовские лошади были привязаны в кустах у дороги. А мужики, сбившись в кучку, понуро стояли тут же, у своих телег. Даже рук им не связали.

Как только Михайла увидел их, он бросился к ним и крикнул:

– Братцы! Вы чего ж стоите? Глядите, казну всю княжую забрали. Пропадать мне. Да и вам князь не спустит. Давай казну! – кинулся он снова к старшему мордвину, изо всех сил дергая руками и налетая на него головой, как бык. – Пособите, братцы!

Но никто из мужиков и не шевельнулся. Два мордвина схватили Михайлу за плечи, и один крикнул, выдернув из-за пояса нож:

– Рэзать буду! Молчи! Слушай Вечка!

– Сказал, Варкадин дам, – спокойно повторил Вечка, старший мордвин. – Варкадин проси.

Обернувшись к остальным мордвинам, Вечка что-то сказал им на своем языке. Одни из них стали быстро распрягать обозных лошадей, другие привели своих.

Михайла стоял среди дороги, опустив голову и исподлобья хмуро поглядывая то на мордвинов, то на мужиков.

– Ужо́ скажу князю, – сердито бормотал он, – какая мне от вас помога была. Меня выдерет, да и вам не сдобровать. Всю шкуру спустит.

– Садись, Варкадин ехать будем, – сказал старший мордвин, и сам вскочил на лошадь, взвалив на седло перед собой мешок с деньгами.

Михайле развязали руки, и он, ухватившись за гриву, влез на свою лошадь. Два мордвина на лошадях подъехали к нему с двух сторон, остальные окружили мужиков и о чем-то переговаривались с ними.

Мордвин с мешком тронул лошадь и погнал ее прямиком через поле к видневшемуся вдали лесу. Провожатые Михайлы стегнули его лошадь и поскакали вместе с ним, следом за передним.

Оглянувшись, Михайла увидел, что мужики тоже взбирались на лошадей, и вскоре, окруженные мордвинами, они потрусили следом за ними.

На дороге остались стоять пустые распряженные телеги. «Невежка лишь сбежал, – соображал Михайла, оглянув еще раз мужиков. – Ведомый трус. Гадает, не знаю я про то. Хитрый! Ну, да на тот раз, может, и лучше».

Михайла оглядывался во все стороны. Ему все не верилось, что средь бела дня на большой дороге мордвины захватили и угнали больше двух десятков мужиков с лошадьми, точно заблудившихся ребят в лесу. Дорогу точно вымело. Кричи, не кричи, никто не услышит.

Все-таки, пока ехали полем, Михайла надеялся, – вдруг откуда-нибудь какая ни на есть помощь окажется. Ну, как воевода из Нижнего надумает послать стрельцов объезд сделать?

Но они скоро пересекли поле и подъехали к опушке леса.

В этом лесу Михайла никогда не бывал. Слыхал только, что под Нижним глухие леса. На медведей туда ходят охотники. Волки среди лета скот у опушки задирают. Беглые там и в мирное время прятались, не то что теперь.

Жутко стало Михайле. В лес заведут, кто их там сыщет. И дороги никакой не видно. Но мордовские лошади, должно быть, привычные, юркнули между деревьями, точно так и надо. Мордвины прилегли к лошадиным гривам и сразу сгинули из глаз, словно сквозь землю провалились. А лошадь Михайлы ступила несколько шагов между деревьями и приостановилась.

Михайла нетерпеливо понукал лошадь. Теперь он больше всего боялся отбиться от мордвинов и остаться одному в этом глухом, темном лесу. Впереди слышен был треск ломавшихся под ногами лошадей сучьев. Михайла подгонял лошадь, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его по лицу.

Вверху где-то треснуло. Михайла поднял голову и едва успел заметить беличий хвостик, мелькнувший между двух озаренных солнцем верхушек сосен. В это время колючая еловая ветка смазала его по лицу и стащила с него шапку. Он хотел остановить лошадь, слезть поискать шапку, но треск сучьев слышался все дальше, он опять испугался, что заблудится в этом проклятом лесу, и погнал лошадь вперед, махнув рукой на шапку. Лес становился все глуше и гуще, и Михайле казалось, что и конца-краю ему нет. Может, мордвины нарочно заведут его в эту глушь, да и бросят одного, чтоб его волки съели. Ужас охватил его, точно мальчишку.

– Вечка! – с отчаяньем крикнул он во весь голос, почти не надеясь получить ответ.

– Скоро приехать будем, – прозвучал где-то совсем близко спокойный голос мордвина, и у Михайлы сразу отлегло от сердца, даже стыдно стало, что он вдруг так перепугался.

Он попытался оглядеться, понять, в какую сторону они едут, но кругом не было никакого просвета. Летом тут, верно, круглый день тьма стоит. И теперь-то, хотя почти все листья облетели, деревья росли так густо, что солнце золотило только верхушки сосен, а вниз и не пробиралось, там стоял густой сумрак. Ветер тоже здесь не продувал, сильно пахло прелым листом и грибами.

Сколько времени они едут, Михайла не мог сообразить, а спрашивать Вечку ему не хотелось.

Вдруг деревья сразу стали редеть, посветлело, донесся шум, голоса, крик какой-то. Он увидел впереди и Вечку и двух других мордвинов. Выехали на опушку. Да нет, какая опушка, – дальше опять во все стороны лес. Не опушка, а большущая поляна, народу на ней толпится – сила, и все мордва, поселок их, верно, – дома не дома, а так вроде шалаши, из веток еловых сплетенные. У них под Княгининым мордва в избах жила, вроде как и у русских мужиков. Михайла оглядывался во все стороны. Лошадей-то сколько, у его князя столько нет. Верно, это и есть войско мордовское. Вот куда его привели – в самое их становище.

VI

Откуда-то неслись дикие вопли. Михайла пригляделся. В средине поляны был разложен большой костер, над ним в огромных чанах что-то варилось. Около столпилась кучка мордвинов, оттуда и раздавались какие-то крики, визг, точно режут кого. Михайла подогнал поближе свою лошадь и через головы мордвинов увидел посредине мужика – русского, должно быть. У мордвинов у всех волосы длинные, как у попов, только на лбу подстрижены, а у того под горшок стриженные, как у русских мужиков. Стоял тот по пояс голый, спиной к костру. Лицо его показалось Михайле знакомым. Ну да, так и есть, – тот нищий, что они на дороге подсадили. Поймали, стало быть. Что же это они с ним делают?

Тут как раз какой-то мордвин сзади полоснул нищего по плечам кнутом. Он дернулся вперед и закричал:

– Ой-ой-ой! Пустите! Нет у меня ничего.

Михайла подался назад, соскочил с лошади и отошел к опушке леса. Ужас опять охватил его. «Нищего этак дерут. А что с него возьмешь, с нищего-то? Меня, наверно, насмерть засекут. Убежать разве? Да где там. Из лесу разве убежишь. Заплутаешься. Да и догонят мордвины. Нищий-то у самой дороги сбежал, и то поймали».

Михайла с отчаяньем оглядывался. За ним никто сейчас не смотрел. Да и около нищего не так много толпилось. Больше своими делами занимались. Кто около лошадей, кто у шалашей, кто у костра в чанах мешали, птицу на вертела прилаживали. А что там человек истошным голосом орет, им словно и дела нет.

Михайла стоял у опушки и думал: «Вот с тем кончат, наверно, за мной придут». Он уже не разбирал больше, что тот кричал. Может, они просто всех русских, кто к ним попадет, до смерти запарывают. А он еще драться с ними кидался, мужиков подбивал.

Вдруг крики затихли. Помер, может? Сейчас за ним придут.

Михайла подался ближе к деревьям и уж хотел было юркнуть в кусты, но его остановили радостные крики, раздавшиеся из толпы мордвинов.

«Ишь, убили крещеного и радуются, черти!» – подумал Михайла со злобой. Но крики сразу же замолкли, и из толпы послышался какой-то голос. Говорил один, нет, не говорил, а словно читал, и будто по-русски. До Михайлы доносились отдельные знакомые слова: «Верный мой слуга… скорым поспешением…» Потом тот же голос забормотал что-то непонятное, не по-русски, должно быть.

Михайла увидел мордовское становище.

Михайла ничего не понимал. Что там такое делается? Об нем-то, слава богу, позабыли, видно, свое у них чего-то. Очень ему хотелось узнать, что такое читают. Но подойти ближе он все-таки не решался. Пожалуй, увидят да и примутся драть, как того нищего.

Он сел на пенек у опушки и стал ждать. Покуда там читают, наверно, его не тронут. А как кончат, он успеет в кусты схорониться. А там будет тишком пробираться. Медведей-то будто нет. Только бы из леса выбраться. А там уж до Нижнего рукой подать.

Он так задумался, что не заметил, как кончили читать, и опомнился только, когда кто-то спросил его:

– Эй ты, парень, откуда к нам забрел?

Михайла поднял голову. Перед ним стоял высокий сутулый мужик, стриженый, русский, должно быть.

– Забрел! – с досадой повторил Михайла. – Напали средь бела дня, ограбили дочиста да и приволокли. А теперь, видно, до смерти запорют, как того бродягу.

– Жив! Чего ему деется! – сказал добродушно мужик. – Тебя чего ж драть? Тебя не тронут, не опасайся.

– Да я и не боюсь вовсе, – обидчиво ответил Михайла. – Так, про нищего сказал, что всю шкуру, мол, спустили.

– Нищий, как же! – перебил мужик. – Бродяга! С Москвы с грамотой послан. Много их таких бредет. Наши их ноне ловят. Кто добром отдаст грамоту, пускают. А этот, ишь, несговорный попался, не признается. Ну, посекли малость, молчит, а как стали шкуру на спине резать, он и взговорил, – в подоле, мол, зашито, а что – ведать не ведаю. Ну, вспороли, нашли.

– Что ж было-то? – живо спросил Михайла. Он теперь как-то сразу успокоился и с любопытством оглядывался кругом.

– А грамота от самого царя Василья Иваныча Воротынскому князю.

– Воротынскому? – перебил Михайла.

– А ты что, аль знаешь его?

– Холоп я его, – ответил Михайла. – Чего ж ему царь пишет?

– Да наказывает ему тотчас войско набрать и на Нижний итти. А ты-то как сюда попал? Твой князь ведь в Княгинине живет.

– Меня князь с хлебом в Нижний прислал, – с некоторой гордостью сказал Михайла. – Я хлеб-то продал, а казну у меня мордва проклятая отграбила. – Михайла сказал и сразу испугался. – Ты-то ведь, видать, русский, православный? – прибавил он вопросительно.

Мужик сел на пенек. Должно быть, ему не часто приходилось встречать русских, и он охотно разговорился с Михайлой.

– Я-то по себе кщеный, как и не ты, – начал он. – А батька да матка, сказывают, мордвины были. Выходит, и я мордвин.

– Сказывают? – удивился Михайла. – А сам-то ты что ж не знаешь, мордва они али православные?

– Не знаю. Их волки заели, когда я вот этакий был, – он показал на аршин от земли.

– Обоих? Неужто в избу зашли?

– Не, в поле, в санях. А тут встречные попались, русские. Волков прогнали, стали кладь в санях разбирать, глядят – мальчонка, в рухлядь завороченный. Я, стало быть. Артём-то и взял меня. У его как раз младенец помер. Хозяйка его и выкормила. Ну и окстили, Иваном нарекли, а Артюшкиным прозвали по нему, по Артёму.

– А здесь-то ты чего ж? – спросил Михайла.

Мужик поскреб в затылке.

– Да вишь ты, как в возраст пришел я, стал меня Артём к хозяйству приучать. А мне этто пахать – смерть моя. Я все норовлю в лес, за зверем охотиться. Приволоку волка, мать ахать почнет, а Артём драть. Паши, говорит. А как я впервой медведя…

Но тут раздались радостные крики, все мордвины бросились встречать выезжавшего на поляну всадника на разукрашенной серебряными бляхами и цветными лоскутьями лошади. На всаднике была шляпа с серебряной пряжкой и петушьим пером, за плечами торчал большой лук и висел колчан с оперенными стрелами. Сзади ехало еще несколько всадников.

– То наш воевода Варкадин, – сказал Михайле мордвин, – к Мо́скову ездил сговариваться. То другой воевода, мокшанский, а мы, стало быть, ерзя. Русские-то всех нас мордвой кличут. А мы различаем: те – мокша, а мы – ерзя.

Варкадин соскочил с лошади и пошел к среднему шалашу. Вечка шел рядом и что-то быстро говорил ему, оглядываясь назад. У входа в шалаш он повернул обратно и, заметив издали Михайлу, стал махать ему рукой.

– Тебя зовет, иди, – сказал высокий мордвин.

Михайла поднялся и быстро зашагал через поляну.

Вход в шалаш был изнутри завешен куском холста с черно-красным узором по краям. Вечка приподнял его, вошел и впустил Михайлу. Стенки шалаша были увешаны такими же полосами, а на них развешано было разное оружие – луки, стрелы, ножи и даже русский меч. Прямо напротив на обрубке, покрытом медвежьей шкурой, сидел Варкадин. Небольшая русая бородка и длинные белокурые волосы окружали молодое румяное лицо с яркими голубыми глазами, смотревшими на Михайлу прямо и весело.

– Зачем такой молодца́ – холоп? – заговорил он сразу, увидев Михайлу, – луче воевать – много добра брать, воля доставать.