Горный завод Петра третьего

Вдруг сквозь привычный шум и грохот завода ворвался опять громкий тревожный звон колокола. Аким весь вздрогнул. Что такое? Опять? На обед рано еще.

Грохот завода стихал, а колокол звонил все чаще, все сильней.

– Господи! Неужели полковник тот пришел, что Иван говорил, будто царь его по заводам послал? – прошептал Аким. Ноги у него точно приросли к земле.

Он оглянулся. Помощник его, веселый, широкомордый Федька, тоже стоял, разинув рот.

Колокол так и заходился. Крики поднялись, топот.

– Он! – решил Аким и, сорвавшись, наконец, с места, выбежал из сарая.

Изо всех мастерских выскакивали рабочие и бежали к тем воротам, что за рабочим поселком. Аким побежал туда же.

– Пришел, что ли? Неужто стрелять станем? – крикнул он на бегу знакомому сварщику.

Тот оглянулся на него:

– Обалдел, дьячок! Кто там пришел? Не видишь – пожар!

Тут только Аким поднял голову. Высоко над лесом вдали расплывался дым и вырывались языки пламени.

– Кучи горят! Лес бы не занялся! – кричали кругом.

Аким бежал за другими, но вся прыть с него соскочила. Не то, стало быть, не полковник. Он понемногу отставал. И вдруг его точно по голове ударило. А ну как Захар эту беду натворил? Целый день он вчера пропадал. Обозлился, что Аким рогатку не сбил. Вечером пришел опять в рогатке. Стало быть, никто ему не снял. Только не поговорил с ним Аким ни о чем – указ все читал, а утром, когда он ушел, спал еще Захар. Вдруг он со зла набедокурил там с кучами. Парень отчаянный один в бега сбирался. Беда, коли…

– Ox! – По затылку и по плечам Акима из всей силы полоснула плетка, и хриплый голос Ковригина заорал над самой его головой:

– Плетешься, долгогривый! Я вас научу бегать!

Ковригин, лежа на шее своей сивой лошаденки, наскакивал на отсталых и гнал их на просеку.

Когда Аким добежал до просеки, там стоял такой едкий дым, что ничего нельзя было разглядеть.

Захара, сколько Аким ни смотрел, нигде не видно было. А ведь его куча – первая от опушки.

Откуда-то неслись хриплые крики Ковригина:

– Лиственниц насовали, сиволапые! Тащи! Растаскивай! Да к лесу не швыряй, черти! Землей, землей закидывай!..

Ковригин слез с лошади и, бегая по просеке, торопил рабочих. Он подскочил к началу просеки, где столпились последние прибежавшие с завода рабочие.

– Вы что – на киятер пришли! – орал он. – Ручки бережете! Загорится лес – весь завод перепорю. Ну! Живо! Не видите? Пропили зенки-то!

Он плеткой погнал рабочих в дальний конец просеки. Первую кучу уже растащили, на земле дымились громадные чадившие головни. Рабочие беспорядочно бежали вдоль просеки, перескакивая через горящие бревна, обжигая ноги, задыхаясь в едком дыму, наталкиваясь друг на друга.

Аким бежал за другими, оглядываясь по сторонам – нет ли где Захара. Но его и тут будто не было. Может, совсем сбежал? И лучше бы.

Аким споткнулся, еле удержался на ногах и выскочил, наконец, на чистое место. Средние кучи курились, как надо было. Сверху, из дырок, вились дымки. В каждой куче устроена посредине дырка насквозь, вроде трубы, до самой земли. С утра, как начали обжиг, туда накидали хворосту и подожгли. Хворост прогорел, и теперь в средних кучах под дерном потихоньку тлели дрова. Беда вышла только с двумя – с первой и с последней. Непривычные угольщики, не разобрав породы незнакомых деревьев, нарубили лиственниц и наложили в кучи. А лиственницы, чуть до них коснется огонь, вспыхивают, как порох, пламя мигом охватывает всю кучу. Она пылает как костер, и горящие бревна вылетают из нее во все стороны, как от взрыва.

Хорошо еще, что на этот раз не во все кучи попали лиственницы, а только в первую и в последнюю. Первая куча почти сгорела, но впереди из крайней кучи вырывались снопы искр, изнутри раздавались глухие залпы, точно вся куча была начинена порохом.

Мужики-угольщики стояли с лопатами, не решаясь подступиться.

Прибежавшие с Акимом заводские тоже остановились поодаль.

Ковригин с разбегу налетел на толпу мужиков и схватил за шиворот тощего высокого старика.

– Глядишь, дубина! Берись – растаскивай! Твоя вина, чортов сын, насовал лиственниц! Все одно шкуру спущу. Ну! Живо! Помогайте, дьяволы!

Старик перекрестился, сжал железную лопату и бросился к куче. Дрожащими руками вонзил он лопату в дерн и отвалил большой пласт. В ту же минуту изнутри с грохотом вырвалось пламя. Рубаха и порты на старике сразу загорелись. Он отскочил и живым факелом помчался прочь.

– На землю! На землю его! Землей заваливай! Лес подожжет! – кричал Ковригин. Но старик и сам рухнул на землю, не добежав до леса. Рабочие кинулись к нему. Аким стал на колени. Все лицо у старика дымилось, волосы, борода, брови тлели, рубаха и порты обваливались с него обгорелыми лохмотьями, обнажая опаленную, потрескавшуюся кожу. Старик хрипел, пытаясь сказать что-то, но понять его среди треска и шума было невозможно.

– Чего стали? – кричал Ковригин. – Не поможешь ему теперь. Кучу растаскивай! Не то лес загорится! Лес! Али невдомек, черти! Лес сгорит – шкуру всю с вас спущу!

Аким, не слушая его, срывал со старика тлевшие лохмотья. Вдруг его опять полоснула по спине плетка. Его охватила слепая ярость. Он вскочил не помня себя и бросился на Ковригина.

– Одного убил, – мало тебе, душегуб!

– С ума сбрёл долгогривый, – захрипел Ковригин, поднимая плеть. – Вяжите его! В колодки!

Акима сразу оттеснили. Поднялся ропот:

– Не дадим! Разошелся, чорт сопатый! Сам на кучу полезай. Не люди мы, что ли?

Ковригин опешил было, но сейчас же опять взмахнул плетью и заорал:

– Бунтовать?! Растаскивай кучу, смерды окаянные! Лес займется – мне отвечать!

Он схватил за шиворот первого попавшегося парня и поволок к куче.

В эту минуту куча сама расселась, и гора горящих бревен рассыпалась по земле.

– Дерном, дерном закидывай! – вопил Ковригин.

Парень с силоой вырвался из его рук, пробежал несколько шагов, зацепился за корень и грохнулся прямо на горящие головни. Кругом раздались крики:

– Убил! Второго убил!

Стоявшие впереди кинулись вытаскивать парня. Сзади кричали: «Кого убил? Не пускай дьявола!»

Перепуганный Ковригин незаметно выскользнул из толпы и стал пробираться назад по просеке.

Аким оглянулся.

– Уходит! Уйдет! – крикнул он невольно.

– Лови! Держи! – закричали голоса, и вся толпа бросилась за убегавшим.

Ковригин мчался во весь дух, перескакивая через бревна и головни.

Рабочие, толпившиеся у последней кучи, погнались за ним. Другие, что были на середине просеки, пытались схватить его, бросаясь наперерез, но он проносился пулей.

– Уйдет, уйдет, проклятый! – кричали сзади.

В двух шагах от опушки один из рабочих подставил ему ногу, и Ковригин рухнул на землю.

В одну минуту вся толпа, сбивая друг друга с ног, навалилась на него.

Подбегали все новые. Кто-то схватил тлеющее полено и протискивался в середину, чтобы ткнуть Ковригина.

– Вздернуть его! В огонь его! – кричали голоса. – Отсуньтесь! Дайте выволочь! Вдруг на дороге с завода, из-под горы, показались лошади – одна, другая, третья… На передней сидел управитель, за ним видны были треугольные шляпы, косички, красные воротники камзолов. Солдаты!

В один миг толпа рассыпалась по сторонам. На земле остался избитый, окровавленный Ковригин.

Управитель соскочил с лошади, покосился на рабочих и подошел к лежащему.

– Ковригин! – вскрикнул он и повернулся к толпе. – Вы вон как! Бунтовство затеяли! Оцепить просеку! Никого не пускать к заводу!

Солдаты спешились, привязали лошадей к деревьям, выстроились во всю ширину просеки поперек дороги и зайдя с обеих сторон, стали редкой цепью вдоль леса, оттесняя рабочих к середине просеки.

На просеке все затихло. Слышно было только, как трещали догоравшие бревна. Рабочие стояли понуро, не пытаясь бежать, хотя цепь была редкая и им ничего не стоило проскользнуть между солдатами и скрыться в лесу.

Управитель и подоспевшие с завода младшие приказчики возились около Ковригина.

Кто-то сбегал в лес к ручью, принес в шапке воды и плеснул ему в лицо.

Ковригин пошевелился.

– Подымите-ка, – приказал управитель.

Ковригина приподняли за плечи. Он открыл глаза и простонал.

– Можешь говорить? – спросил управитель.

Ковригин слабо кивнул.

– Начинщика назови. Кто первый, злодей, руку на тебя поднял? – спрашивал управитель. – Эй, вы! – крикнул он рабочим. – Подходи ближе!

Толпа колыхнулась и медленно подвинулась, подталкивая передних. Аким стоял в первом ряду.

– Oн… тот вон… Наборщиков, – услышал он свистящий хрип Ковригина.

– Гляди-ка, – сказал управитель, точно обрадовавшись. – Грамотей! Еще кто?

Но Ковригин закрыл глаза и замолчал. Его опустили на землю.

– Ну, ты, сказывай, – обернулся управитель к Акиму. – Кто еще на бунтовство звал? Аким молчал.

– Сказывай. Начинщику бунтовства – сто плетей. За смертное убийство – столько же.

Аким все молчал.

– Когда не скажешь, кто еще на бунтовство и на смертное убийство преклонял, – две сотни тебе.

Из задних рядов донесся несмелый ропот.

– Вы там чего? – крикнул управитель. – Может, другой кто скажет, кто еще приговорщик. Обоим – по сотне. А нет – так две сотни Наборщикову. Выдержит ли, нет ли, как бог велит.

Толпа замерла. Никто не двинулся. Никто не поднял глаз на Акима.

– Запамятовали? Все тебе, стало быть, долгогривый. Эй, Власов, в контору его покуда. Да руки для всякого случая свяжи.

Аким стоял не шевелясь, покуда приказчик Власов стягивал ему назад руки.

Когда Власов повел его под гору, из задних рядов толпы выскочил Захар в рогатке и с ревом бросился было за ним.

– Дяденька Аким! – закричал он. – Куды тебя?

Аким оглянулся. Но тут один из солдат, стоявших впереди толпы, ухватил Захара за плечо и отбросил его назад.

– Угольщики здесь? – спросил в то же время управитель.

Из толпы медленно, один за другим, выходили мужики в лаптях, с черными от копоти лицами, в разодранных, обгоревших рубахах.

– Закидайте землей головни да сторожите тут до утра, чтоб не занялся где лес… А вы, заводские, на работу. На чем порешим, – объявят вам.

Управитель махнул, чтоб ему подвели лошадь, и вскочил в седло.

– А с теми как? – раздался нерешительный голос из толпы.

Управитель придержал лошадь и обернулся.

– Кто говорит? Выходи!

Толпа зашевелилась, выталкивая кого-то. Но никто не выходил.

– Ну? Кто спрашивал? Про кого? Говори.

В разных концах раздавались негромкие голоса:

– Кончился старик… Парень тоже… чуть дышит… С ними как, мол?.. Ковригин коих…

– А кто сам зашибся иль на пожаре обгорел до смерти, – проговорил управитель медленно и раздельно, – тех в поселок несите иль на деревню. Попа позвать, чтоб напутствие дал.

– А ты, – обратился он к капралу, – поставь караул, чтоб угольщики не разбежались. Он тронул лошадь и шагом поехал на завод.

Глава седьмая

Власов запер Акима не в конторе, а в чулане за конторой. Среди разного хлама он выкопал там колодку, набил ее на ноги Акиму, а руки развязал. Потом, все так же молча, он принес из конторы ломоть хлеба, поставил на ящик кружку воды, а сам ушел и дверь в контору запер.

Сразу темно стало в чулане. Аким и разглядеть хорошенько не успел, что там в чулане наставлено. Бочонки какие-то, ящики. Сесть бы хоть – устал, да колодка мешает. Большая, нескладная. Чуть двинешься, доска за всё углами задевает.

Вот, когда мальчишкой он был, учеником, вспомнилось ему, тоже кандалы на него надевали, железные только, и от ноги к ноге цепь. А тут обе ноги в одной колодке, только дырка особая для каждой ноги. В тех, железных, будто посвободнее, все-таки ногами двигать можно. И сидеть тогда веселей было – в кордегардии. Кругом солдаты – рассказывают что-нибудь, смеются. А потом на работу водили, в типографию. Жалели его там наборщики. А тут, как повели его, слова никто не сказал. Точно так и надо. Никому дела до него не было. Оно правда, первый он на Ковригина кинулся, ну так ведь не за себя же.

Теснота в чулане. Нащупал кадушку и сел. Сидеть-то можно, хоть и мешает колодка.

Тихо кругом. Только мышь где-то в углу скребется да за стеной, в конторе, писчик, слышно, пером скрипит. Пишет-пишет чего-то. И все нет-нет заохает или сплюнет. Аким вспомнил, что, когда проводили его через контору, у писчика щека была обмотана, – верно, зубы болели.

«Что-то там на заводе? – думал он. – Один я виноватый остался. На каторгу, может, опять сошлют. А может, насмерть запорют. Бывало же».

«Нет, не может того статься, – вдруг решил Аким. Разве что насмерть запорют. А коли жив останусь, освободит меня новый царь. Узнает, что на приказчика кинулся, и велит вернуть. Волю ж он всем дает, стало быть, и мне. Ведь не один он, Аким, мучится на Руси. Наслушался про чужое горе, когда его по этапу сюда на завод гнали. Весь народ как есть кабальные. И всем новый царь волю дает. Указ его Иван показывал. Нет, уж теперь все переменится. Началось восстание – его никто не остановит. Вот только меня-то новый царь, может, и не поспеет освободить, коли завтра насмерть запорют…Лучше уж и не думать… Писчик-то все пишет. И чего он пишет? Светильню зажег. Темно, верно, стало писать. И в чулане немного посветлело. В щель под дверью свет пробился».

Потом писчик зашуршал бумагой и задул светильню. Тут и в чулане у Акима сразу стало черно, как в гробу. А писчик зашаркал ногами, – верно, ощупью к двери пробирался. Аким окликнул его.

Что ж, так и сидеть ночь на кадушке? Хоть в контору бы пустили – на лавку лечь. Но писчик и не откликнулся. Не слыхал, может. Вышел. Снаружи, слышно было, засов задвинул и замок навесил. Двери в конторе толстые, дубовые, а на окне решетка.

Аким еще посидел. Лечь захотелось. Так бы и вытянулся. Спина устала, ноги затекли.

Прилаживался, прилаживался – ничего не выходит. Теснота, да и колодка еще мешает, не переступить – доска и есть доска, а ноги просунуты в дырки.

Сел на пол, держась за кадушку, к стене прислонился, ноги впереди торчат, а голову на кадушку приткнул. Неловко – ноги затекают, шее больно, а иначе никак не приспособишься. Думал – всю ночь маяться будет. Вертел, вертел шеей. И вдруг – голова сама откинулась на кадушку, а мысли точно поплыли все, ни одну не ухватишь… Очнулся, шея болит, ноги затекли, а под дверью точно посерело, – верно, светать начало. На поселке петух пропел. Утро, стало быть. Усмехнулся даже: ту ночь на тулупе лежал – мягко, под головой подушка перовая, а всю ночь глаз не сомкнул. Душу всю бродяга растревожил. А тут скорежился весь, а сон сморил.

Хотел было подняться, – ну вот точно приклеили и к полу и к стене – не двинуться. Только шею разогнул и руками пошевелал, а сам словно каменный, и ноги как чужие торчат.

Прислушался. Не начинает еще работать завод. Колокол не звонил, да и молоты не грохают. А все-таки шумит что-то не вода, нет, шаркает точно, а что – непонять. Близко где-то, а глухо. Шаркаст, шаркает. Что такое?

Загремел замок. Писчик, верно. Нет, прямо к его двери подошли, отодвинули задвижку. Дверь приоткрылась, и из щели высунулась безусая, скуластая голова Власова с громадными, торчащими ушами. Щурит белесые глаза, не видит со свету, смотрит поверху. И вдруг глаза у него стали круглые. Рот раскрылся.

– Господи Сусе, – шепчет, – неужто сбежал?.. Убьет ведь управитель.

Шагнул раз и прямо на колодку наткнулся. Посмотрел вниз, увидал на полу Акима и заругался.

– Ты чего ж это, долгогривый, притаился? Ну, вставай, чего расселся? Готово все, за тобой дело.

Акиму так в голову и ударило – пот проступил. Готово! Неужто вешать будут?

Он завозился на полу, схватился рукой за кадушку, а встать не может.

Тут Власов ухватил его за шиворот, стал поднимать на ноги. Аким уперся рукой о кадушку, – а ноги не согнешь – колодка не дает.

– Ты чего? Смеяться надо мной вздумал! – закричал Власов. – Вставай, говорю!

– Не могу я, – пробормотал Аким.

– И чего ты на полу расселся, дурень? – сердился Власов. – Возись тут с тобой… Эй, Никанорыч! – окликнул он. – Поди, сделай милость. Подсоби.

Писчик, тощий, в длинном казакине, с подвязанной щекой, просунулся в дверь.

– Какое будет ваше приказание, Ксенофонт Ермилыч?

– Да вот долгогривый плюхнулся, да и завяз, – подсоби выволочь. Теснота, главное… не протиснешься… Ну… ну… за плечо… А ты ногами-то… ну… Вот дьявол. Взопрел весь… В чем душа, а…

Наконец Акима кое-как подняли и выволокли в контору, но ноги у него подгибались, и он валился, точно пьяный.

– Да ты что! – заорал Власов. – На руках тебя, что ли?

– Не приспособился, – виновато пробормотал Аким.

Он попробовал шагнуть. Колодка была длинная, дырки для ног не очень тесные, – передвигать можно бы то одной, то другой ногой, да затекли сильно ноги.

Аким ухватился за стол и стал переминаться то на одну, то на другую ногу. Ну, кажется, стоят теперь крепко и двигать ими можно.

– Ну, пошли! – крикнул приказчик.

Аким медленно, ухватившись за Власова, передвигался по комнате, с трудом переставляя ноги. Добрался до двери – порог. Ну нет, через порог никак не перешагнуть и по лесенке не спуститься.

– А, чорт! – выругался Власов. – Вот навязалась назола. Сниму я колодку, чорт с ним. Не убежит, – сказал он больше себе, чем писчику.

Он достал ключ, нагнулся, отомкнул замок, смыкавший две половинки доски, и снял колодку. Аким облегченно переступил с ноги на ногу.

– Руки давай! – крикнул приказчик сердито.

Аким послушно завел руки за спину.

– Пояс сыми…веревки не найти, – проворчал Власов.

Аким послушно снял опояску и опять завел руки назад.

Власов торопливо затянул ему изо всех сил кисти рук и, схватив точно клещами за плечо, поволок к двери.

Глава восьмая

Аким с Власовым вышли на крыльцо. Аким взглянул вниз, да так и дернулся назад. На всем громадном дворе между конторой, плавильными сараями, каналом и церковью, точно солдаты на параде, стояли рабочие. Не думал Аким, что их столько на заводе. Всегда они жались толпой, и сам он там же среди них тискался. А теперь он на них сверху смотрел, с крыльца, а они стояли тихо, как в церкви. Не очень еще светло было. Солнце не взошло еще. На дворе сумеречно было, как в церкви перед заутреней.

Спереди ряда в два или три выстроились мужики – угольщики, оборванные, в лаптях. Ряд от ряда шага на два всего. А за ними заводские. Те маленько почище одеты. Стоят все, не шелкнутся. А по бокам у передних рядов солдаты. Вреди капрал с саблей. Сегодня солдаты Акиму не такие показались, как вчера. Не страшные совсем – старенькие, косички торчат, треуголки мятые, мундиры обтрепанные. Только что ружья в руках. И не много их, солдат, – всего-то десятка три, разве чуть побольше. А ведь как напугали вчера.

За солдатами бабы напирают, иные с ребятами. Только бабы не стрекочут, как всегда. Ребята на руках у них и те притихли.

Власов дернул Акима за плечо и потащил вниз.

Прямо перед Акимом – он даже охнул – у самого крыльца лежала большая вязанка розог, а рядом стояли две широкие скамьи. Не его одного, стало быть, пороть будут. Перед одной скамьей сторож, и у него в руках треххвостая плеть.

«Плетью – это меня», – подумал Аким точно про другого.

Оглянулся, а поправей немного пристроен помост – на бочках доски, солдатским сукном покрытые.

На помосте этом стояли управитель, Беспалов, другие приказчики и заводский батюшка, отец Варсонофий, в рясе, важный, одной рукой бороду расправляет, а в другой руке крест держит.

«Напутствовать, что ли, кого-нибудь? – подумалось Акиму. И вдруг он весь похолодел, даже плечами передернул. – Неужто для меня это попа привели?»

Власов оставил Акима у скамьи, а сам поднялся по лесенке на помост, и тут только Аким заметил, что и Ковригин там же, позади за другими, – не помер, стало быть, хоть вся голова тряпками обмотана.

Управитель вышел вперед. Аким стоял близко, у самого помоста, и хорошо его разглядел. Гладкие щеки надулись, покраснели, на лбу морщины, – видно, что сердится. Кафтан черный, тонкий. Поднял руку, рука белая, а вокруг руки кружева болтаются. На площади так тихо стало, будто нет никого.

– Заводские люди! – крикнул управитель на всю площадь. – Охулку вы на свой завод положили. Завод наш первый по всей округе. Хозяин, Яков Борисыч, самой государыне ведом. От государыни награждение получил в дворяне его государыня возвела, чин пожаловала. Всем нам от этого почесть. Вам бы благодарствовать ему по гроб жизни, а вы бунтовство учинили. На верного хозяйского слугу злодейским обычаем руку подняли. Как и довести про то хозяину, не ведаю. Сказывайте, кто начинщики? Смутителей лютой казнью казним. А на вас хозяин зла не попомнит.

Управитель остановился и поднял глаза на толпу. И как только он замолчал, опять тишина стала, точно на заутрене, когда хор из церкви выйдет. День тихий, теплый, хоть и без солнца. Рабочие глаз от земли не поднимают. Стоят, словно молятся.

Управитель все смотрел на рабочих. Ждал. И вдруг как закричит:

– Запирательство чините! Нещадно казнить вас буду! Эй, Власов! Обходи ряды, веди сюда каждого десятого. Капрал, вели изготовиться солдатам. Коли кто шум сделает или с места сойдет – стрелять!

Капрал скомандовал:

– Налево кругом! Ружья наизготовку!

Солдаты обернулись к толпе и взяли ружья на прицел.

Но рабочие и тут не шелохнулись.

А на помосте никто не смотрел на площадь.

Беспалов шепнул что-то сторожу. Тот сбегал в контору и принес оттуда короткую скамью. Управитель милостиво кивнул Беспалову и сел.

«Чорт гладкий! – сердито подумал Аким. – Ему и горя мало. Живет, как у Христа за пазухой. Люди на смерть идут, а он и не взглянет».

Аким старался не думать, что с ним самим сейчас будет, и нарочно глаз не отводил от управителя. Как глянешь на него, злоба такая поднимается, что обо всем забудешь. Ишь сидит, точно у себя дома, вынул из кармана табакерку и клетчатый платок, достал понюшку, потянул с большого пальца сперва одной ноздрей, потом другой. Обмахнул платком камзол на груди. Потом точно насторожился, голову поднял, лицо все сморщилось, и он чихнул – громко, смачно, на всю площадь. Беспалов наклонился и что-то пошептал ему, – здравия пожелал, верно. У управителя лицо стало довольное, доброе, точно он не чихнул, а причастие принял.

Акима еще больше разобрала злоба, он чуть не вслух выругался и с досадой отвернулся.

Господи! А на площади то что творится. Власов с двумя сторожами ходит по рядам, точно по лесу. Отбирает людей, будто деревья метит для рубки. Угольщиков уж всех обошел, покуда Аким на управителя загляделся. У скамей, недалеко от Акима топталось уже десятка два отобранных мужиков со связанными назади руками.

Аким присмотрелся к ним. Так и есть Нил тут же среди них стоит. Трясется весь. Ведь этакий незадачливый мужик. Во всем ему не везет. Дети все перемерли, когда на завод их из деревни гнали. Остался один Сенька. И тот долго не протянет – щуплый, в чем душа. Да и сам Нил еле на ногах стоит. Надо ж было ему десятым оказаться. А Власов уже дальше считает. «Один, два, три…» Шагает он вдоль ряда, а все головы в ряду поворачиваются ему навстречу. Глаз не отрывают от него… «Семь, восемь, девять… Десятый – выходи!» И десятый сейчас же покорно поворачивается спиной, а сторож связывает ему назади руки.

Те, мимо кого Власов со сторожами прошли, сразу успокаиваются, точно отдыхают. Поворачиваются друг к другу, переговариваются. И лица совсем другие у них становятся, а связанные бредут между Власовым и сторожами, свесив головы на грудь, не оглядываясь. Когда ряд кончается, сторожа отводят связанных к скамьям, а Власов заворачивает в следующий ряд и снова считает: «Один, два, три, четыре…»

Аким вытягивает голову и тоже, не отрываясь, следит за Власовым. Эх, Федьку, Акимова подручного, забрали. Разбитной такой всегда парень. Ни перед кем не смолчит. А тут затрясся весь, плачет… Цыгана, кажись? Нет, не его, рядом. Ну, с Цыганом бы, пожалуй, худо было. Даром не дался бы. Первый он мастер на заводе. Да и силища у него. Он бы этих сторожей расшвырял кого куда. Пожалуй, и солдат бы не побоялся. «А где же Захарка?» – вспомнил вдруг Аким. Площадь большая. Кто в задних рядах стоит, – не разглядеть, и Власова голос чуть слышен уж стал. Видно только, как сторожа приводят к скамьям кучку за кучкой. До сих пор, слава богу, Захара не привели.

Целая толпа уже перед скамьями набралась. Стоят все, уставившись в землю. Головы ни один не поднимает.

Наконец, последних вывел сторож, а за ними сам Власов подошел.

– Все, Семен Ананьевич, – сказал он – сто двадцать три.

– Счет правильный? – спросил управитель Беспалова.

– Как есть правильный, Семен Ананьевич, – ответил Беспалов, глядя на управителям ясным глазом. – Заводских у нас тысяча семнадцать. Да мужиков-угольщиков в работе двести тринадцать. Всего тысяча двести тридцать.