Проклятье дома Белозерских

Но сквозь страх, как росток сквозь треснувший асфальт, пробивалось другое. Интерес. Жгучий, всепоглощающий, ученый интерес Степы. Что это за сила? Как она работает? Каковы ее пределы? Можно ли ее измерить? Контролировать? Понять? Это же… фантастика! Нарушение всех известных законов! Но оно существует! Здесь. В этом мире. Во мне.

Я посмотрел на свои ладони. Не с ужасом теперь. С жадным любопытством. Что, если прислушаться? Не в гневе. Спокойно. Услышишь ли ты этот «шепот глубинных пластов»?

– Заглушать? – переспросил я, и в моем голосе, помимо страха, прозвучала нотка вызова. Вызова самой идее спрятать такую загадку. – Или… учиться? Учиться понимать? Как… как алхимик понимает превращения? Как звездочет – движение светил?

Игнат замер. Он увидел в моих глазах не только страх, но и тот самый жадный огонек любознательности, который заметила Агафья в первые минуты. И это его… обнадежило. Гордость в его взгляде вспыхнула ярче.

– Учиться, сын, – сказал он твердо, снова подходя и кладя руку мне на плечо, на этот раз с силой. – Учиться с величайшей осторожностью. Как учатся ходить по лезвию бритвы. Или как укрощают дикого грифона. Ты не алхимик. Ты – носитель Силы Земли. И твоя первая задача – не дать ей тебя сожрать. Или погубить тех, кто рядом. – Он сделал паузу, его взгляд стал суровым. – Владислав… он теперь твой злейший враг. Он боится. А боящийся враг – самый опасный. И он не единственный. Дар… он манит. И раздражает. Как золото в руках ребенка.

Он отступил, его лицо снова стало маской боярина, но тревога в глазах не исчезла.

– Отдохни, – сказал он. – Агафья принесет тебе кое-что. Травы. Для успокоения духа и… тела. Чтобы Земля внутри спала. Пока. А завтра… завтра начнем. С малого. Со слушания тишины под ногами. Без гнева. Без страха. Только слушание.

Он вышел, оставив меня одного в кабинете, наполненном тяжестью откровений и пульсирующим эхом древней силы в моих жилах. Я подошел к окну. Внизу виднелся плац. Темные плиты, на которых еще виднелись следы вздыбившегося камня и темные пятна. Место моего унижения… и моего невероятного пробуждения.

Я прижал ладонь к холодному стеклу. Не к камню. Пока не к камню. Разум все еще отказывался полностью принять реальность магии. Но отрицать? Уже не мог. Во мне была сила. Дикая, страшная, древняя. Сила Земли. Она была частью этого мира. Частью меня. И как бы ни пугали последствия, как бы ни злобствовал Владислав, внутри, под слоем страха, шевелилось непреодолимое, ученое любопытство. Это же так… интересно! Невероятно. Немыслимо. Но факт. Лабораторная крыса попала в мир, где законы физики были лишь частью картины. И теперь ей предстояло изучить самый невероятный феномен – саму себя. Белая Ворона не просто обрела странные перья. Она обнаружила, что может шевелить землю под ногами у тех, кто над ней смеялся. И это меняло все. Страшно. Опасно. Но чертовски… прекрасно своей невозможностью.

Травяной отвар от Агафьи – густой, горький, с послевкусием мокрого камня – слегка притупил дрожь в руках и ледяной ком страха под ложечкой. Но не смог заглушить жгучий вихрь мыслей. Дар Земли. Сила предков. Проклятие дяди Родиона. И тень Владислава, которая теперь будет длиннее и чернее. Я сидел в небольшой, уютной горнице, отведенной мне в башне, где окно выходило не на парадный двор, а на запутанный лабиринд садов с теми самыми светящимися кустами. Тишина здесь была иной – наполненной шелестом странных листьев и далеким гулом города за стенами усадьбы.

В дверь постучали. Не Агафья – ее стук был твердым и узнаваемым. Этот был легким, почти невесомым, с оттенком подобострастной осторожности.

– Мирослав Игнатович? Позволите войти?

Голос – мягкий, бархатистый, текучий, как мед. Но под ним чудился слабый скрежет, как нож о точильный камень.

– Входите, – ответил я, насторожившись. Кто еще мог пожаловать? Владислав? Вряд ли в таком тоне. Арина? Ее голос был холоднее.

Дверь отворилась беззвучно. Вошел человек. Невысокий, сухонький, одетый не в боярскую роскошь, а в строгий, темно-серый кафтан из тонкой шерсти, почти без украшений. Только на длинных, бледных пальцах поблескивало несколько перстней с темными, невзрачными камнями. Его лицо… не запоминалось. Обычные черты, ничем не примечательные. Лишь глаза – маленькие, глубоко посаженные, цвета мутной болотной воды – цепляли. Они не светились, как у Арины, не сверкали холодом, как у Владислава. Они… впитывали. Как губка. И улыбка. Слишком сладкая, слишком широкая для такого невыразительного лица. Она не согревала. Она настораживала.

– Окольничий Федор Скуратов, – представился он, сделав безупречный, неглубокий поклон. Движение было выверенным, экономичным. Ничего лишнего. – Слуга государев и… почитатель вашего дома, Мирослав Игнатович. Слышал о чудесном возвращении. Не мог не выразить своего… глубочайшего восхищения и радости.

Он не подошел близко. Остановился на почтительном расстоянии, его болотные глаза скользнули по мне, по моей простой одежде, по стенам горницы. Казалось, он запоминал каждую пылинку.

– Благодарю, – ответил я осторожно, следуя своему правилу «молчать и наблюдать». Что-то в этом человеке вызывало инстинктивное отторжение. Как запах тухлого мяса, замаскированного духами.

– Игнат Всеволодович… истинно благословен Сварогом, – продолжил Скуратов, его сладкий голос лился, как патока. – Потерять сына… и обрести вновь. Да еще и… – он сделал крошечную паузу, его взгляд на мгновение стал острее, – преображенным. Сила рода Белозерских поистине неисчерпаема. Чудо на плацу… о нем уже шепчутся. – Он произнес это так, будто делился драгоценной тайной, а не упоминал событие, которое наверняка уже облетело полгорода.

Мои пальцы непроизвольно сжались. Он знал. Конечно знал. И пришел.

– Неразумная выходка, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Споткнулся… земля сырая.

Скуратов тихонько рассмеялся. Звук был похож на шуршание сухих листьев.

– О, молодость! Пылкость! Это простительно. Даже… восхитительно. – Он сделал шаг ближе. Не нарушая дистанции, но его присутствие стало ощутимее. От него пахло… не медом, не травами. Чем-то сладковато-горьким, как миндаль, и пыльным, как старые свитки. – Вас, Мирослав Игнатович, неправильно понимают. Я вижу. Человек, вернувшийся из Иного… он несет в себе неведомое. Это пугает малых умов. Но ум, – он постучал себя по виску длинным пальцем с темным перстнем, – истинный ум… видит в этом возможность. Новые знания. Новые… горизонты.

Его слова были гладкими, обволакивающими. Комплименты – словно яд, подслащенный медом. Но в его болотных глазах не было восхищения. Был расчет. Точный, холодный. Он изучал меня, как бухгалтер изучает счет.

– Владислав Игнатович… ревнив, – продолжил Скуратов, понизив голос до конфиденциального шепота, хотя вокруг никого не было. – Наследник. Привык быть первым. А тут… чудо. Сила. – Он многозначительно посмотрел на мои руки. – Он не оценит вас по достоинству. Он видит угрозу. А угрозы… имеют свойство устранять. Даже в семье. Увы. – Он вздохнул с театральной скорбью.

Он сеял семена. Тонко. Искусно. Намекая на враждебность брата, предлагая себя в качестве… чего? Союзника? Информатора? Его сладкие речи были сплошным двойным дном.

– Княжна Арина… умна. Очень. – Скуратов сменил тему так же легко, как перелистывал страницу. – Но ум ее… холоден. Как лед. Она видит не брата. Она видит феномен. Объект изучения. А объекты… имеют свойство разбираться на части. Ради науки. Ради понимания.

Еще один ядовитый укол. Предупреждение? Или попытка отсечь всех потенциальных союзников?

– А вы, Окольничий? – спросил я, не выдержав. – Что вы видите?

Его улыбка стала еще шире, еще слаще. И еще более пугающей.

– Я, Мирослав Игнатович? Я вижу… потенциал. Редчайший. Как алмаз в грубой породе. – Его болотный взгляд снова пробежал по мне, оценивающе. – Человек с тремя дарами: кровью Белозерских, силой Иного… и вниманием самой Земли. Такое… бывает раз в тысячу лет. Или не бывает вовсе. – Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание. – Но алмаз нужно огранить. Защитить. От зависти. От страха. От… непонимания. Мир наш, поверьте, не готов к таким чудесам. Но есть те… кто ценит истинную редкость. И умеет ее… сберечь. Для великих дел.

Его намек висел в воздухе, густой и душный. «Великие дела» от Скуратова звучали зловеще. Он не предлагал дружбы. Он предлагал сделку. Покровительство. За какую цену? Он не сказал. Но в его глазах читалось: цена будет высокой.

Дверь отворилась. На пороге стояла Агафья. Ее лицо было каменным, но в глазах горел предостерегающий огонь. Она молча смотрела на Скуратова.

Окольничий не смутился. Он снова склонился в безупречном поклоне.

– Я отнимаю ваше драгоценное время, Мирослав Игнатович. Отдохните. Набирайтесь сил. Ваше возвращение… лишь начало удивительного пути. Помните – вы не одинок. Есть те, кто понимает. И ценит. – Его последние слова были обращены ко мне, но взгляд болотных глаз на мгновение скользнул в сторону Агафьи, полный скрытого смысла. Потом он плавно развернулся и вышел, его серый кафтан растворился в полумраке коридора беззвучно, как тень.

В горнице запахло его сладковато-горьким шлейфом и… пылью интриг. Агафья плотно закрыла дверь и повернулась ко мне. Ее лицо было сурово.

– Сладкие речи, светик? – спросила она, и в ее голосе звучала редкостная горечь. – Окольничий Скуратов… змея подколодная. Яд его слов слаще меда, а жало острее шпаги. Не верь ни единому слову. Он не ценит. Он пользуется. Или ломает. Третьего не дано.

Я сидел, ошеломленный уже не магией, а мастерством человеческой подлости. Владислав был открытой угрозой. Арина – холодным наблюдателем. Но Скуратов… Он был иным. Он был тенью, ядовитым туманом, обволакивающим душу сладкими обещаниями и тонкими угрозами. Он увидел силу. Увидел уязвимость. И пришел собирать урожай.

– Он говорил про Дар, – пробормотал я. – Про плац.

Агафья мрачно кивнула.

– Ему мало не покажется. Он вездесущ. Все видит. Все слышит. Его уши – в каждой щели, глаза – на каждой башне. Берегись его, Мирослав. Он опаснее Владислава в его самой лютой ярости. Игнат Всеволодович… – она понизила голос, – он знает. Но Скуратов хитёр. Как лис. И нужен государю. Пока что.

Жар от травяного отвара окончательно угас. Внутри снова стало холодно. Но уже не от страха перед неконтролируемой силой земли. От осознания новой опасности. Магия была стихией, которую можно было попытаться понять, приручить. А Скуратов… он был воплощением самого коварного, самого темного, что есть в людях. И он уже положил глаз на «алмаз в грубой породе». На меня. Белая Ворона, обретшая силу Земли, вдруг почувствовала на своей шее холодное дыхание хищника, который охотится не силой, но ядом слов и паутиной интриг. И этот хищник казался гораздо страшнее любых корней из-под земли.

Глава 6: Сталь и Воля, или Как Ньютон Встретился с Мечом

Тень Скуратова, сладкая и ядовитая, еще витала в углах горницы, когда во мне созрело решение. Оно родилось не из внезапной жажды воинской славы или желания угодить отцу. Нет. Это был холодный, жестокий расчет Степы, умноженный на инстинкт выживания Мирослава. Плац. Владислав. Его трость, хлеставшая по ногам и плечам. Его ледяной взгляд, обещавший куда худшее в следующий раз. И корни… Да, корни выросли из отчаяния и гнева. Но что, если в следующий раз Владислав подойдет с друзьями? Или с настоящей сталью? Что, если гнев не успеет прорваться, а ноги подкосятся от одного толчка?

Физическая слабость. Она была моей ахиллесовой пятой. В моем мире я проигрывал Косте и его братве в силе и ловкости. Здесь, в мире боярских интриг, древних даров и настоящих клинков, это могло стать смертным приговором. Дар Земли – вещь непредсказуемая, страшная. Мне нужен был фундамент. Прочный, как камень. Фундамент из мышц, выносливости и хотя бы базовых навыков, чтобы не упасть от первого же толчка и не дать себя прижать к земле, как тогда, на плацу, до того, как Земля взбунтуется.

Я пошел к отцу. Не в парадные покои, а в его «рабочую кузницу» – кабинет, где пахло кожей, металлом и озоном от странных приборов. Игнат сидел за столом, уставленным чертежами укреплений, на которых стены были пронизаны светящимися жилами, а башни увенчаны не флюгерами, а кристаллическими сферами. Он выглядел усталым, но когда увидел меня, в его глазах, пусть и на мгновение, вспыхнула искра той самой хрупкой надежды.

– Отец, – начал я, стараясь звучать тверже, чем чувствовал себя внутри. – Я… хочу учиться. Держать оружие. Ходить. Не падать. – Я не стал упоминать Владислава. Не стал говорить о страхе. Я указал на чертеж укрепления, на фигурку воина у ворот. – Хочу не быть слабым звеном. В стенах. В роду.

Игнат замер. Его перо, которым он делал пометки на пергаменте, зависло в воздухе. Он смотрел на меня не просто с удивлением. С восторгом. С облегчением. С ликованием человека, увидевшего долгожданный знак.

– Мирослав! – Он встал так резко, что тяжелое кресло отъехало назад. – Сын мой! Глаза Сварога прозрели! Ты… вспоминаешь? – В его голосе дрожала неподдельная радость. Он шагнул ко мне, схватил за плечи. Его пальцы впились в ткань кафтана. – Помнишь? Ты мальцом так и норовил! К деревянному мечу тянулся! Глаза горели, как угли! Прямо как теперь! – Он ошибался. Совсем. Мои глаза горели не воинственным пылом, а холодной решимостью выжить. Но он видел то, что хотел видеть: возвращение сына-воина, наследника славных традиций Белозерских, того самого, кто был похищен. Его боль утраты, его страх перед Даром, его тревоги о дворе – все отступило перед этим миражом.

– Я… не помню, – осторожно сказал я, не желая разрушать его иллюзию полностью, но и не в силах врать. – Но хочу научиться. С нуля.

– С нуля! Так и надо! – воскликнул Игнат, его лицо озарилось редкой улыбкой. Он похлопал меня по плечу так, что я едва устоял. – И учитель у тебя будет не из последних! Лучший! Перун его знает! Воевода Перун! Гроза врагов и… ну, скажем так, суровый наставник для друзей! Он тебя, сынок, в форму вгонит! Железную!

Само имя – Воевода Перун – звучало как удар грома. Игнат послал гонца, и вскоре в кабинете возникла Гора.

Не просто высокий человек. Ширококостный, могучий, как дуб, вырубленный из цельного гранита. Его кафтан из грубой, темно-синей ткани был туго стянут широким кожаным поясом с массивной бляхой в виде молнии. Лицо – словно высеченное топором: широкое, скуластое, покрытое сетью старых шрамов, самый заметный из которых рассекал левую бровь и уходил под седую, коротко стриженную щетину. Глаза – маленькие, глубоко посаженные, цвета грозового неба – серо-стальные, с искрами, похожими на далекие зарницы. Он вошел без стука, тяжело ступая сапогами, подбитыми сталью. Его взгляд, быстрый и острый, как клинок, скользнул по Игнату, а затем впился в меня. Не изучающе, как Арина. Не презрительно, как Владислав. Оценивающе. Как кузнец оценивает крицу – на предмет того, сколько ударов она выдержит, прежде чем превратиться в сталь или рассыплется в шлак.

– Вот он, Перун, – проговорил Игнат, с гордостью указывая на меня. – Сын мой, Мирослав. Вернулся. Чудом. И дух боевой в нем проснулся! Выкуй из него воина, старина! Как из меня когда-то!

Перун молча кивнул. Один раз. Коротко. Его голос, когда он заговорил, был низким, хрипловатым, как скрежет камней в горном обвале:

– Чудо, говоришь? Ну что ж… Чудеса на плацу видал. – Его стальные глаза метнули на меня колючий взгляд. Я понял – он знал про корни. Про грязь. И это его не впечатлило. – Посмотрим, что чудо сделает с куском стали в руках. И со своей задницей на плацу. Завтра. На рассвете. Не опоздать. – Он развернулся и вышел так же тяжело и неуклонно, как вошел. Разговор окончен.

Рассвет на плацу встретил меня пронизывающим холодом и предчувствием ада. Перун уже стоял посреди черных плит, похожий на мрачный менгир. Рядом с ним лежали два деревянных меча – грубые, тяжелые, больше похожие на дубины с перекрестьем. Увидев меня, он не поздоровался. Ткнул носком сапога в один из мечей.

– Бери. Держи. Не как баба прялку. Как оружие. Основа жизни. Или смерти.

Я поднял меч. Он был невероятно тяжелым. Деревянным! Баланс – отсутствовал напрочь. Рукоять натирала ладонь.

– Стойка, – рявкнул Перун. – Ноги! Шире! Колени согни! Не дрожи! Ты что, на ходулях? Землю чувствуй! Она тебя держит, или ты ей в тягость?!

Он подошел и ногой с силой ударил мне по голени, заставляя шире расставить ноги и глубже присесть. Больно. Унизительно.

– Меч! Поднять! К лицу! Рука сильная – вперед! Слабая – у приклада! Нет приклада? Значит, у рукояти! Держи! Не болтай, как язык у сплетницы!

Я поднял дубину. Рука дрожала от непривычной тяжести.

– Щит? – процедил я сквозь зубы.

– Щит? – Перун фыркнул, как разъяренный бык. – Щит тебе в бабьем тереме пригодится! Пока – меч! Меч – это атака! А лучшая защита – не дать врагу поднять свою! Движь!

Он схватил второй деревянный меч. Без предупреждения. Без счета. Просто взмахнул им с чудовищной скоростью и силой, целясь не в меня, а в мой меч. Удар был страшен.

ДЗЫНЬ! – оглушительный лязг дерева по дереву. Боль, дикая, режущая, пронзила запястье, предплечье, плечо. Пальцы разжались сами собой. Мой меч с жалким стуком отлетел на камни. Я отшатнулся, едва удерживая равновесие, рука онемела до локтя.

– Меч роняешь – жизнь роняешь! – рявкнул Перун, даже не дрогнув от удара. – Поднять! Быстро!

Каждый удар по моему мечу был ударом молота по наковальне. Моя наковальня. Мои кости гудели. Мышцы горели огнем. Ладони покрылись кровавыми волдырями, которые тут же лопались, сливаясь с грубым деревом рукояти. Пот заливал глаза. Дыхание рвалось хриплыми спазмами. Перун не давал передышки. Он двигался с ужасающей легкостью для своей массы, его удары были неотразимы, как стихия.

– Ноги! Двигай ногами! Не стой столбом! Земля – твоя союзница! Чувствуй ее! Используй! – Он снова ударил по моему мечу. Я едва удержал его, отлетев на два шага назад. – Слаб! Медлен! Мозги на месте? Или Иное их вымыло? Думай! Предугадывай!

Но думать было нечем. Было только боль. Жгучая, всепоглощающая. Унижение от полной беспомощности. Я был мухой перед разъяренным шершнем. Казалось, еще немного – и я рухну, как тогда под тростью Владислава. Идея тренировки казалась безумной. Самоубийственной.

Но где-то в глубине, под слоем боли и отчаяния, копошился Степа. Его рациональный ум, загнанный в угол, лихорадочно работал:

«Угол атаки 45 градусов… Сила удара превышает мою массу в 2.5 раза… Трение рукояти вызывает повреждение эпидермиса… Центр тяжести смещен...».

И была воля. Не воинская ярость. Не жажда подвига. Упрямство. То самое упрямство, что заставляло его спорить с учителем физики, изучать кальмаров посреди насмешек, подбирать лягушек. Я не сдамся. Не здесь. Не этому. Не из-за боли.

Стиснув зубы так, что челюсти хрустели, я поднял меч. Снова. И снова. Рука не слушалась. Ноги подкашивались. Но я вставал. Шел вперед. Подставлял свою дубину под сокрушительные удары Горы по имени Перун. Каждый отбитый (точнее, пережитый) удар был маленькой победой. Над болью. Над страхом. Над своим немощным телом.

– Упёртый! – с неожиданной, хриплой ноткой в голосе (было ли это уважение?) процедил Перун после очередного удара, от которого у меня потемнело в глазах. – Не в батюшку! Тот орал, как резаный! А ты… молчишь. Как камень. Интересно. – Он опустил свой меч на мгновение. – Ладно. На сегодня хватит. Завтра – раньше. И принеси бинты. Или бабью присыпку. – Он брезгливо кивнул на мои окровавленные ладони.

Я стоял, едва дыша, опираясь на деревянный меч, как на костыль. Все тело ныло, каждая мышца кричала. Ладони горели адским огнем. Но внутри, сквозь боль, пробивалось странное чувство. Не гордость. Не победа. Удовлетворение. От того, что выдержал. От того, что сделал первый шаг. Пусть через боль и унижение. Но шаг к тому, чтобы не быть беспомощным.

Перун ушел, оставив меня одного на холодном плацу. Я посмотрел на свои дрожащие, окровавленные руки, потом на тяжелый деревянный меч. Путь к силе был вымощен не славой, а болью. И вел он не в герои, а просто к шансу выжить в этом жестоком, прекрасном и невероятном мире. Белая Ворона, привыкшая к микроскопу и формулам, взяла в лапу грубый деревянный меч. И не отпустила. Пока.

Так стали проходить и последующие дни. Я не собирался просто так останавливаться после первого дня тренировок. Боль была моей постоянной спутницей. Она жила в мышцах, вывернутых неестественными стойками Перуна, горела в ладонях, стертых в кровавое месиво грубым деревом меча, ныла в костях от бесконечных отработок ударов по воображаемому противнику. Рассветы на плацу сливались в череду пытки, где Гора по имени Перун был неумолимым палачом, а я – упрямым еретиком, отказывающимся сломаться. Но я держался. Молча. Стиснув зубы. Каждый поднятый меч, каждый шаг в правильной стойке, каждый удержанный под сокрушительным ударом клинок – был маленькой победой над своим прежним, беспомощным «я».

Однажды утро выдалось особенно свинцовым. Туман висел над черными плитами. Тело отзывалось на каждое движение тупым гулом протеста. Я пытался отработать связку ударов – вертикальный рубящий, переход в боковой, отскок. Получалось коряво, медленно, как в замедленной съемке. Перун наблюдал, молчаливый и неодобрительный, как грозовая туча.

И тут он появился. Владислав.

Он вышел на плац не спеша, словно прогуливаясь по своим владениям. В безупречном тренировочном дублете из тонкой, но прочной кожи, без единого пятнышка. Его шпага – уже не деревянная, а настоящая, с тонким, смертоносным клинком – непринужденно болталась на поясе. Лицо – гладкое, холодное, с привычной маской превосходства, слегка подпорченной остаточным страхом в глубине ледяных озер глаз. Он подошел к Перуну с безукоризненным полупоклоном.

– Воевода. Позвольте присоединиться? Освежить навыки. И… помочь братцу. – Его голос был медовым, но яд капал с каждого слова. Он кивнул в мою сторону. – Вижу, старается. Но… коряво. Очень. Может, личный пример?

Перун хмыкнул, его стальные глаза сузились. Он почуял крысу. Но Владислав – наследник. Отказать без причины – не по чину.

– Не мешать, – буркнул он. – Урок идет.

– О, ни в коем случае! – Владислав поднял руки в изящном жесте. – Просто… подсказки. Как старший брат. – Он улыбнулся. Лед тронулся, показав оскал. – Мирослав, брат, давай-ка я покажу, как настоящий удар выглядит. Твоя стойка… – он презрительно окинул меня взглядом, – напоминает утку на льду. Ноги! Шире! Колени… ниже! Да ниже же!

Он резко шагнул ко мне и сильным, точным ударом носка сапога пришелся мне по голени, заставляя вскрикнуть от боли и потерять равновесие. Я едва удержался, не упав.

– Видишь? – обратился он к Перуну, как к эксперту. – Неустойчив. Корни, видать, только под себя умеет пускать, а под ногами стоять – нет. – Смешок пробежал по его свите, осторожно стоявшей у края плаца.

Перун молчал. Его лицо было каменным. Но в стальных глазах вспыхнула зарница гнева. Не за меня. За нарушение его владения. За вторжение в его урок.

– Теперь удар, – продолжал Владислав, наслаждаясь моментом. Он выхватил свою шпагу с убийственной грацией. Клинок блеснул в туманном воздухе. – Смотри. Плавно. Точка опоры здесь. Вес тела переносится так. – Он сделал выпад, быстрый, как молния, и кончик его шпаги чиркнул по моему деревянному мечу, выбивая его из моих окровавленных, ослабевших рук с такой силой, что я почувствовал, как суставы пальцев хрустнули. Меч с грохотом упал на камни. – Вот. Чисто. Элегантно. А не как ты – машешь, как дровосек. Попробуй повтори. – Он кивнул на мой меч, лежащий на земле. – Подними. Давай.

Я стоял, сжимая онемевшие, горящие ладони. Боль в голени и пальцах сливалась в огненный шквал. Унижение горело щеками. Я знал, что не смогу повторить его удар. Даже близко. Он это знал. Все знали. Это была не помощь. Это была публичная казнь. Медленная, изощренная.