скачать книгу бесплатно
4.
На следующей неделе все заметили, что аппетит у меня улучшился, даже Тодди.
– Закончилась твоя голодная забастовка? – как-то утром с любопытством спросил он.
– Тодди, завтракай, не отвлекайся.
– Но ведь это же так называется. Когда люди ничего не едят.
– Голодную забастовку объявляют те, кто в тюрьме сидит, – холодно сказала Китси.
– Кисуля, – угрожающе сказал мистер Барбур.
– Да, но он вчера съел три вафли, – сказал Тодди, нетерпеливо переводя взгляд от одного безразличного родителя к другому, стараясь привлечь их внимание. – А я съел только две вафли. А сегодня он съел хлопья и шесть кусков бекона, а ты сказала, что мне пять кусков бекона – многовато. А почему мне нельзя пять кусков бекона?
5.
– Приветствую, привет-привет, – сказал психиатр Дейв, закрыв дверь и усевшись напротив меня: на полу у него в кабинете лежат ковры-килимы, полки забиты старыми учебниками (“Наркотики и социум”, “Детская психология: иной подход”), бежевые портьеры разъезжаются, жужжа, если нажмешь на кнопку.
Я натянуто улыбался, глядел на пальму в кадке, бронзовую статую Будды, да на все, что было в комнате – кроме него самого.
– Ну и? – еле слышный гул дорожного движения, подымавшийся с Первой, делал наше молчание бескрайним, межгалактическим. – Как ты сегодня?
– Ну-у…
Сеансов с Дейвом я ждал с ужасом, то была пытка, которой я подвергался два раза в неделю – хуже похода к зубному, мне было стыдно, что я его не люблю, ведь он так старался – спрашивал, какие мне нравятся фильмы, записывал мне всякие диски, вырезал статьи из геймерского журнала – вдруг мне будет интересно, а бывало, водил даже в “Эй Джейс Ланченетт” есть гамбургеры, и все равно – как начнет задавать вопросы, и я цепенею, будто меня вытолкнули играть на сцену, а я и слов-то не знаю.
– Что-то ты сегодня какой-то рассеянный.
– Эммм… – я заметил, что на полках у Дейва стояло много книжек со словом “секс” в названии: “Подростковая сексуальность”, “Секс и познание”, “Шаблоны сексуальных девиаций” и – самое мое любимое – “Выйти из сумрака: как распознать сексуальную зависимость”. – Да я ничего вроде.
– Вроде?
– Нет, все нормально. Дела у меня хорошо.
– Правда? – Дейв откинулся в кресле, поболтал кедом. – Ну, здорово.
И потом:
– А давай-ка ты быстренько мне расскажешь, что там у тебя происходит.
– Эээ… – я почесал бровь, отвернулся – …с испанским пока не легче, в понедельник, похоже, буду писать еще одну штрафную контрольную. Зато за реферат по Сталинграду получил пятерку. Теперь по истории я с четверки с минусом поднялся до четверки.
Он так долго молчал, глядя на меня, что я почувствовал, будто меня приперли к стенке, и стал даже обдумывать, что бы еще такого сказать.
И тут он:
– А еще что?
– Ну-у… – я принялся разглядывать свои большие пальцы.
– А с тревожностью сейчас как?
– Получше, – ответил я, думая о том, как же мне неуютно от того, что я вообще ничего не знаю про Дейва.
Он был из тех, кто ходит с обручальным кольцом, которое совсем не похоже на обручальное кольцо – хотя, может, это и вправду не обручальное кольцо, а он просто до неба гордится своими кельтскими предками. Я бы предположил, что он недавно женился и у него есть маленький ребенок – веяло от него какой-то осовелостью свежеиспеченного отцовства, будто по ночам ему приходится вскакивать и менять подгузники, но – кто знает?
– А лекарства? Есть побочные эффекты?
– Мммм… – я почесал нос, – ну, сейчас получше.
Я вообще перестал пить таблетки – от них трещала башка, и я делался весь вялый, поэтому я теперь сплевывал их в слив раковины в ванной.
Дейв немного помолчал.
– То есть мы не слишком ошибемся, если скажем, что в целом тебе лучше?
– Наверное, не слишком, – ответил я, помолчав, не сводя глаз со штуковины, которая висела на стене у него над головой. Похоже было на перекошенные счеты, собранные из глиняных костяшек и веревочных узлов – мне все казалось, что большая часть моей нынешней жизни ушла на их разглядывание.
Дейв улыбнулся:
– Ты так говоришь, будто это что-то стыдное. Но то, что тебе стало лучше, вовсе не означает, что ты позабыл о маме. Или что ты стал ее меньше любить.
Обозлившись на это его предположение – мне такое и в голову не приходило, – я отвернулся и уставился в окно, на унылое белое здание напротив.
– Как думаешь, почему тебе вдруг стало лучше? Есть идеи?
– Да не, нету, – сухо ответил я.
Нельзя было сказать, что я чувствовал себя “лучше”. Для этого и слова подходящего не было. Скорее от каких-то мелочей, таких незначительных, что и говорить не о чем – от смеха в школьном коридоре, от того, как в кабинете биологии геккон перебирает лапками в стеклянном аквариуме, – я вдруг делался то счастливым, а то чуть ли не ревел. Иногда вечерами с Парк-авеню в окна задувал сырой, колючий ветер, как раз когда на дорогах становилось посвободнее и город потихоньку пустел к ночи; накрапывал дождь, на деревьях проклевывались листья, весна набухала летом, с улицы доносились одинокие всхлипы клаксонов, от мокрого асфальта пахло электрически резко, и везде ощущалась вибрация толпы: одинокие секретарши и толстяки с пакетами еды навынос, повсюду – несуразная печаль существ, которые продираются сквозь жизнь. На долгие недели я весь смерзся, замкнулся наглухо, в ванной я выкручивал воду на максимум – и беззвучно выл. Все саднило, ныло, путало меня и сбивало с ног, и все же – меня будто кто-то тянул через пролом во льду из студеной воды на свет, на ослепительный холод.
– Ну, и где ты был? – спросил Дейв, пытаясь поймать мой взгляд.
– Что?
– О чем ты сейчас думал?
– Ни о чем.
– Правда? Сложновато ведь совсем ни о чем не думать.
Я пожал плечами. Кроме Энди, я никому не рассказывал о том, что ездил домой к Пиппе, и все было подсвечено этой тайной, будто отсветом сна: бумажные маки, тусклый, дрожащий свет свечи, липкий жар ее руки в моей. Но, хоть это и было самое весомое, самое настоящее, что случилось со мной за долгое время, мне не хотелось портить все разговорами – особенно с ним.
Несколько долгих минут мы с ним молчали.
Затем Дейв наклонился ко мне с озабоченным выражением лица и сказал:
– Знаешь, Тео, если я тебя спрашиваю, куда ты пропадаешь, когда так вот молчишь, это не потому, что я такой мудак и хочу тебя подловить, ничего такого.
– Ну да, я понимаю, – натянуто отозвался я, ковыряя шерстяную обивку на подлокотнике кушетки.
– Я тут сижу, чтобы говорить с тобой о том, о чем ты сам хочешь поговорить. Или, – он поерзал в кресле, раздался деревянный скрип, – можем вообще ни о чем не говорить! Только мне интересно, может, у тебя есть какие-то новости?
– Ну-у… – ответил я после очередной бесконечной паузы, изо всех сил стараясь на коситься на часы, – ну, я просто…
Сколько там еще у нас минут осталось? Сорок?
– Потому что другие ответственные за тебя взрослые рассказали мне, что в последнее время ты заметно воспрянул духом. Ты опять начал работать на уроках, – добавил он, когда я ничего не ответил. – Общаться с людьми. Нормально питаться. – В тишину с улицы вплыло слабое завывание скорой. – Вот я и думаю, может, ты поможешь мне понять, что же изменилось?
Я пожал плечами, поскреб щеку. Ну и как объяснишь такое? И пробовать глупо. Сами воспоминания казались размытыми, лучистыми от нереальности, словно сон, который чем старательнее вспоминаешь, тем быстрее он от тебя ускользает. Куда важнее было само чувство, густой сладостный прилив которого был настолько мощным, что когда я в школьном автобусе, в классе или в кровати старался думать о чем-нибудь приятном, надежном, о каком-нибудь месте или пространстве, где грудь у меня не сжимало тревогой, мне всего и надо было, что рухнуть в этот теплокровный поток, унестись в потайное место, где все было как надо. Коричного цвета стены, стук дождя по подоконнику, просторная тишина и ощущение глубины и дали, будто глянцевая перспектива на картине девятнадцатого века. Затертые до дыр ковры, разрисованные японские веера и старинные валентинки поблескивают в свете свечи, Пьеро и белые голуби, и сердечки цветочных гирлянд. Бледное лицо Пиппы во тьме.
6.
– Слушай, – сказал я Энди пару дней спустя, когда мы после школы выходили из “Старбакса”, – сможешь меня сегодня прикрыть?
– Конечно, – ответил Энди, жадно хлебая кофе. – Надолго?
– Не знаю. – Все зависело от того, сколько у меня займет пересадка на Четырнадцатой улице, я могу минут сорок пять добираться до Южного Манхэттена, а на автобусе в будний день – и того больше. – Часа на три?
Он скорчил рожу: если мать дома, то его ждут расспросы.
– И что я ей скажу?
– Скажи, что в школе задержали, что-нибудь в таком духе.
– Она решит, что у тебя проблемы.
– Ну и что?
– Ничего, но я не хочу, чтоб она начала звонить в школу и узнавать, что там с тобой.
– Скажи, что я в кино пошел.
– Тогда она спросит, почему я с тобой не пошел. Давай я скажу, что ты в библиотеке.
– Блин, это такая убогая отмазка.
– Ну ладно. Почему бы нам тогда не сказать ей, что у тебя назначена неотложная встреча с твоим инспектором по надзору. Или что ты решил перехватить пару коктейлей в баре при “Фор Сизонс”?
Он передразнивал отца, получилось настолько похоже, что я рассмеялся.
– Fabelhaft[23 - Изумительно (нем.).], – ответил я голосом мистера Барбура. – Очень смешно.
Он пожал плечами.
– Главный корпус открыт сегодня до семи, – сказал он уже своим невыразительным дохлым голоском. – Но я могу и не знать, в каком ты корпусе, если ты сам забыл мне об этом сказать.
7.
Дверь открылась быстрее, чем я ожидал – пока я оглядывал улицу и думал о чем-то своем. На этот раз он был чисто выбрит и от него пахло мылом, длинные седые волосы опрятно зачесаны назад и заложены за уши – одет он был так же внушительно, как и мистер Блэквелл тогда.
Он вскинул брови: явно не ожидал меня увидеть.
– Привет!
– Я не вовремя? – спросил я, разглядывая белоснежные манжеты его рубашки, которые были расшиты крошечными красно-алыми символами, буквицы такие мелкие и затейливые, что их почти и не было видно.
– Вовсе нет. По правде сказать, я надеялся, что ты к нам заглянешь. – На нем был красного цвета галстук с бледно-желтыми фигурками, черные броги-оксфорды и великолепно пошитый темно-синий костюм. – Заходи! Прошу!
– Вы куда-то собирались? – спросил я, застенчиво глядя на него.
Костюм превратил его в совершенно другого человека, пособраннее, не такого рассеянного и меланхоличного, как тот, предыдущий Хоби, в котором было что-то жалкое, что-то от элегантного белого медведя, с которым, однако, плохо обращались.
– Ну да. Но не прямо сейчас. Сказать честно, у нас тут все вверх дном. Ну да неважно.
И как это понимать? Я прошел за ним в дом – сквозь заросли из ножек столов и пружин, торчащих из стульев, через мрачную гостиную на кухню, где терьер Космо, поскуливая, нервно метался из стороны в сторону, щелкал когтями по плиткам. Когда мы вошли, он отступил назад и грозно уставился на меня.
– А почему он здесь? – спросил я, нагнувшись было, чтобы погладить его по голове, и отдернув руку, когда он отпрянул.
– Ммм? – пробормотал Хоби. Казалось, голова у него была занята чем-то другим.
– Ну, Космо. Он ведь с ней сидеть любит.
– А. Это из-за ее тетки. Не хочет, чтоб он там был.
Он наливал чайник водой из-под крана, и я заметил, что чайник подрагивает у него в руках.
– Тетка?
– Ну да, – сказал он, поставил чайник на огонь и нагнулся, чтобы почесать собаку под подбородком. – Ах ты, бедный жабкин, ничегошеньки не понимаешь, правда? Маргарет очень строга насчет собак в спальне у больного ребенка. Она, конечно, права. А теперь вот и ты появился, – он глянул на меня через плечо чудным ярким взглядом. – Снова прибило к нашим берегам. Пиппа с тех пор только о тебе и говорит.
– Правда? – обрадовался я.
– “А где тот мальчик?”, “Ко мне приходил мальчик”. Она мне вчера сказала, что ты еще к нам вернешься, и гляньте-ка, – сказал он с теплым и молодо прозвучавшим смехом, – ты и вернулся.
Он встал, хрустнув коленями, и утер запястьем бугристый белый лоб.
– Если немножко подождешь, то сможешь к ней зайти.
– Как она?
– Гораздо лучше, – бодро сказал он, не глядя на меня. – Столько всего случилось. Тетка увозит ее в Техас.
– В Техас? – повторил я после остолбенелого молчания.
– Боюсь, что так.
– Когда?
