Корабль уродов

– Лени?..

Она раздраженно молчала.

Воспоминания разбивались о мой разум, как волны, накатывая одно за другим, и я не мог укрыться от них. Они шли вперемежку – то старые, с Лени-мальчишкой, над которым я потешался, проверяя свои постановочные способности, то свежие, туманные и болезненные, в которых человек с тем же лицом почему-то лет на десять старше и вызывает уже мой страх.

Была поздняя беспросветная ночь, может даже утро – раннее декабрьское утро, часов пять. Вренна вышла из палаты на несколько минут, измученная, с глазами, тонущими в огромных темных омутах вокруг них, и вернулась с ним, с незнакомцем, как мне показалось. Я был наполовину в сознании – всё видел и слышал, но плохо связывал события между собой и едва ли мог логически мыслить.

Теперь я припоминаю, что Вренна попросила этого «незнакомца» посидеть со мной, потому что она почти сутки не спала и валится с ног, а он… и возразить не успел. Потому что она и не просила толком, а просто сообщила ему, поставила в известность, что идет спать на несколько часов, а он остается тут, на ее месте.

Она вышла, «незнакомец» подошел, встал надо мной, и мы долго молча буравили друг друга взглядами. Если бы это был поединок взглядов, то он бы, несомненно, победил. Потому что меня его вид наполнял ужасом. Я ясно видел, как он достает откуда-нибудь мокрую тряпку, накрывает мне нос и рот – и вот, я беззвучно и беспомощно задыхаюсь, как какой-нибудь недоношенный котенок. Я мог выдумать множество способов тихого и безапелляционного убийства, и взгляд этого человека, неотрывный, безжалостный, не давал мне думать ни о чём другом.

Но хуже всего было, что даже ничего не делая, он может наслаждаться моим ничтожеством и унижением. Меня накрывали, затягивали на секунды бездонные пропасти воспоминаний, я приходил в себя, видел его сидящим напротив, ловил себя на том, что брежу вслух, проклинал всё, снова отключался. А потом его место занял Якобс, и я с облегчением и неосознанной благодарностью уснул.

Теперь я сидел на кровати, и в ушах стояли шаги Вренны и щелчок, с которым за нею закрылась дверь. «Он всё еще здесь? – напряженно думал я, – если он всё еще здесь…» Мысль об этом человеке вызывала во мне злость – обнаженное, раскаленное чувство соперничества, мстительность и ревность. Всё, что было с ним связано, выводило меня из себя. И зачем я тогда оставил его в живых?

Люди | 17

I

С отменным щелчком Леон откупорил четвертую бутылку пива и разлил его по граненым стаканам.

По мере того, как город неохотно оживал, здесь заново открывались бакалеи, и становилось возможно употреблять что-то кроме больничных запасов. Впрочем, Леон не был уверен, что пиво и прилагающиеся к нему разносолы были результатом покупки, а не мародерства.

Легкий хмель пустил свои побеги у него в голове, и теперь разговор клеился легче.

– Слушай, конечно, я не буду говорить, мол, какого черта он поправляется. Он твой друг – да и вообще, это не по-человечески, – Леон отхлебнул из стакана. – Но просто я не понимаю, что она в нем нашла!.. Вот сколько можно вокруг него бегать?

Артур, его пивной собутыльник на этот вечер, усмехнулся и промолчал, посчитав этот вопрос риторическим.

– Она ведь даже – представляешь? – заставляла меня с ним сидеть! Господи… Да я в страшном сне представить такой злой иронии не мог. Я даже не знаю, что было ужасней – подтирать за ним (черт возьми!) или выслушивать его бредни о великой жертве или еще более величайшем предназначении.

– Только после трех стаканов дешевого пива человек может сначала вспомнить, что говорит о твоем друге, а потом начать поливать его грязью, – философски заметил Артур.

– Грязью? По-моему, я очень сдержано выражался. Грязью я поливаю по-другому.

– Ну, разумеется. Я вот только не очень понимаю, за что ты, собственно, так взъелся на него? Ну, помимо ревности, разумеется.

– Я думал, ты знаешь эту историю?

– Как он развел вас с Вренной? Да, разумеется. А ты бы предпочел, чтобы он действительно кого-то из вас убил?

Леона передернуло от снисходительности, сквозившей в голосе этого пижона. Он фыркнул:

– Дело же не в этом.

– А в чем же? – нелепо потягивая пивную пену с края стакана, Артур буравил его черными насмешливыми глазами.

– В том, что он заставил нас поверить в смерть друг друга, – с расстановкой раздраженно разжевал Леон. – Это ведь всё равно что он убил ее для меня, а меня – для нее, понимаешь? Мы абсолютно верили в то, что другого больше нет.

– Я понимаю.

– Пф, – он закатил глаза.

– Пять лет назад, – повествовательным тоном начал Артур, выжимая в осевшее пиво вялую четверть апельсина, – я во второй раз в жизни попал в клинику. Тебя кстати не напрягает общаться с психически неуравновешенным огненным магом? Так вот…

Леон, слышавший от Вренны про «огненную магию», про себя усмехнулся.

– …Дело было в том, что мне – вернее, нам: мне, моим товарищам и моей будущей жене – прислали фотографии и видеозапись. С казнью нашего общего друга. Отвратительно долгая казнь и отвратительно подробная запись с отвратительными комментариями и разглагольствованиями. Автор записи явно наслаждался происходящим – и автор записи явно был сестрой нашего друга. Впрочем, сводной. Никто из нас не усомнился в подлинности записи, и… мы очень горевали, конечно, и винили себя…

Я в ту пору был беглым психом (ничего не изменилось). А поскольку матушка моей невесты считала, что я свел ее дочь с пути истинного, и поскольку она обладала неплохими связями – охотились за мной довольно усердно. Поэтому стоило мне отвлечься на оплакивание друга, как сосредоточенность моя пала, и им удалось меня отловить.

Собственно, я не знаю, зачем рассказываю про психушку, невесту, тещу и прочих – суть, конечно, в той видеозаписи. В общем-то, я выбрался из клиники и пережил еще массу захватывающих приключений, а затем, недавно, несколько месяцев назад, я встретил того самого друга, чью смерть видел собственными глазами. И это была не галлюцинация, не призрак и даже не зомби. Живой и здоровый (ну почти) человек, который также пять лет назад получил всяческие свидетельства и доказательства моей и остальной компании смертей. Разница лишь в том, что незадолго до этого его сестра (та самая, которая сводная, она же единственная) позвонила ему и намекнула, что все фотографии нужно воспринимать как угрозу – серьезную угрозу, но не более того. Всё, что требуется от него, чтобы не допустить воплощения этих фотографий – не водиться с нами и поменьше выходить из дома – ну, может, что-то еще, я точно не знаю. Вот, а звали того нашего друга (и по сей день зовут) Джек Вентедель.

Минуту Леон молчал, переваривая.

– А тебе не приходило в голову, что он сам всё это подстроил? – наконец мрачно спросил он. – Иначе он мог бы позвонить вам, как-то дать знать, что он в порядке.

– А тебе не приходило в голову, что в вашем случае всё подстроила Вренна? – легко и с иронией парировал Артур.

– Ясно, – буркнул Леон.

– А не связался он с нами, я думаю, потому что ему вполне ясно пригрозили на этот счет.

Несколько минут они молча разглядывали стаканы, затем Леон долил в свой остатки пива из бутылки.

– На видео и фотографиях, как я понимаю, – констатировал он, – были другие люди, так. Плюс эффект Кулешова – ты видишь лицо одного человека, потом лежащего на земле каскадера – и думаешь, что на земле лежит тот первый.

– Ну да. Кого сейчас удивишь вымыслом на экране. Спецэффекты, всё такое.

Леон кивнул.

– Спецэффекты плюс эффект любительской камеры – вот и получается иллюзия достоверности, правдоподобный лохотрон.

Они оба хлебнули, и огненный маг довольно причмокнул от получившегося у него апельсинового пива.

– Я вот одного не понимаю, – продолжил Леон, – зачем якобы мучительная казнь, насмешки и комментарии?

– Ну вот этого я тебе уже не могу сказать, – пожал плечами Артур, вполне разделяя недоумение собеседника. – Может, это врожденная вентеделевская жестокость. А может, необходимое звено во всей цепочке, согласно женской логике его сестры. А может, у нее записей более гуманных убийств не было. А может, ей нужно было отчитываться перед старшими, а те давали дополнительные баллы за креативность и артистизм. Я понятия не имею, короче.

Леон невесело усмехнулся.

– И что, ты хочешь сказать, что питаешь к этой даме глубочайшее уважение и благодарность за то, что она никого из вас не убила?

Артур удивился.

– Э, я наверно ничего к ней не питаю – я и не видел ее никогда (ты, кстати, понял, что это мать Вренны?). Я хотел сказать, что это во многом объясняет поступок Джека.

– Мать Вренны? Но она говорила о матери как о милой домашней женщине, совершенно ассимилировавшейся в нормальном мире.

– Что ж, в тихом омуте.

Журналист заковыристо выругался, а волшебник рассмеялся.

– То есть, – продолжал Леон, – ты хочешь сказать, что этот великий страдалец просто повторял за старшей сестрой?

– Посмотрел бы я на тебя, если б тебя засунули в кристалл, – устало, но беззлобно фыркнул Артур.

– Посмотрел бы я на него, если б его потащили на чертову кухню и едва не разделали, – отрезал Леон с открытым раздражением.

– Уж ты бы посмотрел, не сомневаюсь, – Артур осушил стакан. – Я могу рассказать тебе свою версию его мотивов.

– Расскажи.

Артур вздохнул, предчувствуя споры.

– В основе три чувства: ревность, азарт и милосердие.

Он тут же продолжил со свежей энергией, не дав возмущенному Леону себя перебить:

– Ну, можно сказать, «страх мук совести». Вообще, любой порядочный поступок человека можно объяснить как «он боялся чувства вины». «Он вовсе не герой – он трус! Он спасал котят из огня из страха перед муками совести».

Леон рассмеялся, и Артур улыбнулся ему со снисходительной благосклонностью, но тут же спрятал это выражение за своей обычной философской улыбкой.

– Так вот. Скажем, ревность, азарт и совесть. С ревностью всё понятно, азарт тоже в основном уже обговорили – Джеку хотелось испытать свои способности к драматическим постановкам. А еще обойти сестру: ей удался обман за глаза, он же – провел вас напрямую, без помощи объектива. Совесть? С ней всё, в общем-то, тоже довольно просто: он не хотел быть виновным в смерти парня, в которого влюбилась его подопечная. Вот, в общем-то, и всё. Остаются разве что априорные факторы. Априори Вренна не должна была вступать с тобой в отношения, а Джек априори должен был за ней следить и контролировать это. Почему так – нужно спрашивать не у них, и уж тем более не у меня – а вообще непонятно у кого. Меня всегда поражала абсурдность и бестолковость их Правил. Но то, что они пытались их соблюдать – это понятно, это привычка и воспитание. Тут уж, знаешь… скажи спасибо, что Вренна тебя при первой встрече не убила.

Артур выдохнул, с сожалением посмотрел в пустой стакан и облизал пересохшие губы. Леон вызвался сходить еще за парой бутылок, но, едва выйдя в коридор и пройдя несколько метров, он остановился в задумчивости. В голове звучали обрывки фраз. Такой плотный поток важной, но субъективной информации выбил его из колеи. «И почему я не включил диктофон?» – сокрушенно думал он.

Собравшись с силами, он продолжил паломничество за пивом. Мать Вренны – садистка, вдохновлявшая Джека? Что же за грязь в голову лезет, фу. А ведь у нее маленькие дети… Как там Вренна говорила? Он припомнил имена и возраст ребятишек. И тут же перед ним всплыла рожица другого карапуза, а вместе с ним и женщины, баюкающей его на руках. Лени вновь застыл посреди коридора, невольно ежась от обуявшего его острого одиночества. Как давно он не видел их! А ведь она звонит ему, постоянно, а он!..

Он сел на подоконник и с горечью уставился в телефон.

Шесть пропущенных от жены, и это только за сегодня. Он звонил ей два дня назад, наплел что-то неправдоподобное и быстро повесил трубку. Так он делал последние недели. А она, по ту сторону связи – такая покорная, такая грустная, такая доверчивая…

Он смотрел на номер жены, на ее фотографию, и уже который раз почти нажимал кнопку вызова – но в последний момент останавливался, не зная, что сказать.

Мимо прошли двое человек из этой банды террористов-освободителей, подорвавших Замок, и перекинулись парой слов с ним. Леон усмехнулся им вслед. Из них получатся яркие типажи для заметки… Вообще, он попал в обстоятельства, необыкновенно удачные для журналиста. Риск окупился сполна. Это и нужно говорить жене – но если он так скажет, она будет корить его за безрассудство и безответственность и всё так же обижаться из-за его долгого отъезда. Что удивительно, за всё время его отношений с Вренной, она ни разу не заподозрила измену. Это вроде и радовало, и многократно всё упрощало, но вместе с тем заставляло его всё чаще чувствовать себя подлым обманщиком и терзаться по этому поводу.

Он должен вернуться к семье. Он должен уберечь иллюзии жены о его благоверности. Тем более что Вренна… в его голове мелькнуло несколько разрозненных, будоражащих кровь образов – «тем более что Вренна тоже замужем», – закончил мысленную фразу он.

«Нужно поговорить с ней. Прямо сейчас – пойти и…» Леон поник на подоконнике. Воображаемая Вренна хитро и маняще улыбнулась ему и опустила маленький подбородок на сложенные кисти. Он не хотел отступаться от нее. Он не мог полностью разобраться в своих чувствах, не мог понять, что именно привязывает его к этой девушке. Но необходимость отказаться от нее, уступить ее – приводила его в отчаянье.

Может, это просто ущемленная гордость, злая ревнивая горечь. Может, он и без паршивца-Джека оборвал бы эту связь через месяц или два – тем более что Вренна во многом оказалась не той, которую он помнил… но, черт возьми, как пустынно от этих мыслей на душе.

Но разве можно продолжать это? Она и не слышала о верности, он притворяется, что забыл таковую. Свободные отношения? Нет, это не для него.

Красочной карикатурой всплыла сцена их чертова поцелуя. Леон мучительно поморщился, потом вздохнул.

Может, в этом есть и плюс… Ему не придется бросать ее, одинокую и преданную, и страдать, вспоминая ее слезы. У нее есть он, и что бы за загадочные чувства их ни объединяли, сложно придумать более тесную связь…

Леон неохотно слез с подоконника. Нужно пойти к ней. Поговорить… Но сперва он должен сходить за пивом.

II

Ближе к зимним праздникам, Новому Году и Рождеству, Штаман-Рейн начал возрождаться. Сюда постепенно возвращались коренные семьи, привязанные к городу, в темных окнах появлялись огни, оживали некоторые магазины и муниципальные организации.

Утром 17-ого декабря меня вдруг осенило: а ведь Майя училась здесь, в Штаман-Рейне. Я не знаю, где именно располагался ее лицей… но к зиме кораблисты похищали людей уже по всему городу.

Я странно оледенела от этой мысли, медленно села в постели, взяла телефон. Почему я не вспоминала о ней ни разу с тех пор, как заново встретила Лени? Почему вспомнила сейчас?

Я покосилась на Лени. Он спал на боку, подмяв под себя одеяло, и тихо сопел.

Просмотрев список звонков в телефоне, я обнаружила, что наш последний контакт был больше трех месяцев назад… Бездушные цифры и буквы на экране почему-то угнетали меня и вселяли уверенность, что мрачное предчувствие, внезапно меня охватившее, окажется верным.

Я не знала, как это проверить. Ну, то есть, я позвоню ей, и она не возьмет трубку. И что? Это не даст мне никаких ответов. И то же самое, если телефон будет недоступен.

Я остановила громкий вздох, боясь разбудить Лени.

Я чувствовала себя виноватой в ее гибели. Это такая черная ирония. Я, физически убившая сотни человек без каких-либо эмоций и переживаний, теперь корю себя за смерть, к которой и отношения-то не имела. Вот что я могла сделать? Даже если бы мы созванивались каждый день – я ведь и не знала тогда, что в Штаман-рейне настолько опасно. И всё же я остро чувствовала, что подвела эту странную жизнерадостную девочку, что я была в ответе за нее – по крайней мере, в том, что касается Вентеделей и кораблистов, но я проявила, что называется, преступную халатность – попросту забыла об этой своей подопечной, и вот, что из этого вышло.

Я беззвучно выскользнула из-под одеяла, накинула какую-то одежду и вышла в коридор. Без какой-либо надежды я нажала кнопку вызова. Майя ответила на втором же гудке:

– О, привет! А я как раз на днях думала о тебе!

Я опешила от такого внезапного поворота событий и не сразу нашлась, что сказать. На каждое мое «Э-э…» Майя начинала безудержно тараторить, и в итоге (я сама не поняла, как так вышло) мы договорились встретиться в тот же день ранним вечером в «Сюрионе», там же, где виделись в последний раз.

Я попросила Славу подбросить меня ко входу в парк, и он охотно согласился.

– До сих пор не могу поверить, что всё благополучно закончилось, – признался он, пока мы ехали по белесым от снега улицам. – И, похоже, это ты опять всех спасла?

– Нет уж, – фыркнула я, покраснела и отвернулась. Он беззастенчиво со мной заигрывает, этот симпатичный мальчик со шрамом, сколько можно?

Зимин рассмеялся, и всю оставшуюся дорогу до «Сюриона» мы молчали, а я смотрела в окно и глупо улыбалась.

В назначенном месте под аркой покачивался в такт музыки силуэт в шубке. Я присмотрелась к ней из-за стекла автомобиля. Ровно подстриженные волосы, вылезая из-под шапки, симметрично обрамляют лицо, на руках перчатки, за спиной – маленький модный рюкзак. Что-то в ее образе неизменно вызывало умиление. Я вышла из машины, помахала Зимину и направилась к Майе, а за спиной зашуршали шины.

После бурных приветствий мы двинулись вглубь замершего, беззвучного, заснеженного парка аттракционов. В ответ на мои расспросы Майя рассказала, что ее лицей дважды переезжал за эту осень – всё дальше и дальше от Замка. Конечно, некоторые непоседы продолжали наведываться в город, но, после того как двое ушли и не вернулись, остальные ученики стали покладистей. Кое-кого родители забрали из интерната, но в основном жизнь и учеба внутри него мало изменились.

– Ты не представляешь, как там однообразно, как меня достали одни и те же стены, одни и те же лица!.. Я так рада была, когда ты позвонила!

Я улыбнулась. Она не знает, что такое однообразие и что значит «одни и те же стены».

– Слушай! – воскликнула Майя с новым приливом энергии. – А ты не знаешь, что там произошло? Ну, на этом вашем балу? Ты была там? А то у нас какие только слухи не ходят! Расскажи!

– Так вот зачем ты меня позвала! – рассмеялась я. – За новыми сплетнями?

– Вот еще, я вовсе не сплетница, – и мы обе расхохотались.

Мы провели вместе, замерзая и смеясь, несколько часов, и если в качестве исключения что-то говорила я, а не она, то это почти наверняка были колкости и остроты – но я насмехалась по привычке, а не со зла, и Майя с ловкостью дипломата переводило всё, балансирующее на грани обидного, в сферу уморительно-смешного.

Мы разошлись вечером, как-то автоматически пообещав друг другу «не теряться». Я решила добраться до больницы пешком, но, пока я возвращалась, с неба успела сойти последняя синева, и я долго заворожено блуждала по темным улицам, на которых лишь изредка встречались работающие фонари.

Едва я оказалась в стенах нашего текущего пристанища, как мой рот наполнился слюной от аппетитного сдобного аромата, витавшего в здании. Не раздеваясь, я отправилась в операционную, которую мы цинично переопределили в трапезную. На столе, где обычно режут и спасают, сейчас разложились картонные коробки с жирными пятнами и кусками пирога. Сидя на диване, притащенном сюда из рекреации, их жадно поглощали Лени, Хоньев, Якобс и Артур. При виде последнего я вспомнила странную просьбу Джека, и мне стало любопытно, что такого он хотел нам рассказать. Я взяла себе теплый кусочек из коробки, улыбнулась Лени и встретила его напряженный взгляд.

Он медленно поднялся с места, отложил еду, хотел что-то сказать – поперхнулся и закашлялся. Я нахмурилась. Он махнул мне рукой, и мы вместе вышли в коридор. Немного нервничая под его тяжелым взглядом, я, тем не менее, голодно жевала пирог.

– Нам надо поговорить, – серьезно произнес он.

Я вскинула брови. После встречи с Майей его угрюмая сосредоточенность казалась мне нелепой и комичной.

– Пойдем… куда-нибудь, – продолжил он.

Мы зашли в пустующую палату, Лени настоял, чтобы мы сели, наступила глупая тишина. Наконец, я расправилась с пирогом, облизала губы и пальцы и вопросительно уставилась на Лени.

– Я уезжаю к жене, – констатировал он, глядя мимо меня.

– О, – вырвалось у меня. Ощущение комичности пропало. – Э… Надолго?

– Навсегда.

– О.

Я непроизвольно сжала в ладонях металлический каркас кровати, на которой сидела. Меня захлестнула обида, мигом вспомнились десятки сладких моментов, и стало непонятно, неужели они дороги только мне.

– Но ты же говорил, что не любишь ее, – беспомощно сказала я.

– А ты говорила, что не любишь Джека.

– А я и не люблю, – возмутилась я.

– Ага, оно и видно, – фыркнул Лени.

Я подняла на него взгляд и холодно повела бровью.

– В смысле?

– Пф! То-то ты не отходила от его постели, пока он изрыгал эту склизкую хрень из всех отверстий.

– Лени, он был болен! Конечно, я должна была заботить о нем, он же не чужой мне человек, он… мой родственник. Да я всё детство прожила под его опекой!

– А говоришь, что не любишь.

Я была категорически не готова согласиться с таким определением своих чувств, но приказала себе не придираться к словам.

– Это же совсем другое, Лени.

Пока я подбирала в уме пример, с которым сравнить ситуацию, Лени одарил меня чугунным взглядом. Он выглядел настолько рассерженным и взрывоопасным, что я потеряла мысль.

– Я видел, как вы целовались, – он раздраженно поморщился. – И, пожалуйста, не надо сейчас придумывать никаких… идиотских отговорок и оправданий – довольно! Я достаточно в это верил.

Я сдержала вскипавшие на языке протесты и опустила голову. Всё правильно – мы совершенно добровольно и совершенно не по-родственному целовались – и, как выяснилось, на глазах у Лени. Это измена, и это понятный и достаточный повод для расставания.

– Ладно, – сказала я.

– Что «ладно»?

– Ты уезжаешь к жене. Ладно.

Он уставился на меня с неуместным недоумением – будто я сказала это безо всякого повода после прекрасной ночи любви. И словно чиркнул зажигалкой: с воем и клокотанием во мне поднялась бешеная волна злости и сарказма.

– А ты думал, я буду умолять тебя остаться? – фыркнула я.

Он смутился и нахмурился, а я усмехнулась, горько и зло, и покачала головой. Эта усмешка не сходила с моих губ почти до конца наших пререканий.

«Раз уж он озвучил свои претензии ко мне, то и я скажу всё, что наболело», – мысленно заявила я.

– Господи, Лени… Да тебе всё это только на руку. Ты… ушлый журналюга, вот и всё. Ты просто нагло воспользовался обстоятельствами, чтобы раздобыть «такой потрясающий» материал! И только не говори, что, вернувшись в Сплинт, ты спрячешь все эти чертовы интервью в ящик – и никто их никогда не увидит, – я покачала головой. – Господи, да ты даже из моей якобы смерти тогда сделал бизнес.

Все эти мысли томили меня уже не первый день, и теперь, дав им наконец свободу, я испытывала потрясающий драйв. Всё мое недовольство, все мои обиды, сознательно утопленные в бессознательном, выплескивались наружу, и я очищалась от их тяжелого и липкого давления.

– Ты знаешь, что это не я, что я этого не хотел, – тихо возразил он.

– Да, но и в тайне ты нашу историю не сохранил… – из меня вырвался прерывистый вздох, и я снова покачала головой. – А здесь? – продолжила атаку я. – Ты ведь только и занимаешься, что отсматриваешь свои видео, слушаешь диктофон и думаешь, кому бы это подороже продать.

– Вренна!..

– Да ты даже на секс оторваться не хотел! Мы ведь ни разу не переспали после чертова бала!

– Конечно, Вренна! Потому что ты всё время сидела со своим драгоценным Джеком! И испепеляла меня взглядом, стоило мне тебя хоть на секунду отвлечь!

– Он был болен! А ты даже не удосужился предложить помощь – пришлось тебя просить, когда я уже совсем падала с ног – и видел бы ты свое лицо! Хах, да ты и утешить меня ни разу не пытался – сидел, уткнувшись в свои записи. А когда я просила тебя поехать с ребятами искать врача? Нет, ты же писал статью!..

Я внезапно выдохлась. Бешеный поток слов оборвался, ярость сменилась опустошением, а мерзкая ухмылка наконец сползла с губ. На последних каплях горючего я слабо добавила:

– И скрывались мы с Джеком последние месяцы, потому что ты отдал наши фотографии своему издателю, а тот выложил их в интернет.

Без сил я понурилась на кровати. Лени смотрел на меня – на руки, колени, куда придется – с ноткой ужаса и никак не отводил взгляд.