Новогодние и рождественские рассказы будущих русских классиков

Дед Мороз сбросил туфли и во главе праздничной процессии вошел в комнату.

Все кружилось в голове Аркаши, как в тумане. К удивлению своему, он, ужасно волнуясь, но без единой запинки отчеканил стишок и едва сдерживался, чтобы не напомнить о подарке. Пока Дед Мороз задержался посреди комнаты с бокалом шампанского и поздравлял маму и папу, убежал в спальню, чтобы вытащить из шкафа ватного человечка – свою собственную первую поделку. У человечка, обернутого клочком красной ткани, были огромные глаза и роскошная борода. Точно такая, как у Деда Мороза. Мальчик вернулся и протянул игрушку гостю:

– Дедушка, это тебе.

Дед Мороз передал бокал отцу, присел на корточки, хитро подмигнул:

– Спасибо! И у меня есть для тебя подарок, малыш.

И, словно по волшебству, вытащил из кармана – прямо из кармана! – паровоз. Настоящий паровоз с колесами, трубой и машинистом внутри. Как и было написано в письме. Аркаша, затаив дыхание, без единого звука принял долгожданный подарок, бережно прижал к груди, еще раз взглянул на Деда Мороза и… расплакался. Вот прямо разревелся от всей души.

– Ну что ты, что ты! – Мама обняла его, прижала к себе. – Не плачь, хороший мой. Это же твой…

Всхлипывая, малыш едва промолвил:

– А Дедушко Мороз тоже плачет, вот и я…

Все трое смотрели на гостя. Из глаз Деда Мороза в его белые усы лились крупные-крупные слезы. Он тут же, явно смущаясь, неловко шмыгнул носом, прошептал:

– Светлого праздника, родные мои! – и поспешно направился к двери.

А мальчик кинулся за ним, обхватил колено и почти беззвучно произнес:

– Приходи еще. Приходи.

Как только щелкнул замок, перед Аркадием Петровичем опять возник придорожный сугроб, все такая же темная Шереметьевская трасса, а за спиной глухо заурчал автомобиль.

– Аркадий Петрович, пора.

– Да, да.

Он медленно-медленно отпустил гладкую ручку загадочного посоха, по-прежнему торчавшего в снегу, выбросил потухшую сигарету и сел в машину.

– Паша…

– Да, Аркадий Петрович.

– Поворачивай в город.

– Аркадий Петрович, но самолет через полчаса.

– Поворачивай, поворачивай.

Он достал телефон и набрал номер.

– Алло, мама. Это я. Прости, что раньше не позвонил. Посмотри, пожалуйста, мой ватный человечек… помнишь? Да-да, тот самый, с бородой. Он в серванте?

Прошла минута.

– Исчез куда-то? Хорошо. Люблю тебя. Ты не против, если я сейчас приеду? – Аркадий, точно зная, чему именно, улыбался во весь рот. – Чай? Да, конечно, с малиной будет в самый раз.

Валерий Былинский

Рождение

Снега намело много, очень много. Казалось, вся земля теперь стала до самого ядра снежной, а не земляной или каменной. И океаны замерзли. Белый шар медленно крутился в черном космосе, будто отколовшаяся громадная часть снежной бабы. Тихо мерцали звезды. Холодно. Но здесь, под пуховым одеялом, было тепло, как в норке.

Соня открыла глаза. За окном шелестел дождь, дрожала и постукивала неплотно закрытая форточка.

Папы опять не было рядом. Место на постели, где он обычно спал, уже остыло. С тех пор как мама уехала, Соня снова стала приходить рано утром в родительскую постель, хотя, когда была мама, ее отучили от этой привычки.

Соня вылезла из постели, сунула ноги в тапочки и, как была, в пижаме – уже коротковатой, она из нее выросла, – вышла из спальни.

Отец, как она и предполагала, сидел на кухне спиной к входу, курил и пил коньяк. Несколько пустых бутылок, выпитых папой за последние дни, стояли и лежали на полу. Папа всегда аккуратно в эти дни выносил мусор, подметал в кухне, мыл посуду. Но бутылки не убирал, словно хотел какого-то тяжелого, но нужного ему напоминания.

Соня села рядом с ним, лицом к окну.

– Какой Новый год странный, – сказала она, – дождь идет.

– Мокрый, со снегом, – отозвался отец.

Он тяжело, сипло дышал, его глаза и скулы припухли, лицо было нездорового, какого-то кирпично-серого цвета. Хотя папа был еще молод – ему не было и сорока.

– Папа, – сказала Соня, – а когда вы с мамой меня рожали восемь лет назад, тоже была такая погода?

– Нет. Тогда мела метель и все занесло снегом. Была очень снежная зима.

– Да, как во сне, – кивнула Соня.

Отец повернул к ней голову.

– В каком сне?

– В моем.

– А, понятно… Знаешь, мы с мамой тебя не рожали вместе, мама одна тебя родила.

– Ну, вы же оба мои родители. Значит, и рожали вместе.

– Хорошо, пусть так…

Отец чуть заметно, хрипло усмехнулся. Затем отвернулся, залпом допил оставшийся в рюмке коньяк и затушил сигарету в пепельнице.

У соседей включили музыку – что-то пела женщина, и гулко ударял динамик.

– Папа, – сказала Соня минуту спустя, – а мама же умерла, да?

– Да, – раздался его сиплый голос. – Я тебе об этом говорил.

– Нет.

– Нет? Ну прости, забыл…

Отец глянул на Соню, потом на висящий над столом календарь с фотографией венецианского карнавала, увидел там обведенную оранжевым фломастером цифру «6» и нарисованный рядом профиль Буратино. Тяжело вздохнув, он сжал виски ладонями, взъерошил волосы и опустил голову.

– Прости, дочка, прости… – сказал отец. – Я забыл, что у тебя сегодня день рождения. Я все на свете забыл. Прости! Я ужасный, страшный отец. Я…

Соня положила руку ему на колено.

– Ты не ужасный, папа. Ты просто такой папа. Ты же один на свете. Никто не виноват, что ты такой. Подумаешь – родилась! Ну и что?!

– Как – что?.. Я обещал тебе… – мотал головой отец, – год назад, я помню… обещал деревянного настоящего Буратино на день рождения, чтобы у него двигались руки и ноги. Как в сказке. Думаешь, я не помню? У меня друг детства, Валя, деревянные игрушки делает, и я, и он обещал… Как же все далеко! Как Ира далеко… Боже, как же все стало далеко.

– Папа… – Соня обняла его руку и прижалась к ней. – Ты не обращай, пожалуйста, на меня внимания. Представь, что меня здесь нет. А если я буду нужна, я тут же появлюсь. Хорошо?

– Да, хорошо… – отвернувшись, он вытер выступившие слезы, сглотнул и вновь повернулся к дочери. – Только ты, Соня, не исчезай так уж надолго. Ладно?

– Ладно.

– С днем рождения тебя, родная.

– Спасибо, папа.

– Сейчас я немного приду в себя, схожу в магазин и куплю что-нибудь… подарок там…

– Подожди, папа. Посиди просто так.

– Да, просто так. Хорошо.

Он замер на стуле в не очень удобной для себя позе, ощущая тепло прильнувшей к нему дочери. Ее волосы были такими же густыми и золотистыми как у Иры, и так же кучерявились. Соня была внешне копия мамы, но внутренне она была все же ближе к нему. «Твоя дочка, твоя!» – нередко со смехом говорила Ира, откидывая назад свои золотистые кудри. С Ирой было сложно. Последний год они почти не жили вместе. То она уезжала к своей матери или в другую квартиру и забирала к себе Соню, то дочь оставалась с ним. Чаще – с ним. А когда у Иры вдруг определили саркому и она сгорела в две недели, Павел забрал дочь и сказал, что мама уехала в длительную командировку по работе. Он и не врал почти. Ира же часто моталась по командировкам. Кажется, там и подцепила этого, с которым… Впрочем, скорее всего, ему просто хотелось, чтобы все обстояло именно так: она ему изменила, ушла… потом умерла.

Умерла.

Сегодня был сороковой день.

Совсем не стесняясь дочери или действительно забыв о ее существовании, Павел заплакал. Навзрыд – но тихо, бесшумно содрогаясь. Слезы вытирал валяющейся тут же футболкой; вскоре она стала мокрой.

Соня прижималась к отцу и, закрыв глаза, молчала. Она видела в темноте свою землю – заснеженный, ледяной, болтающийся во Вселенной шар. И молила волшебного короля всей Вселенной, чтобы он смилостивился и зажег снова Солнце, и оно снова начало бы обогревать Землю. А пока что там, в морозных сугробах, занесенные снегом, сидели они вдвоем с папой. И где-то под снегом была еще их мама – умершая, но почему-то живая. Мама смотрела на них широко открытыми, неморгающими глазами, просто смотрела и молчала, будто разучилась говорить.

«Мама!» – немо крикнули одновременно отец и дочь, и от этого крика оба одновременно пробудились.

Отец встал. Стал стряхивать с себя какие-то невидимые крошки.

– Ладно, Сонь… пойду, что ли, в магазин.

– Подожди, папа. Я хотела сказать…

– Да.

Он тяжело опустился на стул напротив и внимательно опухшими глазами посмотрел на дочку.

– Я хотела сказать, папа, что вырасту и стану мамой.

– Как это? – Отец улыбчиво поднял брови.

– Женюсь на тебе и стану мамой. Я же похожа на нее.

– Соня, ну… – Павел стоически ухмыльнулся, пожал плечами и погладил Соню по мягким пружинящим волосам. – Ты все-таки другая.

– Ну и что? Я стану мамой. – Соня смотрела ему в глаза.

Отец бросил взгляд на пепельницу, где лежали серые, смятые и сломанные сигареты. Потом скривил губы, издал щелкающий звук и отрицательно качнул головой:

– Так не бывает, Соня.

– Почему не бывает?

– Потому что есть что-то, что бывает, а есть, что не бывает. Ты – моя дочь и не можешь стать моей женой. Как будто ты не знаешь.

– Да знаю-знаю, – с задумчивой улыбкой кивнула Соня, – что я, маленькая? Ладно, па. Тогда я выйду замуж за мужчину, похожего на тебя, и буду ему как мама. А ты будешь жить с нами. Меня на обоих вас хватит, не волнуйся.

– Конечно, Сонька, выходи замуж, за кого хочешь. Только неувязочка. Ты еще не выросла. Тебе всего семь лет.

– Восемь, – поправила Соня.

– Да, восемь уже, прости, – с усталой улыбкой кивнул отец. – Хотя… ты же еще не родилась! Ты родилась ровно в полночь с шестого на седьмое января, то есть в ночь на Рождество.

– А, вспомнил, вспомнил? – радостно искрила глазами Соня.

– Конечно, – кивнул папа. От его глаз побежали, словно вспышки лучей, тихие морщинки. – По идее, надо было записать, что ты родилась седьмого. Но в паспорте написано – шестого. Почему?

– Наверное, лучше ближе к рождению, чем дальше от него, – предположила Соня. – Но это же не важно. Все равно я родилась.

– Конечно, не важно. Но все равно, ты еще очень маленькая девочка, и тебе еще рано думать о замужестве.

– А я вырасту мгновенно, папа. Знаешь, есть такое волшебное вещество, которое съедаешь и – бац! – сразу становишься взрослым.

– Да? – Папа втянул воздух и с шумом, надувая щеки, его выпустил. – Вот как… А дашь попробовать? Я тоже хочу мгновенно снова стать ребенком.

Соня засмеялась:

– Нет, папа. Вещество действует только в одну сторону.

– Гм… Скучное какое-то вещество. Одностороннее. Кстати, где ты его взяла?

– У Маленького Мука.

– Какого еще Маленького Мука?

– Того самого, который сбежал от Похитителя Снов, и волшебное вещество с собой прихватил.

– От кого-кого он сбежал?

– Ладно, па. Я пошутила. Конечно же у Маленького Мука есть и обратное вещество, для таких пап-ребенков, как ты. Съешь его и отправишься в детство. Только там тебе будет ужасно скучно, папа.

– Слушай, ну откуда ты это знаешь?

Отец так заинтересовался, что сел перед дочкой на корточки и внимательно посмотрел ей в глаза.

– Да чего тут знать? – пожала плечами, искрясь задумчивой улыбкой, Соня. – Тот, кто уже побывал во взрослых, не сможет быть счастливым в детях.

– Почему?

– Потому что он уже никогда не захочет стать взрослым. А время не останавливается. Да и таблетки от стирания памяти нет.

– Что, даже твой Маленький Мук такую таблетку не изобрел?

– Даже он, папа.

Они помолчали немного, каждый на своем месте и в своем времени. Они оба молчали с какими-то чуть сумасшедшими, блуждающими, словно одинокие астероиды в космосе, улыбками. Потом папа хмуро обвел глазами кухню, вздохнул и с трудом поднялся на ноги.

Соня тоже встала.

Папа подошел к двери в ванную, заметил висящее со вчерашнего вечера на вешалке махровое фиолетовое полотенце, которое оставила его гостья. Он сорвал полотенце, скомкал и бросил его в корзину для грязного белья.

– Папа…

– Да.

Он остановился, но не обернулся. Свесив растрепанные, немытые седоватые волосы, Павел хмуро смотрел вниз и куда-то в сторону.

– Я не возражаю, – сказала Соня.

– Против чего?

– Чтобы к тебе приходили женщины.

– Почему?

– Я понимаю. Я же не маленькая. Тебе нельзя без этого.

– Можно.

– Ты только не приводи, пожалуйста, их очень часто. Или сам езди к ним, я же не маленькая. Могу уже сама оставаться дома. Я и ночевать сама могу, ты не думай…

– Соня…

– И только, пожалуйста, не женись очень быстро. Дай мне немного вырасти.

– Сонька…

– Что?

– Ты говоришь так, словно тебе не се… не восемь лет.

– А я сейчас вообще не знаю, сколько мне лет. Я вообще сейчас, кажется, тебя старше, папа.

Отец посмотрел на Соню, жевнул губами, кивнул. Потом, сощурившись, глянул в какую-то точку перед собой – потерянно, хмуро, брезгливо.

– Хорошо… – медленно сказал он и покачал головой. – Я и пить больше не буду.

– Не обещай, – сказала девочка, – просто не будь. А будь со мной.

– Сонька…

Отец шагнул к ней, распахнув глаза так резко и широко, словно подпалил их вспышкой огня. Но остановился. Потух. Сжал пальцы в кулаки, потер костяшками кулака по руке, как бы соскребая что-то с кожи.

– Ты ангел? – поднял он голову.

Соня пожала маленькими плечами и чуть развела в стороны длинные тонкие руки. Глаза ее тихо искрились.

– Все дети – ангелы, говорят, папа. Но я же уже большая.

Она еще хотела добавить, что мама сейчас наверняка находится среди ангелов. Но промолчала, понимая, что кожа ее папы сейчас тонкая, как мокрая бумага, она может порваться навсегда, и лучше пусть она хоть немного высохнет.

Отец потерянно смотрел куда-то вперед сквозь стоящую перед ним дочь, и бегущие лучики вокруг его глаз постепенно останавливались, замирали. Соня тоже стояла тихо. Прекратился дождь за окном, перестала дребезжать оконная рама.

Снежный шар замер, перестал крутиться. И даже вечно движущийся звездный свет остановился, застыл молочными нитями в иссиня-черном пространстве.

Подождав какое-то время, тишина закончилась.

За дверью что-то глухо стукнуло. Послышался шорох, гул.

«Дзы-ынь!»

Это был звонок в дверь.

Отец медленно, мало что понимая, повернул голову к двери.

«Дзы-ынь! Дзы-ы-ы-ынь!» – пела песня пилы и колокольчика.

– Странно, кто это? – услышала Соня сиплый голос отца. – Мы никого не звали…

Он подошел к двери, прислушался.

Когда звонок снова дзынькнул, отец негромко, натужно, командным тоном выкрикнул:

– Кто это там?

– Это я, Паша. Открывай, черт, я…

Отец прильнул к глазку и отпер дверь.

В квартиру ввалился, весь в снегу – даже на меховой шапке застыла пушистая горка, – бородач, грохнул чемодан на колесиках на пол.

– Что, не ожидали? А?

И задрожал грохочущим смехом, тряся бородой, с которой сыпался снег и ледяная крошка.

– Валька? Ты? – изумился папа.

– А то кто же? Ну, вы спрятались в нору, звонил тебе, звонил…

Разлапил руки в рукавицах, дернул к себе папу, обнял.

– Да откуда ты тут?

– Откуда-откуда, с альфа Центавры, из Неспящего Королевства, от великих мужей человеческих! Что, думал, спрячешься, не найду? Ну, ты, Пашка, совсем бугаем стал, год не прошел, как виделись, – весело изрыгал бородач. Потом отодвинул отца, посмотрел на стоящую посреди коридора Соню. Сощурил брови, выдохнул инеем: – Соня, София, принцесса солнечной долины. С днем рождения тебя от папы Карло, и получи-ка Буратину.

Он вытянул из чемодана здоровенный, с Соню ростом, тряпичный мешок, откуда за ноги выдернул деревянную куклу Буратино и поставил на пол. Буратино был с длинным острым носом, большими оттопыренными ушами, улыбкой от уха до уха и душисто пах стружкой.

– Как, мне? – не верила, искрясь, словно она из снега и на нее падал свет, Соня. – Как в сказке?

– Ну да, без одежды, правда, и без Золотого Ключика, но ты, я думаю, одежду сама ему сошьешь, а папа ключ золотой выкует. Так, кузнец?

– Ну ты вообще, Валька, ну вообще… – Папа с улыбкой мотал головой и взмахивал руками.

– И руки-ноги двигаются? – спрашивала Соня, гладя Буратино по деревянным плечам. Тот оказался всего лишь чуть-чуть ниже ее ростом.

– Ну конечно, принцесса. Полено живое было, когда я его стругал.

– Еще как сошью одежду, сошью!

Соня вместе с куклой, вся в солнечном инее, подскочила к бородачу, уткнулась в его дубленку и бороду, Валентин нагнулся, поцеловал девочку, обдав льдистыми снежинками.

– Ой, – сказала Соня, – а почему вы весь в снегу?

– Правда, Валя, там что, снег пошел?

– Ну вы, дети подземелья, на улицу, что ли, не выходите? Да там такой снегопадище! Я как с поезда сошел, он начал валить. В Новосибирске редкость. А у вас… На такси еле добрался, пробки, заносы.

Валентин наконец разулся, повесил дубленку, вымыл в ванной руки и вместе с папой вошел на кухню. Соня взяла Буратино под руку и не спеша отправилась с ним в свою комнату.

– Эх, Валя! Хорошо, что ты нас застал, мы ж могли уехать…

– Куда ты там мог уехать, не рассказывай сказки. Телефон небось выключил?

– Да нет, я так это… А-а, точно, выключил! Ну как ты, рассказывай.

– А что мне рассказывать? Давай ты. С Ирой… когда случилось?

– Да… сегодня сороковой день…

– Вот те раз. А мы ржем тут. Ну ладно, Ирка бы на нас не обиделась. Да она и сейчас не обижается, смотрит на нас. Так, сейчас посидим, помянем.

– Валь, я это, типа не пью…

– Уже? Да вижу я, как ты «типа». Ну и бардак у тебя! Давно прибирался? Не стыдно? Сонька же видит!

– Да знаю, дурак я… Сейчас в магазин…

– Какой магазин, сиди. У меня все с собой. Сейчас приберемся маленько, стол накроем. Веник у тебя где?

– Валь…

– А?

– Спасибо, что приехал. А то у меня тут крыша поехала…

– Вижу. Затормозим. Так, одевайся, мусор вынесешь. А я тут пока в наряд. Помнишь, как мы в казарме палочками кровати ровняли? У тебя еще лучше меня получалось, я даже завидовал.

– Валь, ну что ты несешь! Кстати, сколько я тебе за Буратино должен?

– Ты что, дурак? Тебе сразу по кумполу понадовать или после отбоя?

– Да шучу я, шучу… Э-э, а пить я точно не буду, не наливай.

– Будь спок, я за двоих. Ух! Так, Паш, ты почему еще здесь? Быстро бутылки собрал и пулей всю эту хрень на мусорку.

– Да иду уже, иду…

Буратино сидел в бело-солнечной Сониной комнате на диване. Он улыбался и смотрел куда-то далеко, может быть, даже за пределы Вселенной.

Соня сидела за своим школьным столом и кропотливо строчила на маминой швейной машинке. Она шила камзол, колпак, носки и панталоны для деревянного живого человечка. За окном медленно падал снег. Земля оттаяла, зазеленела и тихо вращалась в прозрачном космическом океане, словно круглая со всех сторон рыба, на которой жили люди. Было так тихо и хорошо на многие километры вокруг, что Соня услышала, как кто-то сказал:

– С Рождеством, люди-братья, все-все, кто меня слышит!

Соня услышала, но тут же забыла, как это часто случается во сне.

Она продолжала шить.

Виктория Джамгарян

Список на Рождество

Всю жизнь Катя стремилась к покою и четкости.

Сначала в нестабильности были виноваты частые смены школ, потом папины начальники в армии, что вынуждали переезжать, затем ненавистный климат степи Байконура, где невидимо летали радиоактивные частицы от ракет.

Но страшней всех нарушала покой мама. Именно она всадником апокалипсиса прибегала в комнату и швыряла новости о переезде. Ей было не важно, что Кате опять придется составлять новый список друзей и выискивать, кто похож на старых и с кем безопасней дружить в новом классе. Мама истерила при каждом переезде и ненавидела достижения человечества, особенно космодром и его площадки. Запиралась на кухне, читала и курила, забывая о детях и муже.

Катя научилась быть последовательной и скрупулезной. Даже готовить научилась, чтобы кормить младшую сестру, когда мама в «творческом настроении».

В детстве цеплялась за зарубки в памяти, закапывала игрушки в песочнице у бабушки на даче под осень, чтобы на следующий год найти, откопать и убедиться в незыблемости хотя бы песочницы. Много читала, в книгах была нумерация и логичность. У Кати появилась привычка не выходить из дома без книжки. Причем любой книжки, главное, чтобы там не было стихов, они мешали и пугали, Пушкин еще ничего, а вот Маяковский казался пьяным дураком. Как и все в военном городке.

Годам к двенадцати Катя нырнула в детективы. Идеальная история, как из детства, когда дана песочница и стоит задача найти игрушки из прошлого лета. И решение находится всегда. Детективы не подводили и даже помогли Кате в пятнадцать лет разгадать настоящую загадку. Жизненную.

Среди старых бумаг Катя нашла мамину контрольную работу институтских времен. Маминой левой рукой было написано «Контрольная работа Трофимовой Лорины Геннадьевны». Все бы ничего, но фамилия у мамы не Трофимова. А девичья фамилия Шнурова. Никакой Трофимовой и быть не может.

На допросе с пристрастием мама не призналась, а поморщилась и, искренне рассматривая Катины брови, предложила версию: «А, это в институте ошиблись! Выброси, это не нужно».

«Мам, мне уже пятнадцать вообще-то», – хотелось сказать Кате, но она боялась хаоса вранья. Дети ведь всегда знают, когда родители врут, но детская доброта безгранично покрывает и вмещает эту ложь. В этот раз было важно, почему врет мама. И Катя Трифонова начала задавать вопросы.

«Так, мужей у мамы было двое или больше? И папа совсем не папа Кати, а чужой мужик, отчим? Это проверить можно. Почему фамилия другая, может, и правда, в институте ошиблись? Да нет, ерунда, это же мамин почерк. А свадебные фотографии? На них мама везде одна? Папа говорил, что он не получился. И на всех тридцати только мама или мама с гостями. А когда это могло случиться? Судя по дате контрольной, я уже родилась, значит, меня усыновили в детстве, по документам-то я Светлова, а не Трофимова. А сестра? Она мне сестра только наполовину, что ли? Или я совсем не родная и меня усыновили?» Катя покрутила мысль, что где-то могут быть ее настоящие родители, которые позаботятся получше, чем эти. Ей понравилось.

Как-то вечером папа третий раз заглянул в детскую, где жила Катя с Наташкой, младшей сестрой:

– Ну-ка, спать, быстро, уже час ночи! Катя, завтра в школу!

– А я не хочу спать и не лягу! Ты мне вообще не отец, чтобы указывать. Наташкой командуй!

Папа качнулся в проеме и странно, как в микрофон, сказал:

– Я, я, я твой отец. Сейчас же спать!

И закрыл дверь.

Катя не поняла, победила ли она папу в ссоре? И отец или не отец? Папа как будто нажал на паузу.

Через неделю пьяный папа принес Кате свадебные фотографии и познакомил с родным отцом. На фото рядом с мамой стоял симпатичный испуганный черно-белый парень с Катиными вытаращенными глазами.

– Кать, это Саша. Помнишь, ты сказала мне?.. Вот он и есть твой отец.

– Пап, да я все поняла, но ты меня вырастил и ты мой отец. Но спасибо. А почему у нас фамилии одинаковые?

– Да пришел я к твоей матери в гости, мы только начали встречаться, а ты кинулась на меня с криками «Папа!» и щенка игрушечного забрала, голубого, помнишь? Как-то через несколько лет и вопрос не встал, договорились удочерить. Но я тебя с ним познакомлю, он неплохой мужик.

А потом Катя вышла замуж и тщательно скрывала от семьи мужа наличие двух браков у мамы. Там ценилась патриархальность и отсутствие разведенных и курящих женщин в роду, поэтому мама не курила всю свадьбу, а Сашу представили маминым братом. Катя не понимала, зачем его вообще звать, ну видно же, как напрягается человек рядом с ней, зачем?

Саша и потом не пропадал. Раз в полгода он звонил, приходил в гости вместе с мамой и папой, дарил подарки внукам, пару раз отправлял отдыхать всю Катину молодую семью. И немного рассказывал про свою семью, про жену, которая хорошо готовит, про ребят: вот Слава уже на экономический поступил в МГУ, а Гриша на астрономию планирует туда же. Когда ему звонила жена, он смотрел на телефон и до противного нежно отвечал:

– Да, солнышко, я скоро, не волнуйся, засиделись тут у Катюши. Да? Нет, не жди меня, ложись, конечно.

Катя и хотела бы спросить: а почему бросил-то ее? Отказался от отцовства, не узнавал, как она живет, как учится. Зачем сейчас приходит? Но он стал еще одним дедушкой детям, пусть его. Стал родственником, и ладно.

И правда, неплохой мужик. Задолго до мира Одноклассников, Фейсбука и благотворительных фондов организовал список однокашников, куда входило человек пятьсот. И каждый день он пополнял список, который висел в двух вариантах на мониторах на работе и дома.

Настоящие одноклассники, коллеги, жены и мужья коллег, соседи по домам и дворам, все знакомые. Каждый день Саша поздравлял с днем рождения как минимум одного человека и заодно узнавал, не нужна ли ему помощь. Невзначай помогал деньгами, связями, работой. Помогал переехать, ругался из-за этого с женой-солнышком.