Внутренняя империя Юань

– Я не могу этого перенести! – закричал Ван Юань и заплакал навзрыд, уткнувшись Думарине в колени.

А жена таки гладила его по голове и, обжигая пальцы и душу, вылавливала из казана самый большой, жирный кусок.

Вот так великое становиться малым – довольствуясь тем, что всегда под рукой, "не желая быть великим, святой муж совершает великое дело".

Оказалось, юрту им подарил Абака-хан; по настоятельной просьбе Докуз-хатун старший сын хана увез их из столицы и поселил на берегу озера Урмия – подальше от глаз Хулагу, на время разбирательства в инциденте. Кто пытался убить хана в его брачных чертогах так и осталось загадкой, но послов Берке казнили, ссылаясь на то, что ни один из них не смог толком объяснить, что он делал в эту чудную ночь.

Убравшись из дворца Ван Юань испытал огромное облегчение. Теперь ему стало понятно, почему хан Хулагу вел практически кочевой образ жизни, переносил свои резиденции и дворцы, да и в новых долго не задерживался. По всей видимости, в роскоши палат его преследовал дух Багдада, – ильхан не единожды посещал этот город, желая основать там свою столицу, и всякий раз испытывал томление духа, а то порой и болезнь. Дома Хулагу также донимали "грехи", с которыми активно боролась его христианская жена, со всем церковным причтем… А хану хотелось покоя – забвения и тишины; может быть, только поэтому он склонялся к буддизму. Вот и Ван Юань заметил, что здесь у озера можно жить простым созерцание его устоявшихся вод – колокол по утру не будоражит окрестности, и трещотка не понуждает к ранней молитве. Неужели глаза могут устать от сияния Истины?.. "Кто осторожно оканчивает свое дело, как начал, тот не потерпит неудачи". Исходя из опыта и мудрости древних, выходить в Путь следует не под звуки рогов и трубных гласов, а под шепот травы. Ибо совсем "не трудно удержать легкую вещь".

глава 6.

"Глубина и могущество силы преодолевшего всякую трудность неизмеримы".

Лао-цзы.

Итак, поиски легкого пути – основная задача и цель любого ума, пытающегося во что бы то ни стало опровергнуть древнюю мудрость, что "творить приятное только для плоти называется нечистотою". Ах да, есть еще томление духа, и он тоже ищет себе облегчения. Но, увы, только "человек высокой нравственности преодолеет всякую трудность". Следовательно, "воздержание – первая ступень добродетели, которая и есть начало нравственного совершенства". А это, ох нелегкая вещь, когда в твоем казане кипят и переворачиваются вкусные вещи. Но кто же поможет уму оставаться безучастным к соблазнам, кто объяснит ему этот горький парадокс жизни?

"Кто нам мешает, тот нам и поможет".

Разве мы не говорили выше, что мир – это борьба противоречий, а разрушение всякого созидательного процесса – главнейшая из стратагем противника. Ну, кто еще так поломает ваши жизненные планы, как женщина рядом – жена?

"Достигший нравственного совершенства похож на младенца". И как вы полагаете, кто ему в этом помог?..

То, к чему стремилась душа Ван Юаня – воплощенная экзистенция Света – невообразимая страна грез, где постоянство добродетели так очевидно, что воздух дрожит от свежести Истин, реализуемых с каждым новым вдохом, где мир невероятно прозрачен и существует уверенность – праздник наступит и больше не будет унынья, где жизнь бьет ключом не предполагая в ней разочарований, – вот, всё это!.. стиралось единым мановением нежной руки Думарины. А сам парадокс заключался в том, что именно с подачи жены душа Ван Юаня стремилась любой ценой отыскать эту страну, наполненную глубиной и внутренним смыслом, и Думарина была первой, кто вселял ей оптимизм. Собственно, "оптимизм" – второе имя "собеседницы Ангелов", – невольно, в каждой черте, в каждом движении Думарины его взгляд находил признаки совершенства. И невероятную глупость – человеческую нежность и доброту. Да и кто может постигнуть дзен бытия – понять сам феномен?

К тому же, куча препятствий и дел, связанных, так или иначе, с появлением в его жизни этой красивой и "умной" женщины отодвигали все перспективы на будущее, и оно было туманным. Не разобравшись на месте и не получив разрешения с Неба – вольную от Хулагу, не имело никакого смысла бежать к его брату Хубилаю. Да и вряд ли удалось бы затеряться в империи настоящих и властных мужчин с красотой и умом Думарины. Обязательно было необходимо высокое покровительство, и Ван Юань это понимал. Но как объяснить возникающий парадокс?

А еще Ван Юань вдруг вспомнил странный сон в ту необычную ночь – смешной человек советовал – главное не пролететь, не бросить всё и бежать, а терпеливо собрать по крупицам, себя в первую очередь, и по возможности прихватить все золотые сосуды соседей. Как же тогда оставить им свою Думарину?

Ван Юань вздохнул: "Похоже, он таки достигнет с ней совершенства, и словно выбитый, выбеленный лён скатертью ляжет на стол, или под ноги конницы Хулагу".

Жили они в одиночестве у озера примерно неделю. А может и год – темнота, как известно, способна стирать неприятные воспоминания, и каждую ночь Ван Юань находил в ней ответы, умаляясь до ничтожества муравья – песчинки на ладони земли под этим звездным бесконечным пространством. И в сердце рождалась великая благодарность, что Небо помнит о нём – таком жалком и счастливым со своей Думариной. Остальным приходится только завидовать… – и эта зависть, как часто бывает, под видом добродетели просто мешает людям жить.

И вот прискакали от ильхана кэшиктены, и с ними Абака-хан, – оказалось Хулагу готовиться к войне и ведет переговоры с римским папой о союзе с латинянами, так, как коварный Берке уже договорился с Византией и мамлюками. И естественно, Хулагу нужны умные люди, послы к папе – непременно китаи, ибо монахи говорят, что потнифик проявляет большой интерес к этой диковинной стране, где изготавливают прекрасный фарфор и легчайший шелк, из которого римские прелаты носили альбы и сутаны. После захвата Константинополя латиняне отправили к себе домой в Италию две тысячи опытных ткачей, но тем так и не удалось достичь тонкости китайских мастеров, а самое главное, им была неизвестна тайна атласа. Поэтому, собрав богатые дары – атлас и фарфор, присланные Хубилаем из Поднебесной, присовокупив к ним приличное количество золотых дирхем аббасидов, Хулагу искал человека, которому можно было бы препоручить эту важную миссию, а заодно и сокровища. И чтобы ничего не пропало. Сказать по правде, с бескорысными в монгольской империи было туго – невзирая на существующие наказания за воровство, каждый уважающий себя багатур старался уделить своим домочадцам от общего пирога приличный кусок. Не секрет, что баскаки – сборщики податей, почти половину дани оставляли в степи, зарывали в курганах и прочее… А еще, сам вид Ван Юаня – тонкость и манера беседы, в конечном счете, его императорская родословная должны были импонировать утонченному вкусу понтифика. Ведь в изысканном Риме с грубыми степняками и разговаривали грубо, лязгая забралами и мечами, и кто-кто, а хан Хулагу, этот монгольский эстет, понимал проблему. Не мог же он оставить свое государство и сам отправиться в Рим. Высокодуховных "несторианцев" хан также не мог послать, ибо те не шли на компромисс в вопросах догматического богословия и особенно – символа веры. Да и зачем обострять существующие разногласия. Хан Хулагу уже долгое время пытался увязать свое личное видение Неба с христианскими догматами жены Докуз-хатун… и не всегда получалось. Вот поэтому, лучшей кандидатуры для посла доброй воли трудно было и сыскать. А еще сюда же – его Думарина, цивилизованная христианка, умеющая предугадывать мысли и знающая языки.

Сначала ильхан хотел отправить Ван Юаня в Рим одного, а Думарину оставить при себе. И очень даже было обрадовался открывающимся перспективам, но под уничтожающими взглядами Докуз-хатун и Тукити-хатун быстро отказался от этой идеи. Всякое может случиться в следующую ночь… Ну, а значит и ладно – с глаз долой и с сердца вон.

"Движение Дао происходит от сопротивления", – Хулагу, скрипя зубами, принял данный факт как должное, и вышел на новый уровень. Вот так и постигают настоящую силу – "слабость, есть отличительная черта действия Дао".

– И все же, мы должны утверждать Истину, с мечом веры в руках, проникая на вражеские территории, захватывая их и покоряя, в первую очередь для себя. А всё, что будет отвоевано, так или иначе останется в нашей власти; долины тем хороши, что на них можно получать богатый урожай, но "если пустота долины наполнится чем-нибудь, то она перестанет быть долиной".

– Вы говорите о Ширванской долине, уважаемый хан? – спросил Ван Юань, тоже подыгрывая слабости, хотя, он прекрасно понимал, о чем говорится, и то – что играет с огнем.

Хан в который раз смерил его с ног до головы.

– А вот это мне нравиться, – произнес Хулагу, подняв указательный палец. – Именно так и нужно разговаривать с папой – играя вещами на расстоянии. Я рад, что в тебе не ошибся! Предложи папе новые территории – те самые, на которые ещё не ступала нога "человека". Уверен, он не сможет устоять, ибо политика Рима, – Хулагу с опаской посмотрел на дверь и понизил голос, – у них… (он оттопырил большой палец, указывая им в сторону) чуйка на свежее мясо, хотя только и говорят о вере и благочестии.

– Я тоже как бы один их них,– произнес Ван Юань с кислой миной на лице, – но я искренне искал… и продолжаю искать Святую землю.

– Ты это делаешь только в себе, а они раскидывают сети по всему миру – к чему могут дотянуться их длинные руки.

Тут Ван Юань понял, что зря обвинял Хулагу во всех смертных грехах. Каждый правитель имеет человеческие слабости, но не каждый может дать себе по рукам.

– Так вот, предлагая союз, лишь намекни папе о Поднебесной и кагане Хубилае, открой на мгновенье перспективу и тут же опусти полог. Поверь, папа еще тот дока – не успеешь зевнуть, как останешься ни с чем. Я-то уж знаю… По слухам, нынешний папа враждебно настроен к монголам и даже пытался инициировать против нас крестовый поход. Похоже, в Риме по-прежнему считают монголов чертями, бурханами степи.

– Но как же тогда я смогу убедить папу в обратном?

– Не волнуйся. Во-первых ты не монгол… Во-вторых в Риме, как и в Карахоруме, имеются свои большие знатоки различных ядов; поэтому папы долго не живут, – пока доедешь, думаю, будет уже другой.

Хан снова с опаской посмотрел за дверь.

– О боже, как изменился мир. Или – совсем не изменился.

– Да уж, поверь. Когда мы выходили в поход, то даже не предполагали, что Святая земля, это земля нашего сердца. Мы стремились к Свету и сами несли его людям, освещая верой дикие пустоши и огромные территории; потом оказалось, что Иерусалим недосягаем – порыв угас, словно унесенная в степь искра от костра. Теперь мы имеем дело с большими мастерами – они забрасывают сети глубоко, и по сравнению с ними мои монголы просто дети. Уж лучше нам было не покидать родную степь.

– Господин, я и не мог предположить, что вы так глубоко прозираете вещи – искренне изумился Ван Юань.

– Ты тоже, словно ребенок, видимо еще не понял, отчего так тоскливо бывает порой на душе. Но Бог милостив – подарил тебе в утешенье крупную жемчужину. Хотя, не бывает совершенного человека, и я не уверен, что ты сможешь найди ей достойную оправу.

– Может мне лучше оставить Думарину в Тебризе, под вашим присмотром, мой хан?

– Сначала я тоже так думал, – хан вздохнул, – но вовремя понял, что нельзя отнять чужой дар, не заплатив за него бесконечно огромную цену.

– Тогда как же папа, да и остальные наши "отцы", они разве в курсе, что брать чужое нехорошо?

– Сынок, вокруг давно не невежды, а изощренные в коварстве бестии. Они отреклись наперед от многих вещей, с той только целью, чтобы потом беспрепятственно грабить и иметь на это все законные основания. Поэтому, я посылаю вас "словно агнцев в среду волков" и надеюсь, что ваша Любовь и невинность оградит вас от пасти хищников.

Впрочем, довольно сантиментов; мне нужен результат. Когда недостаточно доводов и аргументов, женщина может быть убедительней любого мужчины. Тем более, жена послана мужу для того, чтобы создавать предпосылки духовного роста, – убежден, тебе не раз придется изловчиться, имея при себе такое подспорье.

Довольный Хулагу рассмеялся. – И все же, мне стоит больших усилий разжать кулак и выпустить птичку.

Он снова вздохнул. – Но иначе, нельзя никак достигнуть единства.

глава 7.

"В древности всякое существо достигало единства".

Лао-цзы.

Вот таки хорошо, что бывают проемы земли, откуда веет прохладой. Что есть хутуны, которые выкопали древние мудрые люди, опустившиеся на невероятную глубину; возможно они там достигли единства и "смотрят на нас как на свое начало… и подобно царям заботятся о бедных сиротах и вдовах".

А так, как всякая вещь извечно достигла там своей меры, дело остается за малым – тождеством сущности и существования. Но тут, без сомнений, присутствует разница категорий, дифферанс подхода к проблеме. И только очень наблюдательное сердце может заметить подлог. Из паленных пустошей не веет прохладой – лишь пепел кружит, и здесь разговор идет исключительно о духе тщеславия и сожженной им совести человека. Ведь не важно, какую степень самоотречения может избрать для себя горе-подвижник, а важно то, какой дух изначально внушит ему подобные мысли. Но исследуя катастрофу, все же, придется воспользоваться логикой разума…

Перед тем, как бросаться в большие воды – выходить в море, сперва нужно выяснить, если у него берега. Древняя мудрость гласит: " Если люди создают себе правила, законы жизни, которые далеки от самых простых рассуждений их разума, то эти пути нельзя считать истинными". Ибо, именно разум, опираясь на "интеллект", в своих безграничных фантазиях может легко потерять всякие ориентиры. И тогда говорить о вещах бесполезно – "очевидное редко бывает истинным", хотя разуму его умозаключения видятся очень логичными. В поисках доказательств интеллект может зайти далеко, а дух обольщения ему подыграет, обнаруживая логику и правдоподобность во всем – в конечном счете, тщеславие растлит "разумную" душу и выжжет в ней все живое. И тогда начинаются поиски новых, еще не абстрагированных субстанций – душ наивных и глупых, внутренним миром которых можно питаться до времени, внушая им свои изящные истины и воруя все, что они по естественной Благодати имеют. Под это дело устраиваются монастыри и приходы, рассчитанные только на поддержание жизни. И если ей, этой жизни достаточно горсти риса или миски похлебки, обязательно найдется повод собрать про запас, ведь в духа мира сего далеко идущие планы. Вот мы и подошли по естественной логике к грустному финалу, – оказалось, изначальным побуждением к подвигу отречения являлся пресловутый дух мира, и результат налицо. Но как избежать лукавства и хитрости духов, кто же ответит?

Достигший единства становиться чистым как Небо. Тот, кто пьет из колодца древних, никогда не испытывает жажды. "Отсюда, когда потеряно Дао, то является нравственность; когда нравственность забыта, то является человеколюбие; когда человеколюбие оставлено , то является справедливость; когда справедливость покинута, то является почтительность. Вот почему почтительность есть последствие ослабления верности и преданности и начало всякого рода беспорядков…"

Стоит, однако, разобраться и понять, по причине каких изменений произошло оскудение. И чего мы стремимся достичь одной почтительностью к Истине?

Царь и пророк Давид изначально был пастухом – маленьким пастушкой при стадах отца своего, и ему приходилось заботиться об овцах постоянно и ежечасно. Ведь над ним стояли его старшие братья – достойные мужи, настоящие пастыри, авторитет которых был непререкаем. А отрок Давид как обычно – на побегушках; туго ему бывало порой, ибо стадо беспокоили волки. Они могли и подпаска сожрать: пока братья пировали в шатрах, Давиду приходилось упражняться в метании камней, чтоб самому не стать пиршеством волком, а заодно, защищать заблудших и отбившихся от стада овечек. В данном случае искусное владение пращой являлось условием жизни и смерти, юному отроку доводилось не раз выходить один на один с вожаком волчьей стаи – точно метать камни и быстро бегать. А все из-за того, что старшие братья уважали себя без меры и весь труд перекладывали на плечи подростка. А еще в промежутках между забегами Давиду приходилось петь для братьев, по ходу сочиняя своеобразные улигеры – гимны и песни, перекладывая на музыку Священную историю евреев. Вот так, из дня в день, неся послушание, Давид возрастал в добродетели, и незаметно приблизился к Богу. Но будет правильнее сказать – Бог призрел его чистую душу. Совсем неученую, но заключающую в себе единство.

В подражание великому пророку, Давид Лонжимо тоже сочинял гимны, больше похожие на военные марши, – тому способствовало постоянное устремление его души в будущую, небесную явь. И вера. А то, что вера без дел мертва он понимал буквально. Соответственно, любой идеал, любой созданный его верой светлый образ должен, так или иначе, обрести материализацию – достигать цели любой ценой являлось девизом жизни. Поэтому и гимны походили на военные марши, под которые "милиция Псов Господних" маршировала без страха и сомнений в логово еретиков-альбигойцев, и если нужно, смело могла шагнуть даже в ад. И как это часто бывает, его фанатической преданностью идеалам веры не преминули воспользоваться пастыри церкви – они посылали Давида в самое пекло, будь-то деревни вооруженные вилами и косами "добрых людей" на Сицилии, чумные бараки Туниса или лепрозории Палестины, там, где нужно было крепкое слово и непоколебимая вера. И воистину, такая вера порой творит чудеса – Давид оставался доселе жив. Но шел тридцать третий год его жизни, и надо было как-то определяться…

Когда с востока нагрянула орда, принесшая с собой специфический запах и очередную схизму, Давид почувствовал, что это и есть крестный путь его веры; о расправах монголов в Багдаде и Сирии ходили жуткие слухи. И чем они были ужасней, тем больше будоражили душу и горячили кровь – вот настоящее дело! Что говорить о самоотречении и добровольной нищете, и блаженствовать подобно альбигойцам, когда можно доподлинно быстро постигнуть Истину, реально шагнув на крест. То, что альбигойцы с блаженной улыбкой тоже шли на костер, в расчет не принималось – какие могут быть упования у еретиков. А тут до Рая – рукой подать; ведь согласно учению церкви, при жизни окаянного тела это категорически невозможно… В основном, исключительно из этого догмата и велась борьба церкви со всякого рода выскочками – жертвами безумных прелестей и обольщений.

И вот, взяв с собой нескольких братьев-монахов, таких же отчаянных и неудержимых "псов", получив благословение ордена на добровольную смерть и инструкции от легата самого папы, Давид отправился к людям-зверям, вырвавшимся из диких монгольских степей, словно из клетки. Можно только представить себе состояние образованного европейского человека, шагнувшего в бездну невежества и бескультурья – дикой вони вшивой овчины и никогда не мытых тел. Но время пришло.

И что же, в конечном счете, он обнаружил?..

Оказалось, здесь уважают науки! знают труды Аристотеля и Пифагора, изучают детально карту звездного неба, и в богословских вопросах доходят до таких тонкостей, что даже перышко не дрогнет… – вот тебе и схизматики-дикари! И ни одного еретика-манихея – зло понимают только как оскудение Истины. Чем не простор для проповедника строгой классической веры? Вдобавок, хан Хулагу не против вести диалог с папой о присоединении его улуса к духовному окормлению Рима. А в будущем, и всей бесконечной монгольской империи.

От таких нежданных перспектив монаху Давиду стало не хватать объема легких для вдоха!

глава 8.

"Высшая добродетель похожа на воду".

Лао-цзы.

"Не ссорящийся не осуждается". Наверное, именно в этих словах кроется смысл всех преступлений, которые допускает Небо, изначально выставив приоритеты – "причина того, что небо и земля вечны, заключается в том, что они существуют не для самих себя". Но кто может постичь и осмыслить глубину смирения воды?

"Знающий не говорит, говорящий не знает". Право же, глупо собирать мусор, зная наверняка, что завтра его станет еще больше. Оказывается, невежество порой очень полезно, ибо оно является преференцией Неба – постигнуть Дао может только "невежда", разумный не вынесет пытку воды. Сам эффект метаконгнитивного искажения говорит более чем красноречиво: вера – прерогатива наивности. И вот вам подарок – исключительный парадокс – наука о вере…

"Святой муж заботиться о себе после других…" – уподобляясь воде, он следует за вещами, и лишь оттого их постигает. Невероятно! "Вода находиться в том месте, которого люди не видят, поэтому она похожа на Дао". Из этого можно легко заключить – все умозрения ложны.

Что же произойдет, когда столкнуться эти две вещи?

Ты помнишь, как все начиналось? Тогда казалось возможным легко достичь цели лишь только потому, что она была рядом. А выступив в Путь, ты сам от нее отдалился (!) – бредя по пустыни, ты вспоминаешь безвозвратно ушедшие праздники жизни. "И нет большей муки, чем воспоминание в несчастье о счастливом времени". Но тут на помощь приходит забвение пустыни.

Ван Юань даже предположить не мог, что великий желтый поход был лишь прелюдией – одним светлым днем, а остальная жизнь, серые будни в надежде когда-нибудь возвратиться к истокам. Или, все же, он отыщет землю своего сердца? И трудно было понять, это все-таки вера или только надежда.

Пожалуй, продолжим…

Каждый год хан Хулагу по традиции откочевывал на зимовье.

Тут необходимо некоторое объяснение: большой улус Хулагу делился на много военных округов. В каждом из них находилось по два, а то и больше тумена войска, в большей части из местного ополчения, однако управляемого представителями царствующей династии, нойонами и преданными темниками. Все эти рати имели свои места дислокации – стойбища, на которых кормились, вместе с женами, детьми и всем хозяйством. Так как сынов у Хулагу было много, то хан определил каждому зимнее стойбище в сообществе с каким-нибудь эмиром, наглядающими друг за другом. В случае военной надобности войско мобилизовалось, оставляя на зимних стоянках жен, детей и все нажитое; таким положением многие князья-нойоны были недовольны – иногда целые тумены снимались с насиженных мест и в полном составе с семьями откочевывали к неприятелю. Предвидеть бегство и остановить орду было практически невозможно. Лишь обтекая, подобно воде, мягкой силой острые камни, хан Хулагу сглаживал противоречия заносчивых родичей, тем сохраняя до времени относительное единство. Поэтому, в очередной раз отправляясь на зимовье, хан по очереди обходил весь свой улус.

Повторяя ежегодный круг, Ван Юань откочевал вместе с ханом на северо-запад, чтобы в конечном счете выйти к Средиземному морю и отплыть на корабле в Рим.

– Почему бы мне не поехать сразу к морю прямым путем, уважаемый хан? – спросил Ван Юань, желая поскорее доплыть до Рима, поскорее окончить миссию, и убраться подальше – на деле испытать, если в его далекой родине предков настоящие живые родники.

– Наша жизнь сынок, а духовная жизнь в частности, это череда обольщений, – произнес философски хан, поглаживая живот. – Только в степи она у нас была однообразной и однородной. А здесь…

Хан махнул рукой, – В моем ильханстве – целый букет прелестей, конкретно претендующих на истинный Путь. И поверь, порой нельзя даже ничего возразить, ибо, как видишь, Небо каждого терпит и дает Благодать. А теперь еще добавилась латинская схоластика.

Хулагу постучал пальцем по виску, указывая тем самым на интеллектуальный подход латинян к вере. – Но для начала будет полезно детально ознакомиться со своей "схизмой", чтобы прочувствовать и понять разницу. Иначе, у тебя просто поедет крыша, и я потеряю своего лучшего кэшиктена – изысканного и тонко чувствующего собеседника. Вот Давид, в принципе больной человек… как и все вокруг, сначала вообще был невменяем. Но пожив с нами, стал задумываться. Тебе нужно достоверно понимать, как он дошел до такого состояния, чтобы самому не стать параноиком. Или взять, к примеру, мою Докуз-хатун – жить с духовной женщиной трудно. Мне стоит больших трудов методически приводить ее в чувство. Это не шуточное дело, ибо за ней такая силища, которая горы двигает. Она тоже называет это верой, и попробуй, докажи, что Истина легче перышка, а Небо доступно младенцу.

– Но возможно, ее вера, как и вера латинского монаха Давида, таки даст результат. Выходя в поход, горя пламенем веры, мы же не знали, как мы его закончим… Да и кто мог предугадать. У меня до сей поры во рту вкус Райских плодов и горечь разочарования.