скачать книгу бесплатно
Парижская трагедия. Роман-аллюзия
Танели Киело
Париж. 1799 год. Франция приходит в себя после Великой французской революции. Жестокий и неуловимый маньяк одну за другой вырезает самых прекрасных девушек Парижа.В это же время благородный полицейский и юная красавица из влиятельной семьи влюбляются друг в друга, но все вокруг складывается против их счастья. Отец девушки против их брака, а маньяк стремится добраться до прекрасной парижанки, но есть и другие, более темные силы, которые пытаются помешать этой чистой и бескорыстной любви.
Парижская трагедия
Роман-аллюзия
Танели Киело
© Танели Киело, 2023
ISBN 978-5-0059-8113-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Париж, 1779
Глубокая ночь накрыла Париж. Облака затянули небосвод, как мутная тина, покрывавшая вонючую речку, так стремительно спешащую к Сене. Тьма сковала город, но в этом районе столицы Франции тьма была всегда неотъемлемой частью жизни.
Здесь было тихо. Непривычно тихо. Только где-то вдали слышались громкие голоса и звуки музыки… и еще один звук. Легкое, но частое постукивание по мостовой, и оно становилось все отчетливей.
Дома на берегах Бевра стояли так плотно, что казалось там, и кошка не пролезет, но вдруг меж ними проскочила тень. Не останавливаясь ни на секунду, вдоль зловонной речки бежал маленький мальчик лет семи. Он был очень худеньким, бледная кожа обтягивала скелет, казалось, он вот-вот сломается, но он бежал легко и быстро, на ходу смахивая слезы с лица. Кучерявые черные, как смоль волосы падали ему на глаза. Несмотря на прохладную осеннюю ночь, мальчик был босиком, а из одежды только короткие черные штаны из грубой ткани и домотканая серая рубашка. Он бежал будто бы не видел куда. Просто бежал. Его ноги легко ступали по влажным камням, нечистотам и животному жиру, который уже просто въелся в камни этой жуткой улицы. Вонь стояла страшная, но мальчик не замечал всего этого. Он бежал, а в голове звучало только одно: «Шлюха! Чтоб ты сдохла! С меня довольно!»
Мальчик бежал вверх по Рю-Муфита, но мыслями он был в другом месте. В маленьком прогнившем домике с одним единственным окном. Он сидел, забившись в угол и обняв колени, и дрожал всем телом. Стол, стоявший возле окна, перевернулся, стеклянная бутылка, пролетев по всей комнате, разлетелась об стену, медный горшок для испражнений, следом за бутылкой, ударился об стену и с жутким звоном закружился на полу, мать, всхлипывая и закрывая лицо, металась по всей комнате и тонким от страха голосом повторяла: «Умоляю. Не надо. Пожалуйста. Я не виновата. Умоляю». Но ни один из этих звуков не был так страшен, как тот, что рвался из груди пьяного разъяренного отца. Этот звук был похож на звериный рык – низкий, полный ненависти, а сам человек на огромного взбешенного быка. Его здоровые руки, плечи и грудь поросли жесткими черными волосами, голова была лысая небольшая, а нижняя челюсть слегка выпирала вперед, придавая ему еще более устрашающий вид.
Мальчик точно знал, что за этим всем последует и потому не смел шелохнуться.
– Ты шлюха! ГРЯЗНАЯ ШЛЮХА! Ты что думаешь, я не вижу!?
– Умоляю! Я ничего не делала! Умоляю!
– Умоляешь!? Умоляешь!? – брызжа слюной, отец бросился к матери и схватил здоровенной ладонью ее за подбородок и притянул к себе, тяжело дыша ей в лицо винными парами. – Это глаза твои умоляли красавчика Жака залезть тебе между ног! Ты думаешь, я полный дурак и не вижу? Не вижу, как ты смотришь на него!?
Отец все сильней сжимал лицо своей жены. Глаза матери, полные страха, все сильней выдавались вперед, губы надулись, а щеки покраснели.
– Умоляю. Пожалуйста. Мое лицо, – еле выдавила женщина.
– Лицо? Лицо?! – отец со всей силы толкнул жену на пол. – Конечно, кому же ты будешь нужна, если я тебя изуродую? Ты ведь у нас красотка. Так может в этом вся проблема? Сейчас поправим. И посмотрим, как ты будешь дальше глазки строить. Сука!
Отец метнулся к тюфяку, набитому соломой, и вытащил из-под него свою бритву. Мать, скуля как собака, забилась в угол, закрывая лицо. Отец схватил жену за волосы и поволок к окну, куда падал неяркий свет входного фонаря. Мать билась, как в конвульсиях, пытаясь вырваться, но, когда отец раскрыл бритву, свет ласково, как поцелуй, прошелся по стали, как будто подмигнув, мальчику, и мать оцепенела от ужаса. Отец, кипя от гнева, прислонил острее к ее щеке и на, идеально ровной белой коже проступила кровь, как тонкая красная нить.
Мальчика перестало трясти, и он отпустил колени, заворожено глядя на родителей с открытым ртом. В нем не было страха. Скорее ему было любопытно, что же будет дальше. Он смотрел на кровь, и она смотрела на него.
Отец тяжело дышал, закрыв глаза, но, не опуская бритву и мать, которая уже лишилась чувств. Через мгновение он выронил бритву и отпустил волосы жены. Голова матери и бритва почти одновременно коснулись пола. Отец сидел на коленях, закрыв лицо руками, и громко дышал. Его лицо сильно покраснело, то ли от вина, то ли от ярости, то ли от того и другого. Все его тело сильно трясло и даже казалось, что он плачет. Но когда отец убрал ладони от глаз, в них была лишь ненависть.
– Шлюха! Чтоб ты сдохла! – он резко вскочил на ноги и бросился к двери. – С меня довольно!
Мальчика охватил ужас. Нет. Он не боялся, что отец примется за него. Он испугался потерять того, кого любил больше всех на свете. И он бросился к отцу.
– Папа! Нет! Не уходи! Пожалуйста! – он обхватил насколько мог мощный торс отца и тот замер. Он посмотрел в мокрые от слез глаза сына. – Пожалуйста! Не уходи! Хочешь, убей ее, но не уходи! Папа!
После этих слов скулы отца презрительно дрогнули и он, грубо оттолкнув сына обратно в угол, молча, вышел из дома, оставив дверь скрипеть на ночном ветру.
Мальчик еще долго сидел и смотрел на открытую дверь дома, как будто провожая отца, и вдруг он почувствовал, что ему не хватает воздуха. В груди все сдавило. Вонь от Бевра просочилась в его легкие, глаза начало сильно щипать. Кашляя до рвоты, он поднялся на ноги и бросился следом за отцом.
И вот он бежит вверх по Рю-Муфита, а в голове только одно: «Шлюха! Чтоб ты сдохла! С меня довольно!»
Через десять шагов улица заканчивалась, и мальчик свернул за угол, как вдруг налетел на кого-то, отшатнулся назад и, поскользнувшись на животном жире, опрокинулся на спину. Перед ним, как будто не замечая столкновения, стоял странный человек – это был молодой парень лет восемнадцати, худой, среднего роста. На нем был насыщенно-фиолетовый (непривычный цвет для этой части города) потрепанный временем с дырками от моли и местами прожженный плащ с черной подкладкой, а голову венчала черная шляпа-цилиндр (английская мода, а англичан французы не любили с давних пор), черные прямые волосы обрамляли лицо, концами почти касаясь его плеч. Но не экстравагантная одежда приковала внимание мальчика (к странному вкусу поэта-неудачника, известного на всю округу, люди уже привыкли) и даже не мертвенная белизна кожи, не высохшие потрескавшиеся губы, а глаза. Глаза были черными, как два колодца, и совершенно пустыми, лишь изредка в них пробегал фиолетовый огонек.
Мурашки пробежали по телу мальчика. Испуганно, не отрывая взгляда от живого мертвеца, он поднялся на ноги. Казалось, поэт не замечает его, как и все что вокруг. Сын кузнеца стоял, как статуя и только теперь мальчик заметил, что с его руки капает что-то темное и густое, темными каплями орошая мостовую – кровь.
Не смея делать резких движений, мальчик, не поворачиваясь к нему спиной, медленно обошел застывшего поэта и только потом бросился прочь. Он вернулся домой только к рассвету. Дверь в дом так и была распахнута настежь.
Глава 1. (По лезвию бритвы)
Париж, 1799
В этот день Собор Парижской Богоматери был полон людей. Их было так много, что заняты были не только скамьи, но и проходы. Народ толпился кучами по всему храму. Кто перешептывался, кто молился, беззвучно двигая губами, кто плакал, а кто, молча, слушал детский хорал, но все без исключения были напуганы и встревожены.
Несмотря на солнечное утро, в храме было темно и его зал освещали полторы сотни свечей, расставленные вдоль периметра. Тени от огня двигались и, казалось, что изображения на иконах тоже ожили. Солнечные лучи, попадавшие в витражное окно над самой крышей, разбивались об цветные стекла, и на западной стене образовывали радужное свечение. Тяжелые готические стены самого величественного парижского храма еще больше нагнетали обстановку. Любой человек чувствовал здесь себя ничтожной букашкой. Наверное, так и было задумано изначально. Как только переступаешь порог храма – невольно осознаешь, как ты мал и беспомощен, что над тобой кто-то есть, кто-то или что-то более великое, чем человек – Бог.
Напряжение в воздухе можно было пощупать рукой. Хорал из детей в девственно белых одеждах звучал, как музыка ангелов:
– Сын, Отец и Дух Святой,
Мы преданы вам всей душой.
Только вера греет нас,
Мы рядом слышим смерти глас.
О, Господь, Всевышний наш,
Мы верим, что нам сил ты дашь.
Ты не мог о нас забыть,
Мы только верой можем жить.
Нельзя сказать, что парижане самый верующий народ, но, когда людьми овладевает страх, и понимание, что здесь они бессильны, невольно они ищут защиту в ком-то или чем-то более могущественном. И чаще всего этим кем-то становиться Бог. Выходит, что страх порождает веру. В это самое время за пределами Франции, один из любимцев народа, Наполеон Бонапарт ведет войну. Его армия продвигается все дальше и дальше в жгучие пески Египта. Много мужчин покинули Париж, дабы сыскать честь и славу под знаменами Бонапарта, но еще больше просто пошли вслед за кумиром. Популярность Наполеона растет и потому директория предпочла отправить его подальше, но это только укрепило любовь французского народа к молодому капитану. Люди переживают за него, за своих мужчин, что рядом с ним, но они уверены, что Наполеон позаботится о своих солдатах, как о родных.
Да, шла война, но ни это стало причиной столь большой популярности божьего храма в это воскресное утро. Центральные улицы Парижа омыла кровь. Кровь пяти красавиц, девственно чистых и очень богатых. Первое убийство произошло более двух месяцев назад. Дочь первого секретаря директории была найдена на центральной площади с перерезанным горлом. Тогда это вызвало гнев общественной элиты. Они много собирались на заседания, долго обсуждали, как найти и как наказать убийцу, кричали, что просто так этого не оставят, что виновного достанут из-под земли. Они выступали с громкими заявлениями на той самой площади, где нашли тело, толкали длинные красивые речи, и народ им верил. В общем, как часто это бывает, они больше болтали, чем делали. В отличие от убийцы – он тем временем перерезал горло красивой шестнадцатилетней Аннет Жевье. Она была так молода и красива, ее любили все, кто знал. Она каждый раз, прогуливаясь по саду, собирала цветы и плела венки, которые так изящно украшали ее каштановые локоны, она была дочкой самого известного парижского адвоката Августа Жевье.
С этого момента разговоры сменили направленность. Было установлено, что обе девушки убиты одним и тем же оружием – опасной бритвой, что давало повод считать эти преступления делом рук одного и того же человека. И теперь народ гадал – было ли это случайностью или это все же серийный убийца.
Высшие чины, пытаясь успокоить остальных, утверждали, что это просто совпадение. Обычные граждане же, уповая на сходство и отсутствия мотива убийства, убеждали, что это серийный маньяк. Ну, как обычно бывает в спорах народа с чиновниками, народ оказался прав, и пока люди спорили, бритва коснулась еще одной безгрешной шейки – фонтан перед домом банкира Бевуа, окрасился в пурпурный цвет. Да, именно такого цвета становится вода, когда в нее попадает, девственная артериальная кровь. Дочь банкира была не менее прекрасна, чем предыдущие две жертвы, но, когда ее труп достали из фонтана, едва ли ее можно было считать таковой – тело все посинело и вздулось. Примечательно то, что тело пролежало в воде всю ночь.
Но Андре Бевуа отличался от родителей остальных жертв. Он не стал распыляться на публику, а прямиком пошел к капитану полиции. Он в грубой форме потребовал немедленно отыскать убийцу, на что капитан сказал, что сделает все, что в его силах, и он не соврал. Он действительно ничего не мог сделать. Жертвы есть, убийцы нет. Ни следов, ни мотива, ни даже звука. Искать маньяка дело крайне затруднительное, особенно в таком городе, как Париж. Здесь любой им может оказаться – сосед, галантерейщик, брадобрей и даже родственник. Парижане живут за счет того, что пускают друг другу пыль в глаза и потому никто не может быть уверен, что хорошо знает какого-либо человека. Да и как искать того, для кого единственной причиной для убийства является внешность? Поэтому полиция выбрала один-единственный, пусть и не весьма действенный для убийцы-тени, инструмент – установили комендантский час – после заката было запрещено выходить на улицу, и организовали патрули по основным улицам Парижа.
Но, как оказалось, патрули и убийцы ходят разными маршрутами, потому что уже на следующий день судья верховного парижского суда сжимал в своих объятиях истекающую кровью пятнадцатилетнюю дочь и плакал в парик. Четвертое убийство. Паника вынудила людей на решительные действия – они заперли своих дочерей в домах, а сами, вооружившись топорами, вилами и прочим рабочим инвентарем вышли на подмогу полицейским патрулям. Со времени начала войны, большая часть мужского населения, в том числе и полицейских, отправились за Бонапартом.
Но и этих мер оказалось недостаточно. Чем больше распалялся народ, тем с меньшей периодичностью маньяк отвечал им убийством. Еще бритва не остыла от крови судейской дочки, как убийца опять нанес удар – племянницу председателя и члена директории нашли аккуратно лежащую между кустов белых роз в саду за зданием советов. Несмотря на комендантский час, домашний арест и панику в городе, юная Жули, не смирилась с лишением свободы, к которой так привыкла, и, выбравшись через окно в кухне, она отправилась в сад мечтать о принцах и единорогах, но там ее ждал кое-кто менее приятный.
И после этого в городе воцарился ужас. Все осознали, что никто и нигде не может быть в безопасности. Каждая девушка, девственная и красивая – дочь, сестра или племянница, может быть следующей. Полиция не в силах найти убийцу, а значит не в силах защитить. И потому, большинство решили призвать на помощь Бога и именно поэтому все эти люди, сегодня пришли сюда аж с самого утра. Они молятся, плачут, просят о помощи того, кого никогда не видели, а еще пару дней назад и вовсе сомневались в существовании. Так устроен человек – когда земные силы нам уже не помогают, мы взываем к Богу.
Хорал приступил к завершающему акту. Люди слушали его с замиранием сердца и даже у мужчин на глазах выступали слезы. В этот миг все присутствующие были одним целым – комком боли и страха. И лишь один человек выделялся на фоне этих переживаний – он ухмылялся, и похоже был в очень хорошем расположении духа – его забавляло наблюдать за тем, как сильно напуганы эти люди. Он стоял, прислонившись спиной к дальней стене у выхода из собора, скрестив руки на груди. На нем был длинный фиолетовый поношенный и местами прожженный плащ с черной подкладкой, а на голове черная шляпа-цилиндр. Длинные черные волосы обрамляли его худое и бледное лицо, и он стоял, слегка опустив голову, так чтобы полы его шляпы-цилиндра закрывали черные глаза и жуткий черный шрам на правой щеке, который спускался от его глаза к подбородку, вырисовывая фигуру похожую на крест. Этот человек был поэтом, и звали его Гренгуар. Он не был похож на обычных людей и потому остальные его побаивались, пуская слухи о том, что он сын дьявола, вампир или колдун. Но из страха никто не хотел с ним связываться. В Париже ходила поговорка «Коль Гренгуар пришел на бал, значит, дьявол бал сей дал!» Поэт всегда любил большую публику, несмотря на то, что та не отвечала взаимностью. Казалось, что он играет в какую-то свою игру, где ее целью является сломать чужие души. И все это всегда на глазах у народа. Для него нет ничего святого, о его прошлом, ничего не известно. Он пришел из ниоткуда перед самой революцией и взорвал весь Париж своим поэтическим гением. Все, абсолютно все и каждый читал и цитировал вслух произведения нового светилы французской поэзии. Но народ полюбил его стихи, а не самого творца. Началом его ораторской карьеры, стало взятие Бастилии. Да, это было его слов дело (Демулен конечно тоже постарался, но именно Гренгуар открыто выдвинул предложение штурмовать тюрьму). Во время Великой Французской Революции, он не раз вынуждал людей идти на гибель, совершать казни. За все время народного восстания он не раз менял стороны, и сталкивал оппозиции на самых разных разногласиях. Каждая площадь слышала его речи в стихах, как он призывал народ совершать жуткие дела и люди слушали его. Гренгуара часто хотели казнить и не раз пытались это сделать, но он всегда уходил от гильотины. Многие даже считают, что французская революция была проведена по желанию одного Гренгуара. Говорят, он был довольно близок с Робеспьером, но куда больше его забавляло, именно забавляло, смотреть на все со стороны, играть на человеческих чувствах – боли, страданиях, злости и удовольствиях. И именно поэтому, многие считают, что сам поэт Гренгуар начал Великую Французскую Революцию, не ради народа, а для своего собственного развлечения, ведь с тех пор как революция закончилась, и воцарился мир, жить Гренгуару стало заметно скучнее и видеть его стали намного реже. Вот как раз в этот момент люди и поняли, что там, где появляется поэт Гренгуар – жди беды.
Он стоял молча, в темноте и его никто не замечал. Он как будто ждал чего-то и не успел хорал закончить молитву, как в храм ворвался взволнованный молодой человек и с криком «Убийство!», стал яростно пробираться через толпу к алтарю.
Пока вновь прибывший спешил вглубь храма, по залу прошел встревоженный ропот, как эхо сказанного объявления «Убийство!» – разнеслось под сводами Собора Парижской Богоматери.
Юноша бесцеремонно забрался на алтарь над всеми собравшимися, в своих солдатских сапогах из черной кожи, но никто не был против подобного богохульства. Благодаря короткому зеленому пиджаку с полетами и белыми, заправленными в сапоги обтягивающими бриджами, во вновь прибывшем узнавался полицейский.
– Мадам и месье! Произошло новое убийство! Жертва – Мари Фирье, внучка многоуважаемого и всеми любимого члена совета старейшин была найдена сегодня утром на берегу Сены с перерезанным горлом.
– Но как же так? Почему она оказалась на улице после заката? Как она там оказалась? Куда смотрели ее родители? – взволнованно и негодующе вопрошала толпа.
– Несмотря на столь жуткое время, Мари, под видом горничной покинула родной дом и направилась к Сене. При ней был найден мужской платок, пропитанный туалетной водой с инициалами V. G., что позволяет сделать вывод, что она спешила на свидание. На данный момент полиция выясняет, чей этот платок. Возможно, убийца, наконец, допустил ошибку.
Молодой человек был сильно взволнован и пытался отдышаться после быстрого бега. Он рукой откинул назад свои длинные темные волосы с лица, оголив взмокший лоб, серые глаза и тонкий острый нос. Его дыхание сбивалось, и потому отвечал он отрывисто, постоянно набирая в легкие воздуха. Но это волнение было вызвано не страхом, а чем-то приятным. Не трудно было заметить, какое удовольствие получал этот юноша от столь большого внимания к своей персоне, как торопился он поведать народу о произошедшем. Он был всего лишь рядовым полицейским, который безумно жаждал славы или хотя бы интереса к своей личности. И звали его Меркуцио Либертье. Настоящая фамилия де Верве. Его семья всегда была приближена к королю, и она до последнего оставалась верна Людовику XVI, в отличие от самого Меркуцио. Уже в самом начале революции, не смотря на свой род и происхождение, молодой и вспыльчивый де Верве принял сторону якобинцев. Чувствуя в них силу и, выглядывая из-за их спин, шестнадцатилетний родственник сторонников монархии открыто на публику выступал против короля. Якобинцы пользовались им, дабы сыскать себе больше сторонников, демонстрируя, что даже титулованные особы выступают на их стороне. Но как только монархия пала, а вся семья де Верве казнена вместе с королевской при попытке к бегству из страны, он стал никому не нужен, а ведь еще совсем недавно, с ним обращались как с почетным лицом, и он чувствовал себя очень важной фигурой. Оказавшись без поддержки революционеров, Меркуцио понял всю иронию последствий своих действий – вместо того, чтобы добиться славы и любви народа, в глазах рабочих он стал предателем родной семьи, бароном-оборотнем, избалованным ни на что не способным мальчишкой из богатой семьи – любителем роскоши и пышных слов. Все смотрели на него с презрением или вовсе не замечали. Остаток революции он провел, как обычный гражданин, сражаясь на стороне свободы, равенства и братства, а по окончании отказался от своей фамилии и назвался Меркуцио Либертье[1 - liberte – свобода (фр.)], и поступил на службу в полицию – охрана спокойствия населения, поиск и арест политических преступников – не совсем то, о чем он мечтал, но в армию его не взяли из-за фамилии, данной при рождении и репутации предателя.
Прихожане взволнованно засуетились, шепот их голосов был похож на пчелиный рой и с каждой секундой нарастал. Где-то в глубине толпы слышались рыдания напуганных женщин, у алтаря, на котором стоял Меркуцио, девушка потеряла сознание и повалилась на пол, но полицейский, даже не обратил на нее внимания, он упивался вызванной реакцией его сообщения, и даже легкая самодовольная улыбка промелькнула на его губах. Впервые, за долгое время, он смотрел на людей сверху вниз и был в центре событий и более того – их осветителем.
На помощь бедной девушке пришел более зрелый и благородный юноша. Он поднял ее на руки и командным голосом громко произнес – А ну расступись!
Расталкивая плечами толпу, молодой человек вынес девушку в центр зала, подальше от алтаря, где людей было меньше, и уложил на скамью, которая с появлением Меркуцио опустела. Толпа обступила их по кругу, наблюдая за очередной драмой. Как бы ни ужасны были события, о которых только что сообщили, люди больше переживают за то, что происходит в непосредственной близи от них, и потому теперь все внимание было приковано к лишенной сознания и ее спасителю. И даже Меркуцио спрыгнул с алтаря и влился в толпу.
– Воды, – спокойно скомандовал юноша и, не отводя взгляда от девушки, протянул руку назад. – Не подходите слишком близко. Дайте ей воздуха.
Просьба не заставила себя долго ждать. Молодой служитель собора вложил флягу с водой в протянутую руку юноши. Молодой человек набрал в рот воды и со всей силой выдул ее в лицо девушки. Ее глаза широко распахнулись, и она резко села, хватая ртом воздух.
– Посмотрите на меня, – юноша участливо заглянул ей в глаза, нежно ладонями удерживая ее голову. – С вами все хорошо?
– Д-да, – девушка испуганно попыталась оглядеться, но заботливые руки заставили ее сфокусировать свой взгляд на лице молодого человека. – Спасибо. Я в порядке. Спасибо.
– Хорошо, – юноша добродушно улыбнулся и, встав, обернулся к толпе. – Внимание! Теперь послушайте меня!
Люди притихли, но молодому человеку этого показалось мало, и он запрыгнул с ногами на скамью. Он был очень красив и молод. Аккуратно подстриженные русые волосы падали ему на лоб, а голубые как утренние небеса глаза, смотрели на людей, и в них горел огонь – огонь справедливости, которую Феб боготворил, и из-за которой, не смотря на возражении матери, пошел в полицию. На нем был синий сюртук, весь расшитый красивым узором из серебряных нитей, белая атласная рубашка и черные брюки, заправленные в высокие солдатские сапоги из черной кожи, единственная вещь из стандартной формы полицейского. На серебряной бляшке ремня юноши была изображена водяная лилия, символ чистоты и безгрешности.
– Надеюсь меня всем видно и слышно! Меня зовут Фэб Шатопер, и я сотрудник полиции!
Недоверчивый шепот пролетел в толпе, но тут же стих и юноша продолжил:
– Я знаю, что городская полиция не оправдала ваших ожиданий, но паника только ухудшает данное положение. Я человек слова и признаюсь честно – убийца жесток и очень хитер, но он остается человеком, а людям свойственно ошибаться и платок, о котором сообщил мой друг и напарник, месье Либертье, это его первая ошибка и, уверяю вас, последняя. Мы найдем его. Чего бы нам это не стоило. Перед лицом свободного французского народа, я обещаю, жертв больше не будет. Я не допущу. – Фэб сделал глубокую паузу. – Мы все не допустим. Запомните, тот ужас, который охватил наш город, только объединяет нас, а когда французский народ един, в чем мы не так давно убедились, его невозможно победить.
Люди слушали полицейского как завороженные, и когда он закончил, по собору пронесся довольный гул.
– Он прав! Мы едины! Нас не победить! – восклицали люди.
– Но что будет, когда мы его схватим? Вы будите его судить? – вдруг раздался голос из толпы.
– Его будут судить. Но не я. И не судья. Его будете судить Вы – народ. И это будет самый справедливый суд! – Шатопер говорил так уверенно, что ему невозможно было не поверить.
– Гильотиной он не отделается! Зверю – звериную смерть! – донесся новый голос в толпе.
– Да! Мы его сожжем живьем на костре! – люди начали заводиться
– Лучше отправить его на дно Сены, чтобы он захлебнулся помоями! – вступил женский голос.
– А может, его лучше псам скормим?
– Не! Собаки не станут жрать такое дерьмо! Лучше свиньям!
Фэб смотрел на людей и понял, что если сейчас это не прекратить, то люди сразу отсюда отправятся вершить самосуд на улицах Парижа, как вдруг всех прервали хлопки, раздавшиеся за спиной, собравшихся вокруг Шатопера, людей.
Толпа обернулась на звук. На противоположной стороне, напротив Фэба через проход, на скамье стоял Гренгуар с издевательской улыбкой и хлопал в ладоши.
– Браво! Какая воодушевляющая речь месье Шатопер. Вы действительно смельчак – брать на себя обещания, которые не в силах выполнить.
Скулы Фэба напряглись, но он сохранил спокойствие. Но поэт видел его насквозь и, похоже, читал его мысли.
– У вас ничего нет. Платок принадлежал рассеянному повесе, который его потерял, но зато вы едины. Вас много и каждый готов умереть за идею и за нее же убить. Вы не учитесь на своих ошибках. У вас есть сила, но вы не знаете, куда ее применить и потому просто крошите стены. Вы одна большая мишень, а он – маленькая иголка в стогу сена. Но все равно ваши попытки так милы. – Гренгуар слегка склонил голову на бок.
– Осторожней, поэт. Я знаю, кто ты, – угрожающе произнес Шатопер, у которого внутри все сжалось, но он не мог дать Гренгуару себя уничтожить в глазах народа.
– Правда?! – наигранно воскликнул поэт. – И кто же я? Убийца?
– Нет. Каждая гильотина знает твой голос и немало людей погибло от твоих слов, но ты никогда не станешь пачкать руки кровью. Ты тот, кто своими словами вносит в сердца людей смуту, тот, кто играет на человеческих слабостях, провоцирует и манипулирует людьми. Тот, кто приходит туда, где страдают и страдают там, куда ты приходишь. Будь осторожней, поэт, а то эти люди начнут свой суд с тебя…
Гренгуар взорвался смехом.
– О, да! Я слышал этих приверженцев гуманизма, а многих даже видел в деле. Видно так нынче модно вести себя в современных свободных республиках. Голодные до крови, хотя лишь недавно последнюю кровь жертв революции смыли с парижских улиц. Кто-то предложил отдать убийцу собакам, кто-то свиньям. Забудьте. Они вам не понадобятся.
Вы сами его сожрете и умоетесь кровью.
Вы будете смеяться и плакать от счастья.
И именно это зовут все любовью —
Когда тело врага зубами рвем мы на части.
Безумно довольный собой поэт спрыгнул на пол, и толпа расступилась, образовав живой коридор. Высокомерно приподняв подбородок и, зло ухмыляясь, Гренгуар двинулся вперед. Он видел, как люди прячут свой взгляд, когда он проходит мимо и чувствовал, с какой ненавистью ему смотрят в след, и это невероятно радовало его.
Поэт приблизился уже к дверям собора и вдруг обернулся, глядя своими бездонно-черными глазами на Фэба.
– И последнее! Поверьте, если вы продолжите в том же духе, то крови прольется значительно больше, чем должно бы было. Это уже не просто поиск убийцы. Это война. Война за душу. Но его душа уже мертва, так что позаботьтесь о своих, – зловеще произнес Гренгуар и в его глазах мелькнул фиолетовый огонек, будто блики от плаща. Он игриво подмигнул Шатоперу, распахнул двери Собора Парижской Богоматери и весь зал озарил свет. – До скорой встречи, mon amie[2 - Мой друг (фр.)]. – и с этими словами поэт растворился в городской суете французской столицы, самого великого и свободного города мира – Парижа.
Свет, озаривший зал Собора Парижской Богоматери, разогнал напряженную атмосферу, созданную стенами храма и лица людей, просветлели. Слова поэта и страх перед убийцей, как будто растворились в лучах осеннего солнца, и теплый свежий воздух разогнал тревогу и злость, скопившуюся в сердцах прихожан. С рыночной площади стали доноситься голоса торговцев и покупателей, шум реки перебивал детский смех. Вдалеке, дюжина работяг в центре восьмиугольной, окруженной обелисками самых величественных городов Франции, площади Согласия возводили деревянную сцену, а молодые цветочницы украшали фасады зданий лентами и цветами – город готовился к очередному карнавалу в честь побед Наполеона в далеком Египте. Несмотря на все горести, жизнь продолжалась.
Манимые ароматом свежей выпечки и беззаботной радости, прихожане постепенно стали покидать святую обитель и только Фэб продолжал стоять и, как будто смотреть в след ненавистному поэту. В его голове продолжали звучать слова Гренгуара – «Вы действительно смельчак – брать на себя обещания, которые не в силах выполнить…», «У вас ничего нет. Платок принадлежал рассеянному повесе…», «Вы одна большая мишень, а он – маленькая иголка в стогу сена…»
Юноша никак не мог прогнать из своей головы ту мысль, что возможно поэт прав, и сейчас он, Фэб Шатопер, человек слова, пред лицом Бога и народа допустил очень большую ошибку. Он еще долго бы простоял так, смотря в никуда, если бы из задумчивости его не вывело прикосновение чей-то руки к его локтю. Фэб резко обернулся и увидел перед собой Меркуцио.
– Превосходная речь, мой друг. Эти люди верят тебе. – Либертье улыбаясь, смотрел в глаза Шатопера, но улыбка была насмешливой, будто он издевается.
– Жаль, что я сам уже не так верю в свои слова. – Фэб вновь отвернулся, хмуря брови. – А вдруг поэт прав…
