скачать книгу бесплатно
Враги народа
Александр Александрович Тамоников
Спецназ Берии. Герои секретной войны
1939 год. В столице действует антисоветская организация «Святая Держава», которая совершает теракты, сеет панику, наносит ущерб оборонной промышленности. Начальник спецотдела НКВД Ермолай Ремизов получает задание ликвидировать преступную группировку. Опытный оперативник решает дискредитировать главаря и лично возглавить организацию, чтобы после уничтожить ее. Чекистам удается внедриться в руководство «Святой Державы». Но заграничные кураторы, почуяв неладное, приказывают устранить Ремизова. Видя нависшую над ним смертельную угрозу, Ермолай принимает решение ускорить расправу с бандой. Для этого он предлагает «своим» боевикам план покушения на товарища Сталина…
Александр Тамоников
Враги народа
© Рясной И.В., 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Часть первая. Возвращение из чистилища
Глава 1
Похоже, многоходовая оперативная комбинация накрылась. Да еще окружающая обстановка как нельзя лучше подходила для полноты ощущений позорного провала – низкое серое ленинградское небо, и мерзкое ноябрьское снежное крошево под ногами.
Алексей Протопопов терпеть не мог холодный, помпезный и неуютный Ленинград. И всей душой ненавидел, когда рушатся его с академической дотошностью, до мелочей расписанные планы. Ведь за этими обломками открывается неизвестность, готовая поглотить тебя.
Вчерашняя встреча, на которую должен был прийти долгожданный вестник, не состоялась. Пришлось больше часа прождать у Медного Всадника, маяча с журналом «Огонек» и повторяя про себя дурацкие, как обычно принято, слова пароля и отзыва, типа «как пройти к Мариинскому театру и какая опера там сегодня идет».
Кураторы с Лубянки возлагали на эту встречу большие надежды. Хотели посмотреть на большую шишку из Парижей-Лондонов, держащую в своих руках нити антисоветского подполья. Этому фигуранту, с учетом его миссии на территории России, присвоили псевдоним Ревизор. Сколько же сил и ресурсов ушло на подготовку этого свидания. И все впустую.
Первая встреча с объектом агентурной разработки – это как первый поцелуй. От результата зависят дальнейшие отношения и перспективы. Или установится плотный контакт, который позволит затеять с врагом долгую оперативную игру. Или сразу все пойдет кувырком, и останется одно – подать условный сигнал на задержание и спустить с поводка матерых волкодавов, которые трутся вокруг, присматривают за агентом и готовы скрутить хоть самого черта с рогами.
Угораздило же в свое время Протопопова стать участником тайных войн. Его отец, старорежимный профессор Московского университета, настойчиво внушал ему презрение к жандармам и их последователям, будто предчувствуя извилистую дорожку, по которой пойдет сын. А Алексей послушно хотел стать биологом – эта семейная профессия вполне соответствовала его упорству и усидчивости. Но имелась и авантюрная сторона его натуры, полковой трубой зовущая к риску и приключениям. Именно она толкнула его сначала не в ту компанию. А в итоге осенью 1929 года довела до застенков ОГПУ.
Оперативник, рассматривавший его дело, обращался с ним вежливо, даже как-то бережно. Ох, какой же это был мастер своего дела. Он так виртуозно сыграл на чувствах и порывах студента, что в ОГПУ появился идейный осведомитель, носящий оперативный псевдоним Тевтон. А вскоре, с учетом энергии и способностей, его перевели фактически в штат контрразведки на должность секретного сотрудника.
«Сексот» – это не осведомитель, который уши развесит, карандаш заточит и строчит сообщения о том, что слышал в курилках и кабинетах. Секретный сотрудник на острие удара, лицом к лицу с коварным и опасным врагом. Он внедряется, проводит операции, вербует.
Должность младшего научного сотрудника Института микробиологии Академии наук СССР была не столько работой, сколько прикрытием для агента-маршрутника. И он не столько корпел над микроскопом, сколько мотался по всему СССР, меняя личины, паспорта, имена.
Он хорошо знал румынский язык – мать его происходила из знатного румынского рода. В связи с этим его часто использовали на Юго-Западном направлении. То он внедрялся в среду контрабандистов и фальшивомонетчиков в Одессе. То осуществлял оперативное проникновение в контрреволюционную организацию в Кировограде. Научился вживаться в легенды, как в собственную биографию, нацеплять маски, на время становившиеся его собственным лицом. Выполнять любой приказ любой ценой. И ходить по краю. Ведь враг смертельно опасен, о чем свидетельствует глубокий шрам на боку. И еще – врага порой надо уничтожать на месте, притом своими руками. Как тогда, в Киеве, где, выполняя приказ, он всадил пулю в спину важного функционера националистического подполья.
Он всем своим существом втянулся в новую жизнь. Стал азартен в охоте и был готов в лепешку разбиться ради результата. Но постепенно накапливалась усталость. Игры становились все более опасными. Риск уже не бодрил, а ложился тяжестью на душу. И приходило четкое осознание – когда ходишь все время по лезвию ножа, рано или поздно оступишься. А цена ошибки известна – жизнь.
Это его состояние заметил даже куратор – капитан из секретно-политического отдела НКВД, заявивший:
– В отпуск тебе надо, Леша. На море… Но только после того, как дело закончим по Ленинграду. Это важное дело.
– Закончим обязательно.
– Ты главное войди в контакт с фигурантом, – напутствовал капитан. – У нас как у электриков – главное контакт, а потом уж и ток потечет, и механизм заработает.
А этого самого контакта и не состоялось.
Почему фигурант не пришел? Почувствовал, что с ним играют? Или имелись иные причины? Если он жив и эти самые причины все же иные, то игру можно продолжить. Ну а если он понял, что Протопопов – чекист, тогда горят, как свечки, несколько серьезных комбинаций. И нужно выстраивать игру совершенно иным образом – то есть арестовывать всех, до кого дотянешься, и выводить из-под удара своих людей.
Ладно, нечего падать духом и ныть. Надо доделать работу. А для начала встретиться с Ростиславом – известным ленинградским художником, а заодно посредником во встрече. Сейчас он должен ответить на несколько принципиальных вопросов.
Понятное дело, использовали художника втемную. Тот искренне считал себя идейным борцом с «большевистской заразой». К нему Протопопов сейчас и направляется, утопая ногами в снежном, перемешанном с водой, месиве. Мимо роскошных домов с гранитными атлантами. Мимо ленинградцев, уныло бредущих в свете просыпающихся ночных фонарей.
Ростислав, как истинный художник, по доброй французской богемной традиции, занимал под мастерскую мансарду под крышей типичного ленинградского доходного дома. С нее открывался великолепный вид на Неву и увенчанный острым шпилем силуэт Петропавловской крепости.
Пустой неуютный двор-колодец, почерневшие от времени, давно не крашенные массивные двери подъездов. Около одной из них Протопопов остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду. Повел плечами, сбрасывая груз неуверенности, дурных предчувствий и усталости. Погоревали – и хватит. Пора исправлять ситуацию.
На шестой этаж он взбежал уже вполне бодрый. Готовый к суровому разговору. Преисполненный желания растереть Ростислава в порошок.
Остановившись перед входной дверью, он подергал шнурок звонка. Донесся тонкий переливистый звон. И ни ответа ни привета.
Потом ударил ладонью по двери. И та неожиданно поддалась.
«Ладно, зайдем без приглашения».
Сердце тревожно екнуло, захотелось повернуться и уйти. Но он ступил вперед.
В мансарде царила полутьма. На столе неверным светом мерцала свечка, выдергивая из мрака мольберты, холсты, статуэтки – тот фирменный творческий беспорядок, который положен всякому приличному художнику. А Ростислав был хорошим художником… Именно был. Теперь его скрючившееся тело бездвижно лежало на полу. Протопопов с ужасом понял, что хозяин мастерской мертв.
А потом кольнуло ощущение близкой опасности и осознание, что он, легкомысленный дурак, только что вляпался по-крупному.
Протопопов отскочил в сторону и резко обернулся, готовый действовать.
Но не успел.
Мощный удар в живот сбил ему дыхание и опрокинул на пол. Тот, кто бил, обладал чудовищной силой.
Когда в глазах просветлело, Протопопов увидел нависшего над ним человека. И прошептал через силу:
– Ре-ви-зор!
– Ревизор? – усмехнулся тот. – Тогда ты – недостача!
И европейский эмиссар ловким движением свернул секретному сотруднику 2-го отделения СПО НКВД СССР шею…
Глава 2
Я ждал смерти. Давно уже это ожидание для меня не ново.
Обычно процесс надолго не затягивался. Несколько дней в камере, пара допросов, короткий вердикт Тройки. И итог – выстрел из револьвера в затылок на Бутовском стрелковом полигоне НКВД.
Причину моего ареста никто внятно объяснить не мог. Я был уверен, что мне вменят убийство моего руководителя – начальника управления НКВД одной из областей Центральной России Гаевского и его цепного пса Граца. Но об их гибели вообще не спрашивали.
Внутренняя тюрьма в доме номер 2 на площади Дзержинского являлась каменным мешком, куда меня спрятали перед тем, как решить – убивать или не стоит. Хорошего там, конечно, было мало. Но имелись и некоторые плюсы. Например, возможность ощутить на своей шкуре нюансы чекистской работы с противоположной стороны – с той, где находятся враги народа и просто люди, подвернувшиеся под горячую руку НКВД. А этот опыт дорогого стоил.
Большинство камер внутренней тюрьмы – одиночные. Но меня, к счастью, определили в просторное узилище, где ждали своей участи еще пять постояльцев. В большинстве своем это были жестоко выбитые из комфортной колеи, раздавленные люди, еще недавно занимавшие крепкие, а порой даже высокие позиции в иерархии нашего общества.
Вон съежился на нарах работник внешнеторгового ведомства, жалкий, неустанно причитающий о фатальной ошибке органов в отношении него. Однажды он разоткровенничался и сообщил, что на допросах зачисляет в свою троцкистскую организацию всех знакомых и полузнакомых – ведь такое количество народу не арестуют, станет понятна абсурдность обвинений, и его выпустят. Эх, наивная душа.
На соседних нарах обосновался человек иной закваски – суровый генерал-летчик, уверявший, что ничего не скажет вредителям-чекистам, а товарищ Сталин во всем разберется. Однажды его привели с допроса прилично избитого, с окровавленным лицом. Но в его глазах по-прежнему горел упрямый огонек. Это волевой отчаянный боец. Не знаю только, за что его пустили под чекистский кузнечный пресс.
Присутствовал у нас и человек культуры – заслуженный артист Малого театра. Его взяли за длинный язык и операции с драгоценными металлами. Он картинно заламывал руки и причитал, что с интеллигенцией так нельзя обращаться, она соль народа, а когда просыпают соль – это не к добру.
Дни тянулись, как резина. Камера. Прогулки в небольшом тюремном дворе. Снова камера.
Не сказать, что условия были тяжелыми. Кормили неплохо, тщательно выверяя нормы довольствия. В Гражданскую куда хуже приходилось. Тяжелее всего было от царящих в камере уныния и безысходности.
Так прошел месяц. Потом еще один.
Выводили на ночные допросы меня всего три раза. Конвойный сопровождал меня по лестницам, проем между которыми был затянут проволокой – чтобы никто сдуру не прыгнул головой вниз. Потом по длинным гулким коридорам наркомата с частыми дверями. Здание до революции принадлежало гостинице страхового общества «Россия», и эти комнатенки были дешевыми номерами, где когда-то селились купчишки, балеринки и стряпчие.
В итоге я оказывался в крохотном кабинете с привинченными к полу стульями. Там ждал широкоплечий, с крестьянскими широкими руками и простоватым лицом капитан из аппарата Особого уполномоченного НКВД СССР. Из большого сейфа в углу он извлекал папочку с материалами дела. И начинался разговор.
Капитан был усталый и, как мне казалось, деморализованный. Без огонька и напора, как-то отстраненно он задавал вопросы, делая упор на мое пособничество врагам советской власти. Судя по некоторым специфическим оборотам и прямым цитированиям, донос ныне покойного старшего лейтенанта Граца, бывшего руководителя особой следственной группы нашей области, все же дошел до Москвы. А еще аукнулась личная неприязнь ко мне наркома Ежова.
Ни конкретики, ни явных претензий капитан не предъявлял, зато как заведенный долдонил про чистосердечное признание, которое даст мне возможность сохранить жизнь. По-моему, он сам с трудом представлял, что от меня хочет.
Прошелся он по делу завода «Пролетарский дизель», из-за которого и началась вся эта история. Лениво интересовался, сколько денег я получил от западных разведок, чтобы ограждать от правосудия врагов народа. В этих самых врагах числились директор «Пролетарского дизеля», а также руководитель аэроклуба, которых я в свое время сумел защитить от клеветнических обвинений. К удивлению и радости, через некоторое время я узнал, что все эти люди на свободе и трудятся на своих местах. То есть по логике получается, что никаких врагов я не освобождал. Но следствие это мало интересовало.
Иногда мне казалось, что у капитана одна задача – затянуть процесс как можно на более длительное время.
Однажды, ответив на все вопросы в стиле «не знаю, не виноват», я рассказал о внешторговце, припоминающем всех знакомых, чтобы оговорить их в плане участия в контрреволюционной организации. Капитан устало усмехнулся:
– Вы думаете, он один такой? Вон, знаменитый театральный режиссер умудрился оговорить аж сто человек.
– Стахановец. И что? Их всех арестовали?
– Да не смешите. Мы же с понятием.
– Тогда должны понять и то, что я здесь тоже зря. И выгода от моего здесь сидения только контрреволюционерам, которых я не добил.
– А вот тут мое понимание заканчивается, гражданин Ремизов. Поэтому вернемся к нашим баранам. Почему вы, будучи начальником областного Управления государственной безопасности, не приняли мер к…
И шло все по наезженному кругу.
Однажды допрос посетил сам Ежов. Кажется, он был пьян или под воздействием опия. В его взоре я не видел ничего человеческого – только муть и первозданная ярость.
Маленький, подвижный, он вперился в меня выпученными глазами и хрипло прокаркал:
– Кто таков? А, Ремизов! Двурушник! Говори, кто входил в твою антисоветскую группу!
Если бы я и хотел ему чего сказать, он все равно не предоставил мне такой возможности. Тут же бросился на меня, ударил кулаком под дых, по шее, по лицу. Отдышался, взгляд его прояснился, какая-то радость просияла на его лице от того, что безнаказанно лупит человека, способного его соплей перешибить. Есть такая проклятая одержимость безграничной властью, делающая из людей бешеных зверей.
– Контра! – прохрипел Ежов и, махнув рукой, бросился дальше.
Звуки ударов теперь слышались из соседнего кабинета.
Капитан просто окаменел. Посидели мы с ним минут пять в безмолвии. А потом он вызвал конвоира. Ему было стыдно. Непрофессиональное чувство в этих стенах…
Глава 3
В углу, глядя в одну точку, раскачивался на нарах и что-то пел на своем языке узбек. Этот старый заслуженный большевик служил послом на Ближнем Востоке, прославился там загулами на казенные деньги и непротокольными заигрываниями с местными властям. Кроме того, он вел какую-то свою игру, отличную от линии партии. Похоже, его грехи, в отличие от многих тут сидевших, были вполне реальными. Он почти ничего не говорил. Только время от времени, глядя в одну точку, заводил заунывные восточные песни. А иногда грустно произносил:
– Хочу одно – еще разок увидеть мою степь. Ощутить ее запах.
– Хорош выть, внук Чингисхана. Увидишь свою степь, – смеялся генерал-летчик.
– Нет, генерал. Это последний причал корабля в моей бурной, как стремительная горная река, жизни, – по-восточному велеречиво отвечал узбек.
– К чему такой пессимизм, посол?
– К тому, что мне следовало сойти с этого корабля раньше. И теперь я бы смеялся, глядя на них издалека. А сегодня смеются они. Последняя пристань, – узбек впадал в тоску и опять заводил свою песню.
Мы довольно душевно сошлись с генералом-летчиком. Тот был зол, но не терял уверенности. Знал я таких по Гражданской – эти люди сделаны из железа и всегда прикроют тебе спину. И за него, пожалуй, единственного здесь, если не считать профессора-филолога из МГУ, мне было сильно обидно.
Причину своих неурядиц генерал охарактеризовал емко:
– Длинный язык – это как плетка, которой сам себя и охаживаешь. Не сдержался пару раз. Да еще связи припомнили с Тухачевским, которого хорошо знал… Неправильно это, чекист. Каждый сам за себя отвечать должен. И за свое дело. А не за Тухачевского и пару лишних фраз.
– Длинный язык до Соловков доведет, – кивал я.
– Это да. Нечего было с политработниками о политике партии спорить. Гнилой народец, знаешь ли.
– Генерал, ты уже погорел разок, а все продолжаешь болтать лишнее. Еще добавить себе хочешь?
– А чего добавлять? К стенке не поставят. А как война начнется, выдернут с Колымы. Это сейчас пламенные говоруны на подъеме. А как воевать надо будет – они быстро сдуются. И тогда о нас вспомнят. О тех, кто дело делает.
– Какая война?
– Которая на пороге. Так что и погоны мне вернут, и должность дадут. И воевать пошлют.
– Еще выжить надо.
– А кого мне боятся? Как в песне: «Я Сибири не боюся. Сибирь же тоже русская земля». К голоду я привычный. А шантрапа воровская… Так я по царским тюрьмам еще сидел как политический. Знаю этой публике цену, – он сжал огромный кулачище. – Ну, со мной все понятно. А как ты здесь оказался? Не за длинный же язык.
– Когда ныряешь слишком глубоко, рискуешь не вынырнуть.
– Или кессонная болезнь начнется… Хоть за дело пострадал?
– За правое дело, генерал, поверь, – усмехнулся я.
– Не люблю вашего брата. Но тебе хочу верить. Что-то в тебе есть такое, наше…
– Ну да, – кивнул я.
Опять нахлынули еще близкие воспоминания. О том, как машина моей жизни однажды не вписалась в крутой поворот.