Дорога особого значения

Большей частью так поступали уголовники: бытовики и политические обычно держались порознь, были сами по себе, в одиночку старались переживать свои беды и свое безрадостное арестантское существование. Ну, так Музыкант и Угрюмый и были уголовниками. Все говорило о том, что они уголовники: и их наколки, и манера поведения, и жаргонные слова, которые у них то и дело проскальзывали, когда они общались с конвоирами или другими зэками, и даже манера произносить эти слова и та выдавала в них бывалых уголовников.

Правда, они никому не говорили, по каким именно статьям осуждены, да ведь и это, если разобраться, дело вполне понятное и объяснимое. Никто из блатных без надобности не говорит, за что он осужден. Разве только в своем кругу, потому что там-то не скроешь ничего, а остальным – для чего знать? Какая им разница?

Единственное, что выделяло Музыканта и Угрюмого из общей массы заключенных – это их лица. Нет, с лицами все было нормально, все, как и полагается среднестатистическому заключенному, особенно на этапе. Как и у прочих, их лица были небритыми и неумытыми, усталыми и отрешенными и присутствовало то особенное выражение, по которому лицо заключенного очень легко отличить от лица любого другого человека. Но вместе с тем на их лицах читалось и нечто другое: какая-то особенная, не присущая обычному заключенному внимательность, настороженность и даже, если вглядеться, можно было распознать мягкость и доброту – чего на арестантском лице по определению и быть-то не должно. Ну да, вместе с тем и среди заключенных, и среди конвоиров мало было таких, кто обладал способностями физиономиста, а потому никто особо не обращал внимания на лица арестантов, одного из которых называли Музыкантом, а второго – Угрюмым. Для любого заключенного намного важнее и значимее поведение его товарища, а не выражение лица.

А между тем и Музыкант, и Угрюмый были непростыми заключенными. Собственно говоря, они и вовсе не были заключенными. На самом же деле под личиной Музыканта скрывался старший лейтенант Игнат Раздабаров, а под личиной Угрюмого – лейтенант Афанасий Лыков. Еще полгода назад оба они воевали на фронте и были разведчиками. Там же они были ранены, попали в госпиталь, где познакомились и подружились.

Из госпиталя они тоже выписались одновременно. И совсем уж было собрались друг с другом распрощаться, так как им предстояло отбыть в свои воинские части. Но они не расстались, и причиной тому было неожиданное назначение. В апреле 1943 года была сформирована новая служба – СМЕРШ. Вот в нее Раздабарова и Лыкова и определили. Отныне здесь был их фронт, здесь они должны были воевать и побеждать.

Конечно, они пытались протестовать, всячески уговаривали начальство отправить их на фронт. Тем более не знали, что такое этот самый СМЕРШ. Что он значит, с кем воевать. Им, как могли, объяснили, а заодно напомнили истину: приказ есть приказ, а значит, дело Раздабарова и Лыкова – не протестовать и не бунтовать, а незамедлительно приступить к своим новым обязанностям.

– Ну что, братуха? – довольно-таки безрадостно покрутил головой Игнат Раздабаров, когда они вышли от начальства. – Будем воевать здесь. Будем ловить шпионов, диверсантов, дезертиров и разную прочую вражью силу… Знать бы еще, на какие такие крючки и какими сетями всю эту публику ловить – было бы совсем замечательно. Ну да, я думаю, по ходу дела разберемся. Что ты на это скажешь, братуха?

– Разберемся! – односложно буркнул Афанасий Лыков.

Здесь надо сказать, что Игнат Раздабаров и Афанасий Лыков были людьми разными. По сути, они отличались друг от друга так, как, скажем, отличается лето от зимы или день от ночи. Игнат был весельчаком и балагуром, он никогда не унывал, был подвижен и ловок, к тому же хорошо пел, играл на разных инструментах и даже сочинял стихи. Афанасий Лыков был его полной противоположностью. Неразговорчивый, почти никогда не улыбающийся, крепко сбитый, с большими, крепкими руками и тяжелой поступью.

Как они сдружились, что их привлекло друг к другу? А впрочем, какая разница? Никто доподлинно не знает, что именно одного человека влечет к другому человеку. А потому – нужны ли здесь рассуждения и вопросы, на которые нет ответов?

* * *

Почти сразу же после своих новых назначений Раздабаров и Лыков получили первое задание. Заключалось оно в следующем. Не так давно советская разведка получила очень интересные и весьма тревожные сведения. Эти сведения были довольно-таки путаными, и потому стопроцентно поверить в них было сложно, но и отмахнуться от них было бы делом неразумным и даже преступным.

Суть их заключалась в следующем. В начале апреля из одного из концлагерей, находящихся на Украине, бежали пятеро заключенных. Немцы пустились за ними в погоню и троих из них застрелили. Но двоим удалось уцелеть. Они скрылись в лесу и, наверное, погибли бы от холода и голода, но им повезло – они встретили советских партизан. Конечно, партизаны подвергли их допросу. Дело было обычное – а вдруг это никакие не беглецы, а провокаторы. Потому что кто же бежит из плена в весеннюю распутицу, когда еще и снег-то толком не растаял? В такую пору далеко не убежишь.

Но беглецы утверждали, что ждать они не могли, так как у них – важные сведения, которые, несомненно, заинтересуют советское командование. А именно: в их лагерь прибыли какие-то сомнительные вербовщики. Сдается, это были бывшие командиры Красной армии, сдавшиеся или по какой-то другой причине попавшие в плен и перешедшие на сторону немцев. Вербовщиков было трое, их сопровождали пять немецких офицеров. Всех узников построили на площади, и один из вербовщиков произнес перед ними речь. В числе дежурных слов о том, какая советская власть плохая и потому с ней необходимо бороться, вербовщик сказал:

– Ребята! Хватит вам мыкать горе в плену. Есть возможность выйти на свободу, причем немедленно. Со всеми, как говорится, приятностями: вкусной едой, теплой одеждой, чистой постелью. Для этого нужно совсем немного. Нужно лишь изъявить добровольное желание вступить в специальный диверсионный отряд. После подготовки отряд будет направлен на территорию, занимаемую Советами, а именно в Сибирь, для того чтобы вывести из строя Транссибирскую железнодорожную магистраль. Не станет Транссибирской магистрали – прекратится снабжение Красной армии на фронте, а значит, Красная армия будет разгромлена доблестными немецкими войсками. Вот тогда все мы заживем в спокойствии и достатке. Вот такая, значит, получается арифметика…

Вербовщик умолк, окидывая взглядом понурые шеренги узников, а затем продолжил:

– Да, Сибирь далеко. Но не надо этого пугаться. Немецкое командование сделает все возможное, чтобы перебросить вас в те края. Не следует также пугаться и того, что вас будет мало. Потому что там у вас будут помощники. Много помощников – тысячи заключенных, которые томятся в советских лагерях, ждут не дождутся того момента, когда у них появится возможность вырваться из советских застенков и взять в руки оружие и выступить против ненавистной советской власти. И это обязательно случится! Потому что таков план немецкого командования. Так что, ребята, предлагаю вам всем подумать над моими словами. Дело верное! Впереди вас ждет свобода! Конечно, скоро советская власть закончит свое существование и без вас, в этом нет никакого сомнения, но с вашей помощью она прекратит существовать еще скорее! Так что веселей, ребята! Кто желает записаться в отряд и тем самым заслужить прощение Германии, выходи из строя!

Но арестантские шеренги все так же понуро молчали и не двигались. Из немалого количества узников всего лишь несколько человек вышли из строя.

– Я вас понимаю, – сказал на это вербовщик. – Мое предложение было неожиданным, и вам нужно подумать. Что ж, думайте до утра, а утром встретимся еще раз.

В ту же ночь пятеро арестантов решили бежать. Побег намечался давно, но пока к нему еще не были готовы, однако обстоятельства складывались так, что бежать было необходимо немедленно, потому что уж слишком важным и зловещим показалось беглецам выступление вербовщика. А вдруг советская власть ничего не знает ни о готовящихся диверсиях на Транссибирской магистрали, ни о предполагаемой вербовке сибирских заключенных для участия в этих диверсиях? Значит, людям, представляющим советскую власть, необходимо об этом рассказать. Причем немедленно. Потому что как знать: а вдруг такие же вербовки ведутся и в других концлагерях? Вдруг и в сибирских лагерях уже посеяна смута, и вот-вот одно за других начнут вспыхивать восстания, мятежи и побеги, а вслед за ними и диверсии на Транссибирской магистрали?

И они бежали. Как уже было сказано, из пяти беглецов уцелели лишь двое. Да и тем двоим несказанно повезло: оказавшись в лесу, они встретили партизан. Убедившись, что беглецы не лгут и что информация, которой они располагают, и впрямь важна, партизаны связались с командованием Красной армии, а те – с органами НКВД.

НКВД также по достоинству оценил полученную информацию, да иначе и быть не могло. И армейская разведка, и НКВД уже располагали подобными сведениями. Если говорить точнее, они знали, что нечто подобное немецкое командование намерено осуществить в северной части Советского Союза – либо в Воркуте, либо в Салехарде. То есть поднять восстания в тамошних лагерях, предварительно отправив туда им на помощь специальные диверсионные группы, личный состав которых большей частью должен был состоять из завербованных советских военнопленных. Массовые восстания, по замыслу немцев, должны начаться с наступлением весны – то есть когда позволят погодные условия. Командование Красной армии и НКВД об этом знало и разрабатывало соответствующие планы, дабы не допустить ничего подобного.

Но вот то, что такие же операции немцы надеются осуществить в Сибири, для советских органов оказалось новостью. Шутка ли – поднять массовые восстания заключенных в сибирских лагерях, чтобы вывести из строя Транссибирскую магистраль! Тут уж, понятное дело, следовало и встревожиться, и задуматься, и в экстренном порядке изобрести эффективные способы противодействия.

После размышлений и совещаний советское армейское командование вкупе с НКВД пришли к определенным выводам. Никто всерьез не верил, что на Транссиб будет заброшена немецкая диверсионная группа. Каким таким непостижимым способом немцы это сделают? Сибирь далеко. Туда просто так не доберешься – ни самолетом, ни поездом, ни другим транспортом. Тем более если добраться пытается целое воинское подразделение вместе с оружием, взрывчаткой, запасом провизии и прочими необходимыми для таких случаев вещами и предметами. Стало быть, диверсионную группу вычислят и нейтрализуют. Сибирь это все же не Воркута и не Салехард, которые находятся не так далеко от линии фронта. Сибирь – это, можно сказать, край земли.

А вот с тем предполагаемым фактом, что кто-то может попытаться устроить кутерьму в лагерях, приходилось считаться самым серьезным образом. Кто может организовать такую кутерьму да еще и с последующими диверсиями на магистрали? Сами заключенные вряд ли. Конечно, они могут устроить массовый побег (благо весна на подходе), могут даже устроить массовый бунт, но вовсе не ради того, чтобы тем самым начать взрывать железные дороги и рушить тоннели – то есть, по сути, объявить войну советской власти. У массовых бунтов и побегов зэков совсем другая цель – оказаться на свободе. А вот чтобы вступить в открытое сражение с советской властью – здесь нужна чья-то руководящая и направляющая рука.

Но что же это за рука? Откуда ей взяться в дальних сибирских лагерях? Ответ здесь напрашивался сам собою. Если, скажем, в тот или иной лагерь проникнет фашистский агент и если ему удастся сколотить в лагере хотя бы небольшую группу единомышленников, то вот вам и беда. Если эта группа поднимет восстание, то к нему непременно присоединится большинство других заключенных. Да, но откуда взяться в лагерях той самой направляющей и организующей вражеской руке? Ответ здесь также напрашивался сам собой. Агент может быть замаскированным в том же самом городе, где имеется хотя бы один лагерь. Он постарается любым способом проникнуть в этот лагерь, чтобы организовать в нем смуту. Другого способа поднять заключенных на войну с советской властью просто нет. И если поднимется один лагерь, могут подняться и соседние лагеря.

Так оно, скорее всего, и будет. А потому необходимо вычислить тот самый лагерь, с которого, по предположению немецкой разведки, все и начнется. Тут нужно подумать обо всем, продумать действия тщательно и старательно, не упустить никакой, даже самой незначительной детали. Ошибиться тут нельзя. И, вычислив такой лагерь, необходимо предпринять меры, чтобы погасить в нем смуту в самом зародыше. Если смута утихнет в одном лагере, то и в других лагерях она утихнет также. Такой вот расклад, такая вот логика.

После размышлений и анализа имеющейся информации армейская разведка совместно с НКВД пришла к выводу, что смута может начаться в лагере, расположенном в городке под названием Мариинск. Почему именно на нем был остановлен выбор? Тут, по мнению разведки и органов НКВД, имелся свой резон. Даже несколько резонов. Во-первых, городок располагался на Транссибирской магистрали. Во-вторых, поблизости находились несколько лагерей. Можно сказать, целый куст лагерей с разным режимом содержания в них. И в-третьих, в лагере в Мариинске не так давно случилось громкое происшествие: был убит местный оперуполномоченный. По горячим следам найти убийц не удалось, да и по сию пору они не найдены.

Основная версия, по мнению следствия и начальника лагеря, – оперуполномоченного убили блатные, коих в лагере немало. Может, оно и впрямь было именно так, а может, и как-то иначе – как знать? Версия – это еще не доказательство. И кстати: убийству оперуполномоченного предшествовала целая череда других убийств, случившихся в этом же самом лагере. Убили сразу пятерых заключенных в течение двух ночей.

Связаны ли были все эти случаи между собой или дело обстояло как-то иначе – никто по сию пору сказать не мог. Но такие совпадения не могли не насторожить. Главное – в других лагерях все относительно спокойно, а в этом – и убийства пятерых заключенных, и последовавшее за ними убийство оперуполномоченного. А отсюда сам собою возникал вопрос. Уж не связаны ли все эти убийства между собой и не имеют ли все эти случаи отношения к задуманной немцами операции по уничтожению Транссибирской магистрали? Притом случились все они как раз накануне предполагаемого начала немецкой операции. Совпадение? Может, и так. Но что, если все-таки не совпадение, а закономерность? Покамест непонятная и неразъясненная, но закономерность?

И вот чтобы выяснить эту закономерность, разведкой и НКВД была придумана специальная операция. Суть ее заключалась в следующем. В то самое время, о котором идет речь, была организована специальная служба, получившая название СМЕРШ. Никто покамест толком не знал, каковы конкретные обязанности новой службы, а потому, в первую очередь, судили об обязанностях по ее названию. А оно было грозным, красноречивым и впечатляющим – смерть шпионам! А речь-то шла именно о шпионах и диверсантах, намеревавшихся уничтожить Транссибирскую магистраль. Потому, посоветовавшись, командование армейской разведки и НКВД решило возложить основную работу по выявлению вражеских шпионов и диверсантов на Транссибе именно на новую службу. Не снимая, разумеется, и с самих себя соответствующих обязанностей, потому что, как ни крути, а дело было общим. Дело было такое, что от него во многом зависела грядущая победа.

Новосибирский отдел СМЕРШа взялся за дело. За короткое время была разработана специальная операция – одна из первых в молодой, только-только становящейся на ноги службе. Решено было внедрить в тот самый лагерь своих сотрудников. Не в качестве официальных следователей – таковые в лагере уже работали, пытаясь докопаться до сути – кто же убил лагерного оперуполномоченного и пятерых заключенных. А в качестве заключенных. Чтобы, значит, с этого боку попытаться выяснить, что же на самом деле произошло в лагере.

Посылать на такое рискованное дело одного сотрудника было опасно. Мало ли как сложатся обстоятельства, да и что он может сделать один? Решено было послать двоих. Можно, конечно, было бы и троих, и четверых, да вот только где их взять? СМЕРШ только-только становился на ноги и потому штатом был еще не укомплектован. А ситуация между тем требовала немедленных решений и действий, время поджимало.

Но и двоих подходящих для такого дела людей найти так вот запросто было делом непростым. Кого попало в лагерь не пошлешь, здесь нужны личности особого склада. В конце концов, выбор пал на двоих. Оба они только недавно выписались из новосибирского госпиталя, до этого воевали на фронте, оба были разведчиками и офицерами. К тому же друг друга знали и даже, пока лежали в госпитале, сдружились. Вдобавок один из них, Афанасий Лыков, до войны работал в уголовном розыске, а значит, многое знал о нравах преступников, понимал их язык, разбирался в их неписаных законах. Другой – Игнат Раздабаров – был просто молодым человеком, веселым, легким в общении. Все это вместе давало шансы успешно провести задуманную операцию.

Решено было внедрять Раздабарова и Лыкова под видом уголовников. Тут имелся свой серьезный резон. Для политических они были слишком молоды, они выросли при советской власти, а потому – кто бы им поверил, что они в чем-то пошли наперекор власти, при которой выросли? Бытовики? А отчего они с самого начала войны не на фронте? По каким таким причинам околачивались в тылу до тех пор, пока не совершили преступление и не угодили за решетку?

Значит, оставалась третья легенда – уголовники. Еще в начале войны они якобы совершили преступление, долго скрывались и только недавно были пойманы и осуждены. Этим же объяснялось, отчего они не на фронте. Кто же отправит на фронт таких-то? Конечно, и у них была возможность попасть на фронт, но не такие они дураки, чтобы лезть под пули. Уж лучше отсидеться в лагере. Такова была их легенда.

Тут же, с ходу, придумали и преступления, за которые якобы были осуждены новоявленные смершевцы. Раздабаров – за мошенничество, Лыков – за вооруженные грабежи и налеты. А сдружились они, когда сидели в пересылочной тюрьме. Что тут удивительного? И вот с той поры и держатся друг за дружку. В лагере это обычное дело.

Тут же, не сходя с места, смершевцам были придуманы прозвища. Лыков стал Угрюмым, за то что был неулыбчивым, а Раздабаров – Музыкантом, потому что умел играть на разных музыкальных инструментах и хорошо петь. В основном – песни своего собственного сочинения.

Дошла очередь и до наколок, потому что без них какой же ты уголовник. В сути, смысле и значении наколок новоявленные смершевцы разбирались не слишком. Поэтому в качестве консультанта, а заодно и мастера по нанесению наколок был срочно найден некий любопытный персонаж по прозвищу Лева Гармидер – отбывавший сроки еще при революции и НЭПе, а затем основательно с таким делом завязавший в связи со старостью и сменой мировоззрения.

– Оно конечно, – философски заметил Лева Гармидер, когда ему объяснили суть задачи. – Нанести наколки – это можно. Хоть мошеннику, то бишь, я извиняюсь, фармазону, хоть налетчику. Да вот только к наколкам предполагается еще и соответствующий портрет. То есть, я извиняюсь, выражение лица. И какое же выражение лиц у этих мальчиков? Это все что угодно, но только не такое выражение, которое нам нужно! Где вы видели, я извиняюсь, налетчика и фармазона с таким портретом? Разве может быть у таких специальностей столько добра и ума на лице? Я читаю их портреты, а значит, их могут прочитать и другие и сделать выводы. И это, скажу я вам, будут очень печальные выводы для этих мальчиков… Где, я спрашиваю, свирепость на лицах, где холодное равнодушие, и я уже не говорю о таких вещах, как алчность и недоверчивость. А без всего такого отправлять этих мальчиков туда, куда вы собираетесь их отправить, – это я прямо-таки не знаю! Мое старое сердце обливается кровью при такой мысли!

– Так что же делать? – спросил у Левы Гармидера сотрудник СМЕРШа.

– Я думаю, что надо тренироваться, – пожал плечами Лева Гармидер. – Стать перед зеркалом и изображать фармазона и налетчика. И – запечатлеть такую маску на лице. А я буду наблюдать и приму у этих мальчиков экзамен. Поверьте мне, гражданин начальник, что иначе никак нельзя!

– Ну, что делать! – развел руками сотрудник СМЕРШа. – Становитесь, ребята, перед зеркалом и начинайте корчить рожи. До тех пор, пока этот милый старик не будет вами доволен.

– А таки это правильно! – одобрил Лева слова начальника.

Целых два дня Игнат Раздабаров и Афанасий Лыков, хохоча и дурачась, вертелись перед зеркалом и корчили разнообразные гримасы. Лева Гармидер внимательно и со скорбным выражением лица наблюдал за их действиями.

«Им весело! – сам себе говорил старик, печально качая головой. – Они не понимают, что их может ожидать, и потому они смеются».

Тем не менее экзамен перед взыскательным Левой Гармидером Раздабаров и Лыков сдали.

– Который дурак или наполовину слепой, тот, конечно, может принять вас и за фармазона, и за налетчика, – вынес старик вердикт. – А потому молитесь, чтобы на вашем пути вам не встретился умный человек вроде меня… Ну, теперь, я так понимаю, мы будем делать наколки? Для этого, молодые люди, вам понадобится терпение и философское понимание жизни.

– Это бы ладно! – сказал Раздабаров. – С терпением и философией мы как-нибудь поладим! Но вот что делать потом, когда мы выполним задание? Что, так всю жизнь мне и ходить с наколками? Да ведь мне еще жениться! Кто же за меня выйдет, за такого-то? Скажут, настоящий жулик и бандит…

– Таки это никакая не проблема, – успокоил Раздабарова старик. – Как я наколки вам нарисую, так я их и сведу! Главное – вернитесь живыми с вашего задания. И уж тогда найдите опять меня. И все будет хорошо, и вы сможете жениться как порядочный человек, а не как бандит и жулик.

Когда наколки были нанесены, старик долго и придирчиво рассматривал результаты своей работы.

– Это хорошо, – похвалил сам себя старик. – Плохо другое…

– И что же плохо на этот раз? – улыбнулся Раздабаров.

– Плохо – это следы от ран на ваших телах, – сказал бывший уголовник. – Вот это след от пули, не так ли?

– Ну да, – подтвердил Раздабаров. – От нее, родимой.

– Ай, как плохо! – покачал головой старик.

– Но почему же? – не понял Раздабаров.

– Потому что где же это видано, чтобы в фармазона стреляли из винтовки? – горестно вопросил Лева Гармидер. – Фармазону обычно бьют морду. Зонтиком, веером, канделябром… Это, так сказать, приложение к его профессии. Но в фармазона никогда не стреляют из винтовки… Впрочем, – поразмыслил старик, – так было раньше. А теперь – я и не знаю. Может, теперь в фармазона стреляют из винтовки, а налетчика, наоборот, бьют по портрету дамским веером. Откуда мне это знать? Времена теперь другие.

– Что ж, будем надеяться, что они и в самом деле изменились. Я говорю о временах, – беспечно произнес Раздабаров. – И теперь в фармазонов и прочих мошенников стреляют.

– Оно конечно, – философски заметил старый уголовник. – Но таки я думаю, что в жизни всегда есть место чему-то постоянному и неискоренимому. Вот вы меня послушайте, это вам будет полезно…

И до самого вечера старый Лева Гармидер читал Раздабарову и Лыкову лекцию о неписаных законах, порядках и нравах в уголовной среде. Смершевцы слушали, не перебивая и не отвлекаясь. Они понимали: для того задания, которое они обязаны будут выполнить, это пригодится.

Глава 13

И вот сейчас два сотрудника СМЕРШа – Игнат Раздабаров и Афанасий Лыков – под видом осужденных уголовников ехали в вагонзаке. Конечной целью их путешествия был тот самый лагерь в Мариинске, где вначале убили пятерых заключенных, а затем – и местного оперуполномоченного.

Никто не должен был знать, кто они такие на самом деле. Даже начальник лагеря. Впрочем, один человек был все же в курсе дела. Это был следователь НКВД Карагашев, в числе других следователей проводивший расследование убийств, случившихся в лагере. Ему Раздабаров и Лыков должны были докладывать обо всем, что они выведали. Карагашев же должен был предпринять экстренные меры по защите Раздабарова и Лыкова и вывести их из числа участников операции, если их вдруг разоблачат. Причем неважно, кто именно разоблачит – осужденные ли, начальник лагеря или еще кто-то. И Карагашеву, и Раздабарову с Лыковым заранее были даны соответствующие инструкции, как им нужно будет действовать в этом случае. Конечно, при этом все надеялись, что такой случай не возникнет, но на самом деле – как знать? В действительности могло случиться все что угодно.

А пока поезд ехал и ехал, и прицепленный в его хвосте спецвагон скрипел и качался, будто это был не вагон, а корабль, плывший по бурной, неспокойной реке. На окнах вагона были решетки и еще – непроницаемые металлические ставни, так что никаких заоконных видов в окне не было, да и вообще непонятно было, в какую сторону движется поезд, ночь на дворе или день, весна или зима, светит солнце или, может, падает снег. Все было скучно, неопределенно, томительно, и эта скука, неопределенность и томительность раздражали и вгоняли в тоску всех вольных и невольных пассажиров вагона – хоть заключенных, хоть конвоиров. Конечно, можно было бы попытаться уснуть и тем самым скоротать путь, но попробуй усни в такой давке! Заключенных в каждом зарешеченном купе было в три раза больше, чем в самом купе было мест.