Читать книгу Под уральским небом (Тамара Петровна Москалёва) онлайн бесплатно на Bookz (2-ая страница книги)
bannerbanner
Под уральским небом
Под уральским небом
Оценить:

3

Полная версия:

Под уральским небом

«Пацаны – воздух мой, не могу надышаться ими», – говаривал отец. И как чуток подросли сыновья, он их – с собой! То вперегонки с утренним солнцем на рыбалку убегут, то за грибами-ягодами. А то ещё куда… Зимой батька часами возился с ребятами: сооружал хитрые игрушки, по весне ковырялся в саду и огороде. Вот такой он был Иван Силыч Цыпушкин! Конечно, можно бы сказать, что человек отдавал дому всё своё время. Однако, нет! Осень была его! Все три месяца начальник механического цеха теперь обязательно проводил в «Лесном Уюте», поправлял расшатанное за трудовое время здоровье. На работе претензий за его долгое отсутствие не возникало: оставлял за себя заместителя.

Проходили дни. Годы. Вот уже и сыновья переженились, разлетелись по своим местам. Внуков произвели на белый свет. Павлина до осени месяцами гостила у одного сына и у другого. Иван Силыч не покидал отчего угла и лишь изредка наведывался к отпрыскам. «Пусть сами чаще приезжают». А осенью, как заведено, доверив скромное подворье жене, с благословения заводского начальства – отчаливал в «Уют» на поправку.

* * *

Рабочая смена клонится к закату. Напротив сидит икроногая толстуха, безостановочно трендит:

– Помогите, Иван Силыч, не знаю, что и делать с Геркой! В ладу жили, не могла нарадоваться, а вот, как третья лялька родилась, сладу с ним не стало: приходит в ночь да за полночь, а то и вовсе дома не ночует. А как начнёт врать… ой! А я точно знаю, что он с такими же вон бродягами у девок… в Кирсараях. Мне не верите, спросите у него сами…

Сопленосые бабы-жалобщицы вызывали у Цыпушкина раздражение, хоть он и не подавал виду. И не мудрено: всякий раз, после каждой получки, не в милиции, а в кабинете Ивана Силыча жёны искали управу на благоверных. Частенько прямо здесь же, у начальника на глазах, супружницы устраивали домашние разборки с мордобоем. Иван Силыч не принимал сторону нерадивого семьянина, но и его крикливую половину не одобрял: «Чё ты здесь ноешь, а?! – мысленно ругался он, – да огрей ты его на кухне сковородкой разок, чтобы мозги повылетали и выгони к чёртовой матери!»

Вот и сейчас начальник выслушал и со словами: «Понял, не звони!» выпроводил хлюпаюшую молодайку, а к себе на допрос позвал виноватого.

– Ты чё же это, Герасим, выдрючиваешься-то, а? – нахмурился Цыпушкин и уставил на парня суровый взгляд из-под нависшего лба. – Получку домой не приносишь. Гуляешь. Смотри, такая женщина хорошая, а ты…

– Она? Фу, лужа затхлая! – хорохористый Герка брезгливо вскидывается: – Была хорошая, да вся вышла! А вообще… если хорошая, бери её себе!

– Чего-о?! Ты это…

– Да кисло мне с ней, вот чего! – жёстко перебивая начальника, признался Герка, – ну гляди ты, Силыч, на кого она похожа! Она ж в ребятёшках вся утонула, пузо как у свиньи… тьфу!

– Мелюзга-то твоя?

– Не спорю. Детям даю, сколько надо, а с ней жить… – парняга тряхонул косматым чубом, – да и нет на свете мужика, который бы не левачил от своей! Убей, не знаю такого!

– Я такой! – горячо вырвалось у Цыпушкина. Он закурил, густо дымя в форточку.

– О-оо… Ну разве только ты-ы… – съехидничал Герка. Он откинулся на спинку, стал насмешливо рассматривать наставника. – Слышь ты, Иван Силыч… а чё ты в бабах-то… смыслишь вобще?.. Ха, рассказал бы…

Герка спохватился, прикусил язык. Он, конечно, сболтанул такое не со зла. Однослуживцы хоть и подшучивали на стороне, но любили начальника. И Герка – тоже. Но вот вырвалось больное… не поймаешь.

– Извини, Силыч, ну уж шибко ты правильный какой-то. Так на свете не бывает.

Работяга поспешно удалился. А начальник остался стоять у окна…

* * *

Вот уж и весна-красна проплясала свой срок. За нею укатилось и хлопотное лето. А осенью Иван Силыч, как всегда, отправился за здоровьем в «Лесной Уют».

Осень в тот год замешкалась, тепло растворилось, и ранняя зима по всем краям ударила трескучими морозами. В собачий холод кожевники продолжали выполнять план, трудяги механического цеха крутить болты и гайки.

Своим чередом шла размеренная заводская жизнь, как тут неожиданно ворвалась жестокая новость и ошарашила наповал: в «Лесном Уюте» умер Цыпушкин! Да ладно бы умер, как все умирают, а то… Мужики, очухавшись от шока, истерично ржали: «Вот придурок же, а!

Ну и приду-урок…»

* * *

Серо. Мразко. Чудит снежная круте нь. У пустой машины с открытыми бортами, шушукаются любопытные бабки, крестясь и притопывая валенками:

– Господи, беда-то какая… Слыхали хоть, как помер-то? Прямо, кто чё и говорит… Верьхом, будто, на врачихе помер…

– Да уж слыхала. Лошадиные дозы, говорят, ему все годы вкатывала… жеребуха, чёртова! – торопливо подхватила разговор соседка. Подробности её распирали. – Говорят, самого-то… едва с кобылы энтой стащили. А уж потом, мол, замотали прямо голого пальтушкой да и закинули в покойницкий грузовик. Закинули, да и забыли у дороги… Так и валялся бревном промёрзлым. Родню ждал.

– Ага, «родня»… Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, – прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы. – Сродственники называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак… А ведь у него и хозяйка и продолжатели есть. Не безродный какой. – бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки. – Вишь ли: «брезговають они»! А когда на его шее сидели… – знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. – Мы втагоди жили недалече…

– Ай-яй-яай… Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был…

– Да. Отлюбили мужика и – выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит…

– Несут-несут!

– Лёгочко, мужики… табуретки придерживай… Ставь… Простимся.

* * *

Молчание… И вдруг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный: «Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-а милы-ый!..» Вопль этот пронзает до костей… до слёз… до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит… летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли… Упокоить душу усопшего. «Ва-ня-а…»

Чайной розы букет

Не клонись-ка ты, головушка,

от невзгод и от обид.

Б. Окуджава «Новое утро»

На городской окраине крепчает весна. Жарче греет солнышко. Птахи щебечут веселее. Бойчее орут петухи. Хорошо! Только нет-нет, да и набежит облачко, затуманит голубое небо свинцом, опростается дождиком и унесётся своею дорогой. И опять всё наполняется синевой и звоном. Печной дымок кучерявится над низенькими крышами. Говорливые бабульки копошатся на грядках, подставляя светилу застывшие косточки, снимают витаминную зелень для продажи. Перекрикиваясь через плетень, обмениваются новостями. А вдоль старого пруда, свесив головушки, расплакались ивы. О чём тоскуют, горемычные? Неужто по трескучим морозам слёзы проливают? Шлёпаясь у берега, горланят о своём лягушки. Накинули ажурные шалёнки любопытные яблони да вишни, обступили заводскую поляну: «Что происходит?»

К забору Лакокраски присоседилась ржавая пивная бочка. Её облепила гулкая нетерпеливая очередь. Жирная торговка в беретке набекрень ловко швыряет скомканные деньги в кондукторскую сумку, приросшую к её крутому животу: «Даю без сдачи!» – срываясь кашлем, гундосит она. Облезлым маникюром ловит залапанные кружки-банки, живо плещет бронзовую пену. Тётка отчаянно хлюпает вспухшим носом-пятаком и, ткнув в цепкие руки страждущего наполненную посуду и сухую воблу в придачу: «Не оброни!», проворно выдёргивает из кармана грязно-белой тужурки замызганную тряпицу. Со свистом хрюкает и, спрятав платок, снова бойко цедит жижу в пустую тару.

А на свежей травке, проросшей в слякотной земле, полёживают заводские мужички! Они посасывают рыбу с пивом, шумно беседуют. Рядом, задрав хвосты, крутятся дворняги, рассчитывая на объедки.

– …У всех бывает в жизни перепутка… – отставляя порожнюю бутылку, философски замечает плешивый Венька. – Вон хотя бы Колян… Да пш-шёл ты! самому мало! – Венька отогнал пса, норовившего стянуть рыбёшку. – Ну? и чё он в ней нашёл?.. – плешивый внимательно поглядел на товарища. – Я гор-рю, в Маринке-то, чё он нашёл, а? Тьфу!.. доска-доской… как эта вобла, ха-ха-ха… То ли дело её сеструха! – парень обмакнул усы в пену, сдобренную заводским спиртом, смачно хлебнул. – Нас-с… слышь, – он поднял брови, – нас Колян чёрте на кого пр-роменял, бл-лин… А какой дружбан был, а?

– Да уж… Ларриска – девка хоть куда-а! – потягивая из банки, осоловело моргает приятель. – А Мар-ринка… она ччё ни наденет… всё… как на коррове седло.

– Нну… И к тому же… ни кожи, ни рожи… – Венька швырнул собаке рыбий хвост, припал к кружке… – О! Гляди-ка, са-ам катит! – парень отёр ладонью рот, закурил. – Лёгок на помине…

Колян ехал на велосипеде. Из сумки, перекинутой через руль, торчал букет кремовых роз.

– Колька-а, айда сюда! Ты чё-о, бл-лин, как нер-родной?..

Колян отмахнулся от зазывателей, свернул в калитку, за которой спрятался барак-библиотека Лакокрасочного завода.

«Хм…чит-тарь! – Венька стрельнул окурком вслед. – Ин…телли…гент».

* * *

Библиотекарша Марина, и правда, на первый взгляд напоминала скелет из кабинета анатомии. – Покатый лоб с синей прожилиной совсем не украшал девушку. Реденькие волосы едва прикрывали крупные уши. Марина улыбалась большим ртом с широкими зубами. Из толстенных стёкол в чёрной оправе внимательно смотрели умные навыкате глаза. «Минуточку…» – спокойно говорила библиотекарша и цаплей ходила вокруг стеллажей в поисках книги, отрывая от пола тощие ноги в огромных полуботинках. Она прятала в манжеты красные руки. Кутала шарфом гусиную шею с яркими венами.

Время приближалось к концу дня. Читатели разошлись. В тёплой комнате перестукивались батареи. Кошечка, хитро подмигивая с ходиков на стене, укорачивала жизнь всему живому. Марина, как всегда, подсела к Коляну, осторожно спросила:

– Не помешаю?

– Нет, что Вы!

– Любите Тургенева?

Николай усмехнулся: – Ещё не понял…

– А знаете, Коля, ведь у Ивана Сергеевича была не очень складная личная жизнь… Вот и «Первая любовь», – Марина указала на книжку, – о себе пишет.

– В школе… вроде, чё-то говорили…

Девушка придвинула стул, тихо, словно доверяет секрет, произнесла:

– А Вам уж точно в школе не говорили, что Тургенев имел внебрачную дочь – Пелагею от крепостной прачки-красавицы.

– Не знаю… Он, вроде, всю жизнь любил француженку… э-э… как её?..

– Да. И поэтому дочку Пелагею называл «Полинет». Увёз девочку к Полине Виардо из имения своей матери, которая во внучке видела крепостную. Там Пелагея-Полинет и прожила до совершеннолетия.

– Хм… интересно…

– Правда, интересно? А вот ещё…

И Мариша увлечённо рассказывала, скручивая-раскручивая тонкими пальцами шарфик. Девушка, казалось, забывала парня, ловившего каждое слово. Глаза её блестели. Сама становилась необыкновенно оживлённой, отрешённой… как бы… слегка блаженной… А Колян видел картинки воочию… И всякий раз он испытывал потрясение: заманивая историей, Марина превращалась в красавицу-волшебницу.

Хлопнула дверь, послышалось тяжёлое сопение.

– Здорово… молодёжь…

Марина встрепенулась:

– Здравствуйте, Серафим Петрович, – проходите! – Она придвинула грузному старику табурет, – садитесь, пожалуйста, я сейчас.

Старик увлёкся чтением, а девушка открыла форточку. Золотой отблеск упал на ее волосы, свежий воздух обдал прохладой разгорячённые щёки. Она прошла к стеллажам, вернулась с книжкой.

– …А вот это, Коля, – заметки о Тургеневе и Полине Виардо. Уверена, прочитаете с удовольствием.

Впечатлённый Колян остановился на крыльце, перевернул страницы: «Их роман длился сорок лет. Современники замечали, что Полина Виардо была очень некрасива. Генрих Гейне, к примеру, говорил, что эта женщина похожа на пейзаж – чудовищный и экзотический одновременно. А некий художник – их современник, дал Виардо характеристику, как «жестоко некрасивой». И, правда, певица была сутула, с огромным ртом и выпуклыми глазами на крупном мужском лице. Но когда она начинала петь, её отталкивающая внешность преображалась: она становилась царицей – красивой и притягательной.

Впервые Тургенев увидел Виардо на сцене и навсегда потерял рассудок».

– Вот это да-а!..

* * *

Колян забросил всех дружков-приятелей и зачастил в заводскую библиотеку. До или после смены просиживал в уютной читальне. Не сказать, что уж очень любил книги, но что-то неуловимо тянуло его к библиотекарше Марине. Вскоре они уже были на «ты». Колян узнал, что девушка закончила библиотечный и живёт поблизости в унылой развалюхе с немолодой тёткой – Агафьей, любительницей бражки, её мордатым супругом-выпивохой и их смазливой дочерью – Ларисой, заводской буфетчицей. Николай видел, нутром чуял, что разгульные домашние – Марине не компания. Парню хотелось как-то порадовать девушку. И вот…

– Марин… тебе… – Колян держал розы. – Сёдня в читалку не зайду, пораньше на смену заступаю.

Библиотекарша, сделав пометку, отложила чью-то карточку. Глянула на Колю, на букет, удивилась: – Какое чудо! – снова посмотрела на Николая. – А… ты сказал… мн-не?.. Это… мне?.. Неужели?

– Тебе. Нравятся?

– Очень… – выдохнула девушка и отвернулась, прислонилась к стойке, спрятала запылавшее лицо в бутоны. – Господи… как замечательно…

Ежедневно Колян дожидался часа закрытия и провожал библиотекаршу домой. Дорога вдоль пруда пробегала быстро. Попрощавшись у тесовых ворот, юноша крутил на велосипеде в свой посёлок. «Хм, и никакая Маришка не уродина! В-выдумали тоже…»

* * *

Закончился спектакль. Трамвай опаздывал. Ночь. Хмурый сквер. Ноябрьский дождь полощет уцелевшие листья. Мариша – в ботиках, лёгком плаще. Продрогла: зуб на зуб не попадает.

– Марин… слышь… – Колян встряхнул зонт, обдавая холодными брызгами, накинул девушке свою тужурку, – у меня тут недалеко двоюродный брат живёт. Они всей семьёй куда-то на праздники дерганули, а мне вот… ключи оставили, чтоб присматривал. Может… пойдём? Там – тепло…

* * *

– Ты меня любишь?..

– Да… очень… А ты?

– Я… тоже… очень-очень…

– Я такая счастливая…

– Я… то-о-же…

Теперь Николай часто приносил Марине цветы.

– Тебе, курносая, – шептал он и, глядя прямо в глаза, декламировал откуда-то прочитанные слова: – «чайная роза дарует счастье и хранитлюбовь». Чувственная Мариша влюбилась. Она, кажется, готова была раствориться в Николае, была рада жить при нём верной собакой.

* * *

– Ты чего парня-то на улице мурыжишь, заводи в избу, – однажды поругала Марину тётка.

И вот уже Колян стал дорогим человеком в доме. Частенько услаждал хозяина гостинцем: пузырьком разбавленного на Лакокраске спирта.

– Не пойму… – выщипывая брови, недоумевала Лариса, – чем Маришка взяла? Николай – такой видный… – барышня разнеженно всматривалась в зеркало, поправляла рюшки на высокой груди, одёргивала юбку.

– Любовь зла! – оборвала её мать-Агафья, собирая на стол, – да и с лица воду не пить. Зато Маринка – девка учёная, чё ни спросишь, всё знает, – бабка зыркну-ла на дочь, – не в пример тебе. Садись-давай, хватит прихорашиваться-то. – Она поставила наливку, позвала мужа: – Си-идор, айда ужинать, да и Победу отметим маленько.

В разгар застолья вошла сияющая Марина в новой кофточке с букетом. Из-за её спины улыбался Николай.

– У-у-у… Маришка, проходите-проходите! Как тебе личит одёжа-то! – похвалила уже весёленькая тётка Агафья, – не зря вон Колька цветами всю избу усыпал!

Марина вспыхнула: «Да уж… Все комплиментами замучили…»

«Хос-споди-и, да кому ж ты на фиг нужна – красота такая?! – подумала раздражённо Лариска, – только что, Кольке-дураку…» Вслух же вспомнила:

– Вчера, между прочим, припёрся к нам в столовку… старикан-писатель, свою книжку о войне предлагал… – она придвинула Николаю стакан. – Щас… как его называют-то?.. всем… щас гламур-ламур подавай. Короче, не купил никто. – Лариса недовольно хмыкнула: – От всего этого… муторно чё-то…

– Да-а… – вздохнула Агафья, разливая бражку, – человек писал… ночи, поди, не спал – сердце надрывал, вспоминаючи… Думал, надо оно людям… ан нет! никому оно и не нужно: ни война, ни его переживания. – Хозяйка с удовольствием выпила. – Эх… жизнь горючая… – она заклацала солёным огурцом.

– Ну а ты?.. не купила? – попытала сестру Марина.

– Чего? Книжку что ли? – не поняла Лариса, – хм… а мне-то оно на кой сдалось? Да и деньги экономлю, уезжаю же.

– В-во! – опешили хором старики, – к-куда? Когда?

– Через неделю. Уже и билет купила.

– Чё ж нам-то не сказала?..

– К Мишке уезжаю, давно зовёт. Из-за вас только и кисла в этой дыре, – дочь встала, твёрдо сказала обалдевшим родителям: – Всё, для себя жить буду. Вашей зарплаты вам с отцом хватит. Да и Маринка с Колькой подмогнут, если что.

Лариса уехала. Николай переселился к Марине.

* * *

Прошло время, прошёл и медовый угар… Заскучал Николай. Музеи-театры надоели. Книжки читать пропала охота. Да и к молодой жене порастаял интерес. Почему так происходит, он и сам не знал. Вроде… жить семейно ещё не расхотелось – Маринка – жена что надо! А вот грызла непонятная тоска…

– Колян! Ты чё в сам деле? у нас девок мало, что ли?.. – под руку зудел Венька с пивной лужайки, – ну чё ты прицепился к этой страхалюдине? Спелых тёлок вон полным-полно: одна красивше другой! Только присмотрись. А Лариска? Ох, ка-кая баба! – мм… морда свекольная, глаза зелёные… Одни сиськи, блин, чё стоют! Упустил, дурень…

– Да ты, Колька… только захоти – таббун набежит! успевай выбирать! – почёсывая непокорную макушку, икнул его приятель. – А из-за этой… коро… короллевы и на др-рузей плюёшь…

Плевать на друзей Колян не собирался. И всё чаще после смены он запинался о ржавую бочку – отдыхал с приятелями на заветной полянке. Домашние застолья мужа да его хмельные посиделки у бочки-поилицы не на шутку тревожили Маришу. Она, к тому же, носила ребёнка.

– Коль, не балуй ты стариков чекушками. Ну и… сам бы поменьше… – как-то сказала она, заботливо поправляя одеяло, – нам о малыше надо подумать…

– А чего об нём… думать? – позевнул, отворачиваясь, будущий отец. – Родится, когда время придёт. И вообще… Маринка, ты такая правильная… просто ужас. – Однако спиртом хозяев больше не потчевал.

Месяца через три-четыре неожиданно вернулась Лариска.

– Короче… «любовь не получила-ась», – игриво пропела она за столом, томно поглядывая на Николая: – Иэ-эх!.. Ты мне душу за-аморози-ил, ты мне сердце пра-астуди-и-л!»

* * *

Приспели родины! И вот он, мальчик – вылитая копия Николая! От радости пьяный отец приволок в роддом охапку роз.

– Ну-ка, покажи племяшку! – кричала с улицы разнаряженная Лариска.

– Долго ещё лежать-то? – интересовался озабоченный Николай, передавая жене цветы.

– Послезавтра выпишут.

Мариша наказала мужу принести заготовленное приданое.

– Я тоже приду! – крикнула, уходя Лариса.

Подошёл день выписки. Принимай, мир, нового человека! Весёлый денёк! И на душе праздник! Марина откинула занавеску – сверху, за тополями, видны ползущие взад-вперёд разноцветные трамваи, на остановке суетится народ. «Сейчас приедут…» – За тобой, – сказала пожилая санитарка, – собирайся.

– В холле стояла тётка Агафья. В одной руке она веником держала розовый букет, в другой – узелок для малыша.

– Вот… Колька велел передать… лично в руки, – тётка неуклюже сунула племяннице букет.

– А где… Николай? – растерялась Мариша.

Бабка, пряча оплывшие глаза, теребила узелок.

– Ты… только того… Как сказать-то… Ну, в общем… уехали они с Лоркой. – Тётка скуксилась, выдохнула бражкой: – Ох-х… спутались… и вот…

Марину срочно увезли в терапию – сердце подвело, младенца снова поместили в роддом. Выписались к тётке только через полторы недели. И назвала Марина сына, как и его отца – Николашей. А отец и не вспоминал о сыне… Сестра-Лариса тоже не писала ни ей, ни родителям. Так никто и не знал, где беглые, живы ли?

* * *

Зима. Студёный просочень стелется по полу, вызывая озноб. Сумрачно, и пахнет лекарством. Ребёнок мечется в жару. Табуретка и стул завалены аптечными склянками. На столике разбросано бельишко. Дни и ночи слились воедино. Бесконечная усталость… И это прерывистое со стоном дыхание… Марина сидит на краешке кровати и гладит, и гладит исхудавшее тельце. И смотрит, и смотрит на сына, как в последний раз: «Крошечка моя… радость… умоляю – не умирай! Только не умирай…»

В комнатушках промозгло и сыро. Николаша всё время болеет. Днём он вялый и капризный. Ночью плохо спит. «Горластое племя…» – чертыхается дед Сидор, гремит рукомойником, собираясь на работу. Недовольно скрипят половицы под тёткой Агафьей.

«Окрепнет организм – болезни уйдут», – заверяют врачи.

Наступали трудные времена

Лакокрасочный обанкротился и едва дышал. Рабочих изрядно подсократили. Библиотеку закрыли вовсе – не до чтения.

– Хм… перекати-поле… – злилась на дочь Агафья, – да и Колька… такое же отрепье… А ты с дитёнком живи, ни об чём не переживай, – успокаивала она племянницу. – На алименты пока не подавай, может, у самого совесть проснётся. Думаю, твоих декретных да нашего с дедом жалованья хватит. А Николашка подрастёт маленько, там видно будет, чё и как… Щас, не нервничай попусту, гуляй с парнишкой, грудью корми – для него это наиперьвое лекарство.

После беспокойной ночи, малыш уснул. А за окном буянили небесные силы. В утренней синеве искрило. Владыко-ветер, ругаясь, косматил молоденькую рябину, хлестал стенку халупы оторванной ставней. Дождь-сатана в неистовой пляске бился о тёмное стекло. Раскатами хохотал гром. Избень жалобно трещала, осыпаясь штукатуркой. Жутко. Родственники на работе. Дом, словно вымер.

Мариша лежала в темноте. Не спалось. Но вот непогода утихла, изредка напоминая о себе слабыми вспышками молний… Женщина включила ночник, открыла томик Асадова. Совсем недавно его читал Николай:

«Всё равно я приду. Ты слышишь?

Добреду, доползудойду!»

Из книжки выпала засохшая роза. У Марины сжалось сердце: «доползу», – слёзы затуманили глаза. Неожиданно бодро вякнул малец – напомнил: пора «столоваться». Мариша прибавила свет.

Дядька Сидор пришёл с дежурства и, не мигая, застыл у приоткрытой Марининой двери. Женщина расстегнула кофту. Из плена выкатилась пышная грудь. На коричневом соске повисла белая капля… Мать, агукая, взяла сына на колени. Ребёнок стал судорожно пихать упругую грудь большим голодным ртом. Тугой струёй брызнуло молоко, омывая лицо младенца. Кормящая вправила сочный бутон в рот малыша. Тот жадно ухватил. Прижался, засопел. Марина обтёрла сынишку, нежно поцеловала. Дед-Сидор, сглотнув слюну, на цыпочках удалился.

Обычно малоразговорчивый по трезвости он как-то заметил жене-Агафье:

– Сдобная да гладкая Маринка-то стала… ишь, как выправилась…

* * *

Вечер. Домашние – на смене. Шебуршат ветки за ставнями. После очередного кормления Марина уложила ребёнка и, приглушив лампу, легла сама. Провалилась в сон в ту же минуту…

И видится ей, будто страшный зверь шумно кряхтит и шарит у неё за пазухой, сильными лапами пытается раздвинуть её коленки. Горячее чудище сдавливает… – нечем дышать… Она задыхается!

Сон моментально слетел! Марина вскрикнула, резко оттолкнула пришельца. Вскочила, бестолково моргая. Боже, что это?! Кто?! – Перед ней с расстёгнутой ширинкой грозной махиной восстоял босой и голый до портков Сидор. По бычьей шее густо стекал пот.

– Ну што… не поймёшь… што?.. – бессвязно просипел он, придерживая кальсоны. – Расплатиться бы надо, – деда била лихорадка. – А то я смотрю: ты го-ордая такая!.. на старика и смотреть… не хочешь…

– За… ч-что… расплачиваться?.. – Белая как стена Мариша торопливо перебирала пуговички кофты, не попадая в петли.

– А, поди, сама не знаешь?.. – Дядька ухмыльнулся и неожиданно крепко обхватил Марину, алчно ловя её губы. – Чай… нне дар-ром… у мменя… околачиваешься… с огрызком-то своим… – Он резко швырнул женщину на койку и жарким холодцом навалился на неё. Женщина охнула. Койка надсадно заскрипела. Огромной пятернёй мужик стиснул хрупкие ладони, другой стал отчаянно раздирать плотную юбку.

– Вы что? – глухо завопила под стариком Марина, – в-вы что-о!

Она билась под липкой тушей, выплёвывая горькие пучки волос, которые дремуче клубились из деда и лезли в рот, застилали глаза. Младенец, проснувшись, взвизгнул, залился плачем. Постанывая, дед неистово кусал гнилыми обломками молодое тело, слюнявил налитые груди, ухватывал молочные соски толстыми губами: «Ох-х… пог-годи-и… Н-не верти-ись…»

Задыхаясь, Марина впилась зубами в старикову поросль. Тот взъярился:

– Так-то… ты… ммм… благодаришь-шь… та-ак?..

– Отпу-ус-сти-и! Жжи-ивотное…

– Н-не хочешь-шь сам-ма… твою мать… – злобно шипел Сидор, – погод-ди… я… с тоб-бой… щ-щас…

bannerbanner