скачать книгу бесплатно
Мама с Папой уединялись в их спальне и долго не спали, шептались, видно, Папа рассказывал Маме, что там было – на сессиях. Потому что ясно было, что у них есть какая-то тайна. Утром они долго спали, и Мама выходила счастливая.
Накануне она напекала много пирогов и плюшек, так что аромат их вперемешку с мандаринами – был ароматом счастья.
Депутатов, по-видимому, в Москве развлекали, и Папа привозил иллюстрированные программки Театра оперетты с фотографиями Татьяны Шмыги и сценами из оперетт. Я их очень любила разглядывать.
К Новому году привозили большую ёлку, Папа устанавливал её, и все наряжали, навешивали обязательно, кроме игрушек, ещё и орехи и конфеты, яблочки и мандарины. Накрывали праздничный стол. И даже нам, детям, наливали немного шампанского.
Всегда хотелось досидеть до 12 часов, но это казалось так долго, что мы засыпали, но всегда просили, чтобы нас разбудили.
Мама и Папа были самыми красивыми и добрыми, а мы – дети – самыми счастливыми. И этот дом из четырёх комнат, с двумя печами, десятью окнами и собакой Марсиком, был погружён в безмерный океан холода и мрака (как в «Солярисе»).
И вот тут уж я начну «философствовать»! Север – это место, где Земля остывает. Как чайник. И стремится сравняться по температуре с Космосом. Это значит, что энтропия повышается. Количество минусовых градусов в сотни раз превосходят плюсовые, как будто некий талантливый Серёжин студент умело подхватывает монетку почти на одних решках. Система приближается к равновесной. Противостоять ей может только тепло человеческих отношений. Низкий градус холода провоцирует высокий градус человеческого участия.
Француз Жюль Элькем за три года прошёл 12 тысяч километров по побережью от Норвегии до Берингова пролива, один с собаками. Этот сумасшедший шел и день, и полярную ночь. Что ему пришлось пережить, можно представить! И вот он говорит, что самыми сильными впечатлениями были – горячие встречи с людьми.
Север – великий воспитатель. И как хорошо! Человеку не надо быть строгим, а только проявлять любовь и заботу. А функции наказания и внушения берёт на себя сама природа.
Если когда-нибудь китайцы вытеснят русских на север, так ведь это благо будет! Появится порода людей, состоящих из одних только достоинств. Температурные минусы превратятся в человеческие плюсы.
Злой завиток. Страшное лето в пионерском лагере
В девчоночьем детстве была у нас такая «примета» – проверяли характер, – если взять волосок, быстро провести его между крепко зажатыми пальцами, и он завьётся крутой спиралькой, то значит, чей волосок – тот злой человек.
Вот такой крутой завиток сделала судьба в 1964 году.
Мы обязаны были пройти летнюю педпрактику в пионерском лагере. Не знаю, по какому стечению обстоятельств, возможно, и по причине некоторой политической неблагонадёжности я вместе с тремя близкими подругами оказалась в этом сезоне в лагере МВД.
Тяжёлое давление началось уже с момента оформления на Петровке 38. Дисциплина, единство и порядок – страшные враги для романтиков. Нас отправили ещё до открытия сезона прибирать и отмывать домики после зимы. И мы сразу обнаружили, что наш лагерь имеет соседа – летнюю базу для душевнобольных. Там находились молодые парни из армейских частей, потерявшие разум на службе, и больные белой горячкой от алкоголизма.
Мы их – услышали. Они бродили за проволочным забором и кричали, стонали, выли, вопили. В нашем пионерском лагере целый день из репродуктора звучала музыка, она была фоном, и поэтому я даже не помню, что там передавали, наверное советские песни. А днём в тихий час музыка выключалась, и очень хорошо все эти дикие страшные вопли было слышно – дети замирали от страха.
Какому-то начальнику идея разместить два этих лагеря рядом показалась удачной.
Жители соседнего села работали в этих лагерях.
Когда мы с детьми ходили гулять по окрестностям, мы обязательно были должны пройти мимо сумасшедшего лагеря. И эти страшные люди провожали нас глазами.
Начальником нашего лагеря был бывший начальник тюрьмы, воспитательницами – надзирательницы из женской тюрьмы, а мужская часть вожатых – милиционеры. Везде нужно было водить детей строем, даже в столовую.
В моём отряде оказался мальчик, больной лунатизмом.
По ночам он вставал и проходил из одной палаты в другую мимо моего закутка за ширмой и проводил рукой по занавеске, за которой я спала, а у меня от страха шевелились и поднимались волосы. Раньше я не верила, что такое бывает в самом деле.
Во вторую смену в старшем отряде повесился мальчик.
Шло кино в большом сарае, весь лагерь смотрел, а он вышел и повесился на ближайшем дереве. Говорили, что был влюблён в девочку, а она на этом сеансе села рядом с другим мальчиком. И он пошёл и повесился.
Понаехали следователи, всех нас допрашивали. Начальника отстранили от работы, и он пил водку бутылками и не пьянел. Сама видела на ночных дежурствах, когда мы должны были обходить лагерь.
Однажды в тихий час я вышла из домика и оказалась среди сплошного потока воды, которая лилась с неба, как река, так что дышать было нечем. Мне казалось, что я иду по дну бурной реки, преодолевая сильное течение, вода толкала меня, крутила, я тоже как бы обезумела и, ничего не понимая, пробивалась, потому что – вот же он – домик, рядом, но шла я, кажется, минут пятнадцать. Всё вокруг гремело и ревело, гром не прекращался ни на секунду. Такие вещи можно видеть в кино, по телевизору, можно о них прочитать. Но это было со мной.
Назавтра мы с нашими молодцами-милиционерами пошли смотреть на просеку в сосновом бору, которую проделал ураган. Это было метрах в пятистах от лагеря.
Ширина просеки метров двадцать – толстенные высоченные сосны лежали выкорчеванными с корнями, сражённые и поваленные какой-то невероятной силой.
Некоторые, по-видимому, взвивались в воздух, падали на соседей и лежали расколотыми на части.
Ураган или смерч прошёл узкой полосой совсем рядом с сотнями детей и больных. Подвинься он на сотню-другую метров, я бы не писала сейчас.
В то лето было много страха и подавленности, так что и «живописать» неуместно. Злое лето. От людской ли злости прошёл этот смерч, или, наоборот, – он готовился и отравлял людей – кто знает.
Не люблю вспоминать подобное – но вспомнилось после американской трагедии.
Это был первый мой московский год
Два месяца жила у дяди Миши, а потом он мне нашёл квартиру.
На улице, параллельной Якиманке, кажется Димитровке, в Замоскворечье, напротив Литературного музея. Знакомые дамы оттуда и нашли мне эту квартиру. Там жила одинокая старушка. Я должна была спать на старом кожаном диване. Но в нём было столько клопов!
И я их ужасно боялась. Поэтому собрала какие-то тряпки, одеяла и стелила себе спальное местечко в углу. Но клопы и там меня находили!
Вскоре старушку увезла скорая помощь с астмой, и я осталась наедине с клопами.
Вдруг однажды приходит молодой человек кавказской наружности и говорит, что он – племянник моей старушки и будет жить здесь же.
Он спал на клопяном диване, а я в своём углу на полу.
Однажды он пригласил меня в ресторан. Тётя Люба сшила мне красивое платье из красного твида, у меня ещё была коса, и в таком виде я пошла в ресторан.
У меня не было страха перед ресторанами, потому что до этого я несколько раз бывала там с Папой. А тут меня вдруг стали приглашать танцевать разные мужики, и я всем отказывала.
Мой спутник мне говорит:
– А знаешь, почему все на тебя смотрят? Потому что ты здесь самая молоденькая!
Я стала проситься домой. Когда пришли в квартиру, то этот человек начал агрессию. Я дралась и оборонялась изо всех сил! Наконец он понял, что ничего от меня не добьётся, и ушёл.
Это был хороший урок – тогда я поняла, что если не захочу, то никто никогда от меня ничего не добьётся. Мне, правда, и в голову не приходило, что меня можно было просто оглушить ударом по голове.
Однако наступал новый год, и видеть мне не хотелось абсолютно никого.
Да и некого было видеть, я трудно сходилась с людьми.
И вот я встречаю Новый год одна, вернее, в компании клопов.
К ночи они повыползли изо всех щелей и, приподнявшись и вытянувшись на всех своих шести ногах, вытаращили свои гляделки и очень пристально смотрели на меня.
Я сидела всю ночь на одиноком стуле за пустым столом и училась принимать от жизни грустные подарки.
Фантазия-экспромт
Пианино привезли зимой в сорокаградусный мороз в большом деревянном ящике из шершавых досок, поставили посреди комнаты и не велели распаковывать двое суток, чтобы согрелось постепенно.
Мы ходили вокруг него и изнывали от нетерпения. Вот оно стоит у меня и сейчас – по левую руку! Красивый и прекрасный инструмент – «Красный Октябрь». Тогда такие инструменты делали из конфискованных немецких деталей. До сих пор он отлично звучит.
Серёженьке было четыре года, мне – десять, а Риточке – четырнадцать.
В музыкальную школу отправили меня. Первые шесть лет моей учительницей была Гутта Моисеевна – высланная литовка. Тогда в Якутске много было сосланных из Прибалтики.
Жила она от нас недалеко, и на уроки я ходила к ней домой. Боялась я её ужасно. Хотя она была добра ко мне. Она учила меня так, как учила её в детстве немецкая бонна. Самое главное – держать руку «яблочком».
И я на уроках глохла, все усилия были направлены на то, чтобы никакой палец не выпирал и не проваливался. Я очень любила Гутту Моисеевну, но руку она мне так и не поставила, зажатость в локте и плече осталась.
И всё-таки я любила ходить к ней – у неё были два хорошеньких сына – близнецы Иша и Миша. Их всё время кормили какими-то оладьями.
А на окнах – необыкновенные шторы с поющими птицами – клювики у них были раскрыты. Была ещё совсем старенькая бабушка, которая так и не дожила до возвращения на родину, и похоронили её в вечную якутскую мерзлоту. А муж её – врач – работал ветеринаром.
Так я и училась, как «барышня». Музыкальная школа была далеко, я часто болела, или были большие морозы, и поэтому на сольфеджио и гармонию я попадала редко, плохо понимала, хотя и получала пятёрки. Халтура какая-то была в школе.
Но музыку полюбила очень. Я её слушала по радиоприёмнику. Слушала подряд любую классическую музыку.
Однажды – мне было уже, наверное, лет 15—16 – в Якутск приехала гастрольная оперная труппа. Привезли «Травиату», «Риголетто», «Фауста», «Алеко» и «Сильву»! Исполнение, наверное, было слабенькое, но меня трясло от возбуждения, как в лихорадке. До сих пор в памяти некоторые мизансцены.
Кажется, в 1956 году сосланным прибалтам разрешили вернуться, и моя Гутта Моисеевна уехала, подарив мне на память сонаты Бетховена.
Следующей моей учительницей была очаровательная огненно-рыжая зеленоглазая молоденькая выпускница консерватории, приехавшая на год отрабатывать свой диплом. Кроме того, что она была рыжая и зеленоглазая, от неё не осталось никаких воспоминаний.
Я тем временем окончила школу и поступила в музучилище и заочно в только что открывшийся Якутский университет на филфак, потому что за сочинения часто получала пятёрки.
Надо сказать, что Мама наша очень хотела вырастить нас образованными и воспитанными людьми. В те годы Мама собрала большую библиотеку, в основном это были подписные издания, и я читала очень много. И Мама даже познакомилась с одной старой дамой, которая учила нас Правилам хорошего тона.
Вообще у нас в семье было тепло и уютно. Мама и Папа нас очень любили, каждое лето мы выезжали на дачу (и даже пианино возили туда), было то, что называется «счастливое детство». Это, оказывается, так важно! Как бы мне потом ни приходилось в жизни, что бы ни случалось, я всегда носила в себе это счастливое детство, я была родом из счастливого детства. Потом я встретила такое у Набокова.
А в музучилище у меня была учительница Маргарита Николаевна Алиева. Она закончила аспирантуру в Ленинградской консерватории и тоже по распределению приехала в Якутск вместе со своим мужем – дирижёром.
Это был чудесный год! Я занималась по восемь часов. Я была влюблена в свою учительницу, это была блондинка с карими глазами – талантливая, умная, обаятельная. Она с удовольствием учила нас – совсем бездарных провинциальных учениц. Я тогда за этот один год сделала всё, что я вообще сделала в музыке.
Я выучила первый концерт Бетховена и даже сыграла его с маленьким оркестриком, который собрал муж Маргариты Николаевны на Якутском радио. Я выучила Прелюдию и фугу Баха номер 6, сонату Хачатуряна, какие-то пьесы Кабалевского. И я выучила «Фантазию-экспромт» Шопена! Я не смогу описать процесс работы – а это была работа! Может быть, единственный раз в жизни я работала. Те, кто слушал «Фантазию-экспромт» Шопена, понимают, что это фигура высшего пилотажа. Это Фаберже в фортепианном варианте. Ведь автор был великий пианист!
Рассыпавшиеся бусы, струи фонтана, порывы ветра в листве и травах – в общем, турбулентное неописуемое движение. Техническая трудность в том, что в левой руке нужно было сыграть двенадцать шестнадцатых, а в правой в это время – шестнадцать шестнадцатых, и распределить их так, чтобы они попадали в какие-то неуловимые промежутки между звуками, то есть чтобы все шестнадцатые при всём несовпадении звучали ровно, как бы и не зная друг о друге. И вот эта несовпадаемость провоцирует неровное сердцебиение и романтическую потерю разума. А ещё этот Шопеновский темп «рубато», когда противопоказана вообще классическая ровность, а музыка изливается, как она сама хочет. И всё это в самом быстром, задыхающемся темпе, будто догоняешь поезд с уезжающей любовью. А средняя часть – адажио, и столько в нём неги, нежности, чувственности!
Да что словами описывать музыку! До сих пор каждая нота звучит во мне, каждый палец помнит свою клавишу, казалось бы, садись и играй. Сажусь и играю, но – «сумбур вместо музыки», грязь, мазня. О, горе моё! Вот он – инструмент, вот ноты, вот руки, но искусства нет. Но было, было! Правда – было!
Сейчас я подумала, что, может быть, я с такой горечью и вспоминаю это время, что ничего похожего у меня больше не было никогда. Ни в чём. Я с блеском сыграла Шопена на экзамене и концерте. А потом Маргарита Николаевна, отработав положенный год, уехала обратно в Ленинград. И учиться стало не у кого.
Я поехала в Новосибирск, где работала подруга Маргариты Николаевны – Софья Гиндис, которой и было передано рекомендательное письмо от неё. Но когда я приехала в Новосибирск в конце августа, меня прослушал известный и солирующий пианист Захарченко. Он сразу взял меня к себе в класс на второй курс и всем рассказывал, какая хорошая ученица у него появилась. Учиться у него было престижно. А дальше всё начало рушиться. Главное – у меня не было инструмента.
Я поселилась «в углу» у одной тётеньки. Утром я просыпалась в шесть часов от гимна (с тех пор я его ненавижу), ехала на трамвае в училище, разыскивала свободный класс и занималась до восьми часов. Потом начинались занятия, и снова я могла позаниматься только после шести вечера. Мои пробелы в сольфеджио и гармонии были ужасными. Как мне было плохо! Так плохо, что я вот только сейчас рассказываю об этом кое-как. Первую сессию я сдала. А потом просто наступило безнадёжное затмение.
Я не могу вспомнить целые месяцы той своей жизни.
У меня были подруги, но после занятий они уходили к себе домой и играли там на своих роялях. У меня был хороший приятель – Жора Каменец. Он тоже жил на квартире, но с инструментом. Он тоже не собирался быть музыкантом, учился до этого даже в каком-то институте, кажется, в Новокузнецке. Играл на скрипке, а потом попал к преподавательнице – ученице Татьяны Николаевой, нашей известной пианистки, и стал усердно заниматься на фортепиано, а потом поступил в это же Новосибирское училище, тоже на второй курс. Он был из сибирских немцев, поселившихся здесь ещё во времена Бирона, который развивал на Алтае горную промышленность.
Вот мы с Жоркой после занятий и ходили вместе, как иногородние, в столовку. А потом он уходил к себе на квартиру заниматься. Мне заниматься было негде.
Может возникнуть подозрение, что я тогда влюбилась и потому у меня всё полетело. Куда там! Даже намёка ни на какую любовь! Жорка был старше меня на семь лет – белёсый немец с красным носом любителя пива. Ему со мной интересно, наверное, было (а со мной всем мужчинам интересно было). Мы вместе ходили на все симфонические концерты и в оперный театр, благо студенты музучилища проходили по студенческим билетам. И я ему очень признательна за то, что он познакомил меня с «Весной священной» Стравинского, которая привела меня в пожизненный восторг.
Возможно, я как-то и входила в его жизненные планы, но я была так молода и невинна, так мне было не до того, я просто ничего не понимала.
Ну, и чтобы закончить о Каменце, – потом, когда я уже вышла замуж и опять в Новосибирске мы с мужем были на концерте, впереди нас оказался Жорка. Я было думала заговорить с ним, но не стала. Он женился уже в консерватории на пианистке Карине – армянке, у них был сын, которого они успешно продвигали в дирижёры. И теперь он живёт где-то в Германии.
Я вообще-то всегда была (и осталась) девочкой скромной и даже застенчивой, поэтому мне правда было нелегко.
На весенней сессии я должна была сыграть «Первую прелюдию» Рахманинова. Она построена на больших аккордах в обеих руках, которые должны изобразить колокольный звон. А руки у меня маленькие, октаву не берут. В общем, программу свою я не успела выучить, и меня отчислили. Может быть, каждый человек пережил что-нибудь похожее, как переживают первую любовь, и тогда, вспомнив свои чувства, поймёт и мои. Если нет – то и стараться передать их не стоит, невозможно.
Итак, триумфом и единственным достижением моим в музыке так и осталась «Фантазия-экспромт» Шопена.
Я до сих пор помню её и могу худо-бедно сыграть, особенно если позаниматься.
Ну, а потом… Что потом…
Я прилетела в Якутск и не сразу рассказала обо всём Маме с Папой. Только вечером, за чаем, вдруг хлынули такие горькие слёзы и так долго лились без слов! Собрались с Папой и полетели в Москву в МГПИ им. В. И. Ленина. Поступила, началась новая хорошая жизнь. Но боль и горечь оставались всю жизнь. Я больше играла на трёх роялях в трёх наших знаменитых больших аудиториях или в закутке с пианино, чем сидела на лекциях. По-прежнему много ходила на симфонические концерты – в Консерваторию, в Зал Чайковского, в Колонный зал. Уже будучи замужем, я 32 года покупала абонементы на симфонические концерты нашего знаменитого оркестра под управлением Каца. Помню, сижу беременная и говорю своему ребёночку: «Слушай, слушай!» Вот Петя и наслушался.
Так всю жизнь и прогоревала о музыке. Я не знаю, почему я так трагично это пережила, почему не успокоилась и не переключилась ни на что.
Петя сейчас музыкант, он один меня понимает. Мне всегда было невыносимо вспоминать этот период в моей жизни. Я никому о нём не рассказывала. Я замуровала его в бетонный склеп. Да и сейчас я рассказала только события, не трогая мук, а ведь главное – детали. Я всегда отмахивалась – нет, нет, не надо об этом! Но через полвека даже после Чернобыльской аварии опасности не будет. А тут прошло уже 45 лет. Ушло то прошлое, как ушла в прошлое даже смерть, которая стояла рядом у моего изголовья семь лет тому назад, всё стало просто частью судьбы.
Я поняла, что не надо закреплять в СЛОВЕ то плохое, что со мной происходит. И сейчас ещё как живые встают подробности того года, но зачем их вытаскивать на свет? Пусть остаются в склепе…
Но сегодня я рада, что написала об этом, значит, пережитое очистилось и проросло травой забвения.
Пока я писала, вдруг налетела ужасная гроза, град с горошину стучал в окна, во дворе завыли сигнализации на машинах, Дага прижалась к моим ногам, и компьютер сам собою выключился. Ну, всё, думаю, ничего не сохранится, значит, не судьба этой истории быть рассказанной. Но прошла гроза, умный ворд всё восстановил, и в памяти гремит мучительная и счастливая «Фантазия-экспромт»!
У меня в Москве
У меня в Москве купола горят,
У меня в Москве колокола звонят.
М. Цветаева
У меня в Москве есть Дом. Даже Дворец! Он – мой, не знаю, есть ли ещё какой человек, которому почти сорок лет снится этот Дом.
Всё очень просто – это Московский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина. Раньше это был институт благородных девиц.
Мне очень нравится его архитектура. Ничего лучшего мне не пришлось увидеть. Описать архитектуру трудно, хотя очень хочется. Юрий Михайлович Лотман описал, как были построены дворянские дома в деревенских имениях и в Петербурге, – их можно представить. Надо и мне попробовать описать мой Дом, хотя я уже многое забыла.
Дом угловой и в плане представляет четверть круга. Студенческий вход – со двора, из скверика, там по «дуге» было несколько дверей, но открыта всегда была одна.
