Моя любимая кукла

Защитница не отходила от Ляли ни на шаг. Кукабарон становился ласковее день ото дня, все чаще смотрел на девочку, задерживал на ней странные неприятные взгляды. Но фея оказалась права – Кукабарон не касался ее.

Когда наступала ночь, и Кукабарон велел Ляле ложиться рядом, между ними появлялась защитница. Девочка прижималась к ней крепко-крепко, слёзно прося не уходить. Кукла-суфлер гладила малышку по волосам и обещала остаться до конца. Когда девочка засыпала, она нежно перебирала прядки ее волос и убирала их ото лба, но кроха часто вздрагивала – вдруг грубые пальцы Кукабарона вновь добрались до нее? Но пальцы феи были тонкие и нежные. Она успокаивала малютку, и, ласково шепча:

«Не бойся, милая, это я» – целовала в лоб и гладила по спинке.

И тогда девочка засыпала спокойным сном…

А однажды почти заснувшая малышка сквозь дремоту услышала, как спасительница дрогнувшим голосом, сквозь слёзы шептала:

– Это была самая долгая весна в моей жизни…

Лето

В одно утро дышать на сцене стало тяжелее: жара захватила театр. Наступил июнь. Музыка звонко заиграла, оповещая Лялю и куклу-суфлера о скором обряде.

Малышка все дольше сидела на руках феи. Они вместе ели, пили, спали. Со стороны девушка и ребёнок походили на мать и дитя, но это было не так. Временами казалось, что они две части одного целого.

Ляля прижималась к груди спасительницы и ее больше не пугали театр, Кукабарон, зрители-манекены и серые девочки. На руках феи она чувствовала безопасность и тепло.

Кукабарон же ликовал. Как блаженный он плясал на сцене, болтал со зрителями, делился своей радостью о приближении грозы.

Он готовил Лялю к заветному обряду: расчесывал по десять раз на дню, заплетал косы, завивал кудри, надевал и снимал платья. Все это время девочка сидела на руках феи, которая и производила все эти действия. Малышка видела это так.

Кукабарон лишь наблюдал за ними.

Однажды она спросила:

– Кукла-суфлер, а почему ты помогаешь мне?

– Потому что ты маленькая, а я взрослая. Взрослые должны помогать малышам.

– Но почему ты помогаешь именно мне? – спросила Ляля. – А не другим серым девочкам?

Фея не спешила отвечать, но малышка ждала ответ.

– Им уже не помочь… Они не успели вырасти…

– Не успели вырасти?!

– Да… Он забрал их…

Малышка хлопала ресницами, особо не вдумываясь в слова спасительницы. Но тут личико ее озарилось радостью:

– Выходит, я успела вырасти! – Вскрикнула она и подпрыгнула на руках феи. – Но при чем тут ты?!

Кукла-суфлер опустила голову и не спешила встречаться взглядом с любопытной крохой.

– Там тоже есть мое место… – Она повернула голову в сторону зрителей-манекенов.

– Но ты не похожа на них! – Недоверчиво охнула Ляля.

– Я говорю про серых девочек, милая…

– Но ты и на них не похожа! Я на них больше похожа, но не ты! – Нахмурилась кроха.

– Потому что я выросла. И спасаю одну из них.

– Ты же сказала, что им уже не помочь! – Девочка глядела на куклу-суфлера, сердито нахмурив бровки.

Почему такая мудрая и взрослая фея не может точно дать ответ?!

– Ты боишься мне сказать?! – Догадалась Ляля.

– Боюсь.… Но мое место до сих пор там.… Пустует…

Малышка поглядела на первые ряды, и раскрыла рот от удивления: одно единственное кресло пустовало – там, где она просидела зиму.

Время замерло: наступил антракт.

Кукла-суфлер с крохой на руках осторожно спустилась со сцены. Кукабарон на днях часто прохаживался возле первых рядов. Он готовил место для Ляли. На самой середине находился ее «трон». Она должна была стать королевой его кукол.

Фея знала, что за кулисами стоит огромная коробка, обшитая розовым атласом – дом для Ляли. Кукабарон уже и ее приготовил. Там она будет спать, а если не захочет, он привяжет ее атласными лентами за запястья и щиколотки.

Ночью она будет спать в коробке, а днём Кукабарон будет усаживать ее на трон в первом ряду и любоваться со сцены.

Кукла-суфлер медленно обошла первый ряд. И встала за спинками сидений, они были подписаны.

Фея очень волновалась, и Ляля это чувствовала: ее сердце стучало часто-часто. Малышка положила ручку к груди спасительницы и погладила.

– Не бойся, сердечко! Я ведь рядом с тобой!

Кукла-суфлер улыбнулась и поцеловала девочку в лоб.

Она посмотрела на спинки сидений, и уголки губ медленно опустились. Там, где обычно написан номер, красными чернилами небрежно накарябали имена. Где-то имя было не разобрать: краска трескалась и осыпалась. Ляля не догадывалась, что названия кресел начертили кровью их обладательниц.

– Ма-ри-ка… – По слогам читала малышка. – Бел-ла, Эли-за, Бет-ти…

Ляля замолчала: они подошли к пустому сиденью.

Кукла-суфлер остановилась и, не моргая, смотрела на безымянное кресло.

– Вот мое место… наше…

Сколько времени осталось, прежде чем Кукабарон напишет кровью малышки слово Ляля?

Только кукла-суфлер об этом подумала, как над сценой вздрогнуло небо: август наступил так скоро, а небо потемнело в преддверии грозы…

– Я это ты? – Тихо спросила малышка. – Я знала! Я догадывалась! Ведь так тепло и уютно может быть только с родным сердцем! Ближе тебя у меня нет!

Антракт резко закончился, а фея тут же исчезла. Испуганная одинокая Ляля стояла на сцене. К ней бежал Кукабарон. Он набросился на девочку.

Малышка приподнялась на локти и, отталкиваясь пятками, пыталась убежать от него. Злодей в один шаг очутился перед любимой куклой и схватил за стопу.

Я стояла у закулисных штор и не могла пошевелиться. Я была не в силах осознать, что со мной происходит. Только приглушенные детские крики отрезвили голову. Я так сильно сжала кулаки, что ногти расцарапали ладони.

Сколько злости жило в моих руках!

Кукабарон был выше меня на целую голову, шире в плечах в два раза, и не мне тягаться с ним. Но на сцене лежала истощенная полумертвая кроха, а он ещё пытался домогаться до нее. Вот он схватил ее за ногу. Малышка закричала, а потом разрыдалась.

У меня затряслись ноги. Как невыносим был этот крик! Дикая боль за невинного ребёнка, которого никто не защитил, пронзила меня словно ударом молнии. И это была не метафора: гроза вовсю буйствовала. Небо рыдало, и я вместе с ним.

Но плакать времени не было: Кукабарон стоял перед Лялей, готовый уничтожить ее. Ярость, жалость к ребенку и несправедливость жестокой судьбы, наполнили меня всю. Я забыла про сцену, про гром и льющийся дождь. Мое сознание сузилось до пистолетного прицела. И в нём был Кукабарон.

Возле меня стояла розовая коробка – кукольный дом для Ляли. Я схватила ее и огрела по спине Кукабарона. Он даже не шелохнулся, будто ничего не почувствовал. А я все била и била его, пока коробка не разлетелась в щепки.

Крики ребенка были так невыносимы для меня, и каждым ударом я пыталась заглушить их. Но злодея это не останавливало. Я швырнула останки кукольного дома на сцену и еще более озлобленная подошла к спине Кукабарона и схватила его за плечи.

Все происходило как во сне. Физически я была слабее, но это не имело значение. С лёгкостью я развернула его и вцепилась в шею. Он, не ожидая, что здесь оказался посторонний, грохнулся на спину. Ярость и ненависть, буквально, кипели во мне, и не направь я их на него, меня бы разорвало на части.

Я уселась ему на живот, схватила за шею и душила, душила, душила. Потом тормошила как грушу и била об пол. Потом опять душила и душила.

Его шея была широкой и мясистой. Злости в моих руках было так много, что даже его огромной шеи было мало, чтобы она испарилась. Мне хотелось скрутить ее как тряпку, что я и делала. Сила моих рук была так велика, что слышалось, как его позвонки захрустели! Я превратила его шею в кисель!

Я хотела, чтобы Кукабарон исчез, растворился, стёрся с лица земли. Я уселась на него всем телом и продавила им сцену.

Музыка продолжала играть, и краем уха я услышала, как она плавно переросла в ремикс, дополненный тяжёлыми басами.

И вот в полу сцены образовалась огромная дыра, из которой торчали лишь ноги Кукабарона, а я все топталась по нему, превратив его тело в расплющенный блин – старую выбивалку с ручкой.

Напоследок, я выбивала им полы, ступеньки, закулисные шторы. Когда моя злость закончилась, я кричала сквозь слёзы:

– Ты больше не обидишь меня, не обидишь меня, не обидишь…

В моих руках остались лишь его туфли, которые я бросила в толпу манекенов, снеся одному голову начисто.

Пьеса закончилась.

Летняя гроза в новом звучании отгремела.

Серые девочки, поедаемые червями, поникли ещё больше и даже уменьшились в размерах. Зрители-манекены жутко глядели на сцену, в предвкушении нового спектакля. Но главный злодей убит.

Я оглядывалась, ища малышку, но она исчезла! Как безумная, я бегала по всей сцене, заглянула в каждый угол, умоляла ее выйти, звала и плакала, но девочки не было!

Она сидела на первом ряду…

Поникшая, грустная, оскверненная…

Я медленно спустилась и прошла к ней со стороны спинок, не в силах глядеть ей в лицо. Прямо на моих глазах на сиденье свежей кровью кто-то невидимый написал слово «Ляля».

Дрожащими руками я подняла девочку и, прижав к груди, побежала из театра вон.

Я бежала, бежала, бежала. Только бы не останавливаться и не оборачиваться…

Гроза сменилась тёплым дождём.

Я все бежала. И вот исчезла дорога, исчез лес. Закончился дождь. Ни неба, ни земли, лишь чистый лист.

Я стояла на ватмане.

Я смотрела на ребёнка, которого не смогла спасти. Худенькая полумертвая девочка глядела на меня огромными глазами на высохшем личике и едва улыбалась:

– Спасибо! – Тихо-тихо прошептала она одними губами.

Только сейчас я заметила на малышке кровь. Но откуда?! Обряд не состоялся, но почему девочка все равно в синяках и ранах? Почему она все равно оказалась на пустом сиденье? Почему следы от шлепков и ударов все равно появлялись на ее теле, даже когда я защищала ее?

Она уменьшалась в моих руках и превратилась в маленький комочек бумаги, он почернел и разлетелся пеплом.

Я разрыдалась и упала на колени.

Я ведь защитила ее, она больше не на сцене, злодея нет. Тогда почему она умерла? Он не терзал ее, я помешала ему, но почему мне так мучительно больно в груди? Неужели обряд оказался неизбежным? И даже волшебным ластиком его не стереть из памяти…

Подул теплый ветер, и что-то теплое и маленькое коснулось моей щеки.

Я подняла голову.

Здоровая и улыбающаяся девочка стояла передо мной и гладила по щеке.

– Я не умерла. И пусть на моем теле сохранились следы его зла, но они больше не болят. Он все равно бы украл меня, и это не изменить. Я всего лишь хотела, чтобы теплый и заботливый взрослый был рядом и защищал от него. Только ты могла им оказаться. Ты исцелила меня, и я очень тебя люблю.

Рыдания вновь вырвались из моего горла.

– Я живу в тебе. Вот здесь. – Девочка коснулась моей груди теплой ладошкой. – Тут мой домик. Ты впустишь меня?

Я закивала. Она крепко обняла меня своими маленькими ручками, а я плакала, уткнувшись в ее детское плечико.

– И я все равно люблю фиолетовые цветочки. Не запрещай нам, пожалуйста, на них смотреть! – Напоследок, пожелала девочка и растворилась в моей груди.

Впервые за двенадцать лет я почувствовала себя целостной и смогла вздохнуть свободно: мой внутренний ребенок исцелился.

Пробуждение

«Белый солдатик» стоял напротив открытой палаты.

Нехорошо подглядывать, но здесь свои правила.

Она проснулась на голом матраце. Там, где лежала подушка, он был совсем мокрым – следы ушедших мучений. Скомканное одеяло валялось на полу, а простыня задралась до изголовья!

Пол усеян снегом.

Она вскочила с постели. Никакой это был не снег – перья из распотрошенной ею во сне подушки осыпали комнату!

Она замерла и прислушалась: из актового зала доносилась музыка: летняя гроза в современной обработке.

Двенадцать лет назад по миру путешествовал некий Кукольный Барон и похищал маленьких девочек для игры в своем заброшенном театре. Он создавал с ними пьесы и готовил к особому обряду – сохранить девочку навсегда хорошенькой бесчувственной куколкой.

Он растил из ребёнка послушную игрушку, и сам решал, когда наступит лето, осень, зима или весна, сколько они будут длиться и в какой последовательности. Но всегда в конце «года» девочку ждал обряд. И чем слабее и покорнее она становилась к финалу, тем более сильным и могучим ощущал себя Барон.

Он считал, что девочка не станет истинной куклой, пока он не надругается над ней и не сделает взрослой – в этом и был смысл обряда. Но ни одна не оправдала его надежд: дети не переживали таких издевательств над душой и телом. Он коллекционировал трупы малышек на первом ряду.

Про Кукольного Барона все же узнали и нашли заброшенный театр.

Последнюю девочку удалось спасти. Но он успел совершить жестокий обряд. Она единственная, кто выжил после него, но надолго поселилась в краю, где правили «белые солдатики».

Один из них сегодня намеренно добавил успокоительное в обед и не позвал ее на музыкальный час: не так-то просто встретиться со своей болью. Но, глядя на разруху в комнате, ей, наконец, удалось сделать это во сне.

Она в недоумении стояла посреди комнаты и ещё не успела прийти в себя.

Белый солдатик позвал ее.

Вместе они подошли к окну. Там во дворе была клумба, на которой только-только распустились фиолетовые цветочки.

Она улыбнулась и положила руку на грудь – впервые за двенадцать лет ее реакция на эти цветы изменилась.

Белый солдатик ничего не говорил, а лишь наблюдал.

– Знаете, – Начала она, повернувшись к нему. – В современной обработке летняя гроза звучит куда ярче! Я бы сказала динамичнее и… результативнее!

– Удивительные наблюдения. Отчего же? Поясни!

Она молчала пару секунд, собираясь с мыслями.

– Первую версию обработали, дополнили, и… – Запнулась она. – Во сне я сделала то же самое… с теми давними событиями…

Лицо белого солдатика засветилось: интерес и восхищение застыли на нем.

– Ремейк, значит… – Предположил он.

– Да, можно и так сказать… – Ее пальцы судорожно теребили манжеты водолазки. – Только я была главная. Под звуки летней грозы в симфонической обработке я уничтожила Кукольного Барона, защитив себя маленькую.

– Это замечательно! Я и не думал, что такая польза может быть от музыкальных часов! Тем более, во сне! Расскажешь подробнее в кабинете?

– С удовольствием! – Улыбнулась она.

А за окном красовались первоцветы – фиолетовые крокусы – предвестники весны.