скачать книгу бесплатно
В этом мире не было мужчин. Совсем.
Согласно семейному преданию, у бабушки был когда-то муж, но потом он «предал семью», за что и был изгнан. Иногда маленькая Маруся задумывалась о том, как живется дедушке в изгнании. Ей представлялся бесконечный серый дождь и мокрый холодный город с большими домами и темными окнами, и вот, в этом городе где-то по улицам бродит ее дедушка, одинокий и неприкаянный. Потом, когда Маруся уже стала взрослой женщиной, она узнала, что причина развода ее бабушки – банальна, глупа и смазлива и жила в соседнем подъезде. А у бабушки был не тот характер, чтобы это терпеть и не то воспитание, чтобы с этим разобраться. Поэтому она взяла подмышку дочь и уехала в далекий город Свердловск, там жил кто-то из родственников. Марусину бабушку звали Владислава Иосифовна. Ее мать была «гордая полячка», а папа «еврей-лавочник». От матери ей досталась ни к чему неприменимая и ни с чем непримиримая гордость, а от отца способность приспособиться практически к любым обстоятельствам.
У Марусиной мамы мужа никогда раньше не было. Марусю она родила от большой любви. Маленькой Марусе это представлялось как-то так: вот идет по улице красивая юная мама и тут ярко-розовым облаком на нее наплывает большая любовь, облако окутывает маму, скрывает ее целиком, затем оно рассеивается, а на руках у мамы – новорожденная Маруся.
У мамы было два неоспоримых преимущества перед всеми женщинами на земле – она была добрая и мама. Она носила странное имя – Ирэна. Мужчин в ее жизни кроме той самой «большой любви» не наблюдалось. Ирэна работала в бухгалтерии завода и любила конфеты «Птичье молоко».
Однажды в бухгалтерию каким-то непонятным злым ветром занесло Виктора Волкова – слесаря третьего разряда, непонятого и недооцененного поэта в прошлом. Виктор произвел неизгладимое впечатление. Ему было немного за сорок, он был красив. В прошлом у него была семья и журналистская карьера, которая закончилась в тот день, когда его исключили из комсомола за недостойное поведение. Дело было в том, что в одной из служебных командировок, где он по заданию одной из газет должен был собирать материал про передовиков производства, его в гостинице застала горничная, прогуливающегося пьяным и голым по этажу. Из газеты он «уволился по собственному желанию», женщина, которая считала его своим мужем на тот момент, выгнала его из квартиры по тем же соображениям. От безысходности и недопонимания Виктор запил окончательно и бесповоротно.
Для Ирэны Виктор приносил конфеты «Птичье молоко» и читал стихи. Декламировать он умел превосходно. Много, долго, без лишнего надрыва. Его хотелось слушать, на него хотелось смотреть. Ирэна поняла – это ее судьба. Ее не смутило то обстоятельство, что он работает слесарем и живет в скромной комнате в коммуналке и его гардероб состоит из рабочей одежды и двух парадных костюмов: светло-серого и ярко-синего.
Она привела его знакомиться с семьей уже через две недели после знакомства, еще через месяц они поженились, и Маруся теперь спала не в маминой комнате, а в бабушкиной, а еще через пару недель начался для Маруси ад. Что бы она ни делала, – «дядя Витя» был ей недоволен. Однажды они пошли гулять. Дядя Витя, мама и Маруся. Они шли по улице, и у Маруси развязался шнурок. Она наклонилась и долго его завязывала, но пальчики не слушались и красивый бантик из шнурка никак не получался, и тогда она просто засунула концы шнурка в ботинок. Дядя Витя увидел это и начал над ней смеяться, мол вон уже какая большая, скоро замуж отдавать (Марусе было только шесть), а шнурки завязывать не умеет. А потом у каждого встречного ребенка в парке спрашивал – умеет ли он завязывать шнурки. И показывал пальцем на Марусю со словами: «А вот она – не умеет!». Мама при этом почему-то смеялась, а Маруся глотала слезы, горькие и противные.
Поначалу Марусе очень хотелось, чтобы этот новый человек ее полюбил как родную дочь. Она приносила ему газету, когда он садился ужинать, аккуратно складывала в шкаф его брошенную на диван одежду, чистила щеткой с черным кремом его ботинки, стоящие в прихожей. Но это все почему-то не нравилось Дяде Вите, он раздражался, кричал на Марусю. Его раздражало само присутствие Маруси. Она никак не могла понять – почему.
Почти все время Маруся теперь проводила не с мамой, а с бабушкой. Это было непривычно и непонятно, мама все время была с Дядей Витей. Они ходили в гости или кто-то приходил к ним. Все взрослые сидели на кухне, смеялись, кричали, курили. А Маруся сидела в бабушкиной комнате на диване и листала книги.
Лето, осень, зима, весна, снова лето…. Проходило Марусино детство теперь под крики пьяного отчима, ворчание и упреки бабушки и глухие рыдания, и нервный визг матери. Ирэна изменилась, стала нервной, крикливой, дерганной. Понемногу стала тоже выпивать вместе с мужем, сначала за компанию, потом, чтобы ему меньше досталось, потом потому что у нее жизнь не сложилась, потом по привычке.
* * *
Виктор Волков, отчим Маруси, вырос в детском доме. Он родился в 1945 году, 9 мая. Так, по крайней мере, написано было у него в метрике. В детский дом его привезли из больницы, где он находился. В мае сорок пятого кто-то подкинул ребенка на крыльцо больницы. Он был завернут в полинялую пеленку, сшитую из чьего-то платья.
Свое детство Виктор почти не помнил, лишь несколько эпизодов, например, как однажды лизнул качели и прилип языком и долго-долго так стоял, до темноты. Его отсутствие было замечено только на ужине, к тому времени он уже три часа стоял на улице, прилипший к металлической опоре качели, и потом его язык отливали из чайника. Еще, он помнил, как потерялся. В третьем классе ходили на экскурсию на завод, смотрели, спрашивали, было интересно, но душно и шумно. А когда вышли, Виктор поднял голову и увидел огромное необычайно синее и глубокое небо. Он уже отстал от всех и все стоял и смотрел на небо. А когда опустил голову, то вокруг никого не было. Города он не знал, да и не мог знать, ведь школа, в которую они ходили находилась через дорогу, больше он нигде и не бывал. Чужих людей спрашивать побоялся. Пометался взад-вперед, и сел на скамейку, ждать смерть. Непонятно почему, но именно так он себе и сказал: «Я сяду на скамейку и буду ждать смерть». И ему даже почудилось, что он ее видит. Смерть была очень красивая и очень юная, с большими синими глазами, в которых были лишь беспомощность и ярость. Но в тот раз его смерть не пришла за ним, а его нашла их детдомовская воспитательница Мария Васильевна – женщина, уставшая от беспросветности жизни и от чужих детей. Она дала Игорю подзатыльник и запретила неделю брать полдник.
В школе Виктор учился лучше всех. До седьмого класса. А потом его за пятерки учителя перестали хвалить, а друзья по комнате в детдоме стали презирать. Виктор был мальчиком умным и умел уже к тому времени приспосабливаться к ситуации, так что учиться перестал. Однако, закончив десятилетку, и отслужив в армии, умудрился поступить на журфак в Университет. Там он встретил свою будущую жену. У нее было странное имя – Нора. Она была сногсшибательно красива, к тому же из актерской семьи. С тех пор Виктор испытывал патологическую страсть к женщинам с необычными именами.
С Норой они поженились всего через полтора месяца после знакомства. Молодая семья, разумеется поселилась в квартире родителей невесты. В семье Норы Виктора приняли хорошо, он очень быстро адаптировался и научился красиво пить и декламировать стихи. Жена из Норы получилась никудышная – готовить она не умела, за мужем смотреть, стирать или гладить – не желала. «Мещанские предрассудки» – фыркала она. В доме на всех готовила Норина бабушка, она следила за порядком в доме, за тем, чтобы у всех была чистая одежда, и после ночных посиделок Нориных родителей или друзей молодой четы, всегда вставала ни свет ни заря, чтобы убрать последствия «творческих вечеров». Нора рассказывала, что ее бабушка – бывшая аристократка, чуть ли ни графиня. Виктор смотрел на эту маленькую, терпеливую женщину, с утра до ночи что-то чистящую или готовящую и не сказавшую ни разу, никому, ни слова упрека и хмыкал. Не верил. Не так он себе представлял аристократов. Семейная жизнь Норы и Виктора была далека от идиллической. Они бурно ссорились, бурно мирились, обязательно запивая и то и другое дешевым алкоголем.
Потом Норина бабушка умерла, и порядок в доме полетел ко всем чертям. Огромная пятикомнатная квартира – непонятно какими судьбами доставшаяся одной актерской семье – постепенно зарастала мусором, пылью и густым запахом рвоты и сигарет. Однако так продолжалось недолго.
Сначала куда-то пропала Норина мама – очень красивая в прошлом известная в городе актриса оперетты. Поговаривали, что она уехала на Юг, в Ялту – жить со своим старым поклонником из партийных шишек союзного значения, который однажды, находясь по каким-то важным партийным делам в Свердловске, посетил театр, и сразу насмерть влюбился. Потом Норин папа – режиссер – решил привести в дом свою новую пассию – молоденькую актрису, которая была на два года моложе Норы, но все же смогла взять хозяйство в свои руки. Она была красивая, умная, хваткая, деревенская девушка с большими планами на жизнь. Существование Норы и ее молодого бесперспективного, пьющего мужа в этой квартире не входило в планы новой хозяйки. Она решила, что Норе нужно найти нового жениха, с квартирой, и быстро осуществила план. Так Виктор остался без жены и без жилья, с тетрадочкой написанных им стихов и глубоким убеждением в несправедливости жизни и коварстве женского рода.
Дальше все слилось воедино. Будто в круговороте воронки Виктора засасывало все больше, и он опускался все ниже.
* * *
Маруся не любила ходить в школу. Там было очень шумно. В ее классе было тридцать два ученика. У Маруси была мамина фамилия – Яснопольская, то есть находилась она вместе со своей фамилией в самом конце списка и в классном журнале, и в приоритетах учителей. Училась Маруся «неплохо», в ее дневнике были в основном четверки. Возможно, именно поэтому ее почти не замечали. Если бы она были отличницей, то на нее возлагали бы надежды, другие ученики должны были бы, по словам учителей «равняться на таких учеников». Если бы она была заядлой троечницей, то ее бы просили «подтянуться», «ведь ты же можешь», говорили бы ей. Неуспевающей она быть не могла, потому что это тоже надо постараться уж совсем ничего не делать.
Так вот и получилось, что к концу пятого класса Маруся стала самой незаметной ученицей в классе. Дома ее тоже едва замечали. Бабушка следила за тем, чтобы она была чисто одета и всегда вовремя возвращалась домой из школы. Владислава Иосифовна была воспитана еще в то время, когда главным для человека была его полезность для общества и с детьми поэтому не принято было разговоры разговаривать, интересоваться их жизнью, или обнимать и зацеловывать ребенка. В такой эмоциональной отчужденности воспитали ее, так она воспитала свою дочку и точно такими же приемами пользовалась в воспитании своей внучки. Она видела, что с дочкой явно что-то не так, чувствовала, что внучка растет замкнутой, но для того, чтобы признать эти проблемы, нужно было поступиться гордостью, а Владислава Иосифовна всегда ходила с высоко поднятой головой. Так уж ее воспитали ее мать и тетка – «гордые полячки».
Из своего детства до детдома, в котором она оказалась в восьмилетнем возрасте, Владислава Иосифовна помнила высокую мамину прическу, столовое серебро, накрахмаленную белоснежную скатерть и напомаженные острые отцовские усы. Отца расстреляли в тридцать девятом, мама вскоре умерла от какой-то непонятной болезни, о которой принято было говорить только шепотом. Владислава оказалась в детском доме еще до войны. Потом война, эвакуация. После войны ее удочерили. По тем временам случай почти невероятный, в стране было много сирот и все детдома были переполнены. Но Владиславе повезло, так как ее разыскала и забрала из детдома тетка, двоюродная сестра ее матери. Она была «старой девой», замужем никогда не была, а решила взять племянницу исключительно из чувства долга. Так что нежность, ласка, сочувствие, понимание – это все для Владиславы Иосифовны были категории необязательные, рудиментарные.
Жили три женщины грустно, холодно, каждая в своем мире, пока не появился Виктор Волков.
* * *
Воспоминания не кончились, а дождь кончился. И пробка тоже подходила к концу. Маруся приехала домой, там ее ждали дочь и муж. Ее каждодневное счастье. Август не плакал, и осени не ждал, а просто был.
* * *
Кай
Август не плакал, и осени не ждал, а просто был. У Кая было предчувствие, что скоро наконец-то он встретит ее, и поймет, почему так долго не мог ее найти.
Кай еще в детстве решил, что встретит ту самую женщину. Непонятно откуда у него было такое убеждение. К тридцати годам даже женат еще не был. Все девушки, женщины, что ему встречались были промежуточным и не оставили и следа в его памяти, ни одного отпечатка на его сердце. Впрочем, интересоваться женщинами, выстраивать отношения, научиться играть в эти бесконечные гендерные игры – это все казалось Каю ненужным, второстепенным, часто бессмысленным. Некогда. Надо просто жить.
Кай был вторым из пятерых детей в семье. Семья даже по скромным деревенским меркам была неблагополучная и малообеспеченная. Отец и мать работали на ферме, постоянно пили, их увольняли, то одного, то другого, потом обратно на работу брали. Работа была тяжелая и низкооплачиваемая, и найти еще кого-то, да к тому же непьющего было сложно. Отец Кая когда-то считался красавцем и любил рассказывать, как за ним девки бегали, когда он из армии пришел. Среди этих «девок», видимо, и была Мария – мать Кая. Красавицей она не считалась, к тому же «малолетка», еще в школе училась. Но из всего ассортимента девиц оказалась самой сообразительной – быстренько умудрилась забеременеть. «Я как порядошный мужик сразу женился» – любил рассказывать отец. На этом его мужские поступки закончились. Дальше сплошная пьянка. Как со свадьбы начал пить, так и не останавливался долгие годы.
Мать Кая в школе была отличницей, из приличной семьи. Отец у Марии был тракторист, работящий мужик, никогда его никто пьяным не видел. А мама – учительница начальных классов, женщина тихая и незаметная. Семья считалась идеальной, непонятно откуда взялась тяга Марии к спиртному, то ли от слабости, то ли от безысходности. Затянуло ее не сразу. Когда первым беременная была еще и капли в рот не брала, хоть муж сразу и пить, и бить, и гулять начал. Терпела. Родилась дочка – красавица. Муж избил за то, что не сын. Через полгода опять забеременела – надеялась, вот сын будет и образумится муж, перестанет пить, и будут они счастливо жить. Родился сын, но стало еще хуже. Бить стал больнее, из запоев выходил редко. Но в один день жизнь из просто плохой превратилась в невыносимую. Вернулась Мария тогда поздно вечером, после вечерней дойки с фермы – сына с собой брала, а дочурку Полиночку с мужем оставляла, ей почти два годика было, возраст такой – не сидит на месте, а заведующая фермы ругается. Так вот вернулась домой – муж спит, а доченька в кроватке лежит мертвая. Голенькая, рученьки раскинуты, глазки открыты и смотрят куда-то. Туда, где ее ангельская душа. Поперек шеи страшная дыра и кровь. Кровь. Тут Мария как окаменела. И больше в себя не приходила.
Было расследование, отца Кая признали виновным в убийстве своей дочери. Адвоката Мария для своего мужа самого лучшего нашла, корову продала, чтобы с ним расплатиться. Дали четыре года строгого режима за непредумышленное убийство, через три года он вернулся. И опять все по – новой. Потом Мария еще троих детей родила, двоих похоронила. Родители ее тоже на кладбище. Лежат рядом. Отец повесился на следующий день после похорон Полины. Мать заболела и через пять месяцев тоже умерла. Мария даже и не помнит, что за болезнь унесла жизнь ее матери. Об этой жизни Мария ничего не знает и не помнит. Все эти годы после смерти дочери и не существовали для нее. Не было их и все тут. Тогда в тот страшный день у кроватки доченьки умерла Мария, когда было ей от роду девятнадцать лет. А та пьющая старуха, которую все видят, так и не она вовсе, это другой кто-то.
Про детство свое Кай не любил вспоминать. Когда ему исполнилось семь, у него родился брат, через год еще и сестра. Кай для них был и отцом, и матерью; купал, кормил, в садик водил, стирал и гладил, когда в школу пошли – уроки с ними делал.
Больше всего в детстве Кай боялся не матери, которая в пьяном угаре или орала как раненый зверь или сидела часами смотря в одну точку и мыча что-то непонятное, и не отца (ну побьет, покричит, посуду пошвыряет – ничего страшного, привыкли уже), а больше всего боялся «комиссии». Раз в месяц к ним приходила «комиссия», отец и мать состояли на учете, и семья числилась неблагополучной. Кай очень переживал, что его и сестренку с братишкой, всех троих заберут в интернат. А там, если отца с матерью лишат родительских прав, то могут над детьми опекунство оформить, и в разные семьи распределить. Семьи, в которые попадали опекаемые дети, чаще всего только числились благополучными. И в этих семьях с детьми не больно-то церемонились. За опеку деньги государство платило, по деревенским меркам не малые, вот многие и старались содержать своих детей за счет детей взятых под опеку. Если же в интернате оставят, то тоже ничего хорошего. В интернате нравы были строгие – преподаватели, что надсмотрщики в камерах. В общем, всякое бывало. Знал об этом Кай, что называется из первых уст. У него много знакомых было и воспитанников интерната и из опекаемых.
«Комиссия» приходила раз в месяц пятнадцатого числа. Три женщины и милиционер. Готовился к этой встрече Кай всегда заранее. Восьмого числа мать получала аванс на ферме. Именно в этот день надо было успеть вытащить у нее из сумки деньги и купить на них продукты. Продукты Кай покупал «подешевле» и «подороже». «Подешевле» – чтобы кормить семью до пятнадцатого числа, продукты «подороже» Кай прятал, и доставал только утром пятнадцатого, аккуратно расставляя на полках кухни. Потому что «комиссия» когда придет, то первым делом попрутся на кухню проверять питание. Четырнадцатого Кай приводил дом в порядок: мыл пол, чистил кастрюлю и сковородку, менял постельное белье, гладил и складывал детские вещи. Пятнадцатого Кай надевал на младшеньких самую лучшую одежду и готовил самое лучшее, из доступных для него, блюдо— пюре с котлетами. Самым сложным в подготовке к приходу «комиссии» была необходимость привести отца и мать в слегка адекватное состояние. Для этого Кай с вечера в их пойло наливал отвар зверобоя. И отца, и мать весь следующий день тошнило. Пить много они не могли. Кай и сам не помнил, откуда он взял этот рецепт, зверобой для этого применения он собирал лет с десяти, каждое лето.
А вот школу Кай любил. Учителя были почти все добрые. С одноклассниками Кай особо не общался – некогда. А учиться ему было интересно, особенно ему нравились уроки биологии, литературы и истории. Историю и литературу вел пожилой мужчина, у него не было ноги, но он всегда на уроке стоял. Встанет у окна и рассказывает. Кай на всю жизнь запомнил все, что слышал на этих уроках.
Телевизора в доме у Кая не было. Так что единственным развлечением для Кая были книги из библиотеки. Странное хобби для подростка. В библиотеке работала очень добрая женщина, ей было давно за пятьдесят, и когда-то она наверняка была красавицей. Она жалела Кая. Но помочь ему не могла. Каю часто вспоминался ее взгляд: смесь жалости, беспомощности, одиночества и тоски. Для мальчика она была почти волшебницей. Раз в год в библиотеке проходила инвентаризация, и часть книг списывалась из библиотечного фонда в макулатуру. Библиотекарь разрешала Каю из списанной литературы брать любые книги. Так к нему попала книга, определившая его судьбу – «Введение в молекулярную диагностику и генотерапию наследственных заболеваний». Это было в тот год, когда у него появилась еще одна сестренка, Каю было четырнадцать. Его младшую сестренку назвали Олей, она родилась с кучей врожденных заболеваний и умерла, едва ей исполнилось полгода, почти всю свою коротенькую жизнь она провела в больнице, так что Кай даже не успел до конца осознать ни ее появления, ни утраты. Почему-то Каю казалось, что прочти он эту книгу раньше – сестренка была бы жива. Бред, конечно, он и сам это осознавал, но все равно верил.
А еще через год умер брат. От воспаления легких. И Кай винил себя в его смерти. В тот день, когда у мальчика поднялась температура, Кая дома не было, он уехал в город на соревнования. Кай боксом с десяти лет занимался. У них в школе тренировки были. Тренер считал Кая перспективным спортсменом. На сборы или соревнования Кай почти не ездил – как он малышей без присмотра оставит, но в тот день согласился. Всего два дня. Утром уедет, вечером на следующий день вернется – все будет хорошо, убеждал себя Кай. Выиграл оба боя и счастливый пришел домой. Было уже около полуночи. В доме тихо. Отец с матерью спят, брат с сестрой тоже. Кай очень устал и лег спать. Только утром понял, что с братишкой плохо. Вызвал «скорую». Те приехали, забрали ребенка в больницу. На следующий день Кай приехал в больницу. На первом же автобусе. Купил шоколадку «Аленка», братишка такие очень любил. Ему не объяснили ничего даже, сказали должен кто-то из родителей приехать документы подписать, тогда тело выдадут. Кай будто оглох. Ничего не понимал. Какое тело? Где брат? Он кричал в больнице. Разбил кулаком стекло во входной двери. Приехала милиция.
Потом похороны. На кладбище грязно. Дождь.
После школы Кай ушел в армию. После поступил в Университет на биохимический факультет на заочное обучение, потом в аспирантуру. Работал грузчиком, строителем, электриком, монтажником. Купил старенькую, вечно ломающуюся «газель». Не меньше половины от дохода отправлял в деревню. Родителям и сестре. Домой приезжал редко – тоска брала, когда видел полуразвалившийся дом. Ни отец, ни мать, ни сестра не работали. Сестра бросила училище. Все трое пили.
В городе Кай снимал комнату. Почти в центре, в старом доме. Квартира была большой – четырехкомнатной. В одной комнате жила хозяйка, во второй ее внучка, третью сдавали, четвертая использовалась в качестве столовой и гостиной. Жил он в этой квартире уже пять лет. Для Кая это место было воплощением рая. Хозяйка была пожилая, очень эмоциональная женщина, ей было семьдесят четыре года, и она походила на фею-крестную из старой сказки. Кая считала почти внуком. В тот день, когда он появился в этой квартире по объявлению – там сломался кран и Ирина Никитична (так звали хозяйку) была просто в панике, так как не могла дозвониться до сантехника. Кай, привыкший все делать сам, починил кран, улыбаясь трагическому голосу хозяйки. Его всегда удивляло, как легко люди всерьез расстраиваются из-за ерунды. После этого он стал не жильцом, а буквально приемным внуком. Дом был старым, поэтому в этой квартире минимум два раза в месяц что-нибудь ломалось, а Кай чинил. Через пару месяцев его починка сантехники, мелкий ремонт электросетей, и слесарно-строительные работы распространились на весь подъезд, а затем и на весь дом. В доме жили в основном пенсионеры, поэтому на щедрые гонорары рассчитывать не приходилось, но Кай зачастую отказывался от любой оплаты, если ремонт был небольшим.
Внучка Ирины Никитичны – Герда, была девушкой взбалмошной и также чрезмерно эмоциональной. Ее родители уехали за границу работать, а дочь оставили бабушке. Герда после окончания школы должна будет уехать к ним, в Швейцарию. Бабушку Герда любила, но частенько капризничала. Для Кая было непонятно, чем может быть недоволен ребенок, у которого с детства есть все, которого любят. Любят сильно, беззаветно.
У самой Герды, как ей казалось, была масса причин для недовольства.
Во-первых, ей категорически не нравилось ее имя, в первую очередь потому, что у одного из их соседей Николая Игоревича – пожилого военного в отставке, была собака-овчарка по кличке Герда. Когда-то давно Николай Игоревич служил на японской границе, и был в его героической службе какой-то памятный эпизод, когда пограничная собака спасла ему жизнь. С тех пор, как пограничник вышел в отставку, с ним всегда жила его собака. Всегда овчарка и всегда Герда. Так что внучка Ирины Никитичны когда представлялась незнакомым, всегда говорила, что ее зовут Гера – как древнегреческую богиню.
Во-вторых, Герда была недовольна тем фактом, что Ирина Никитична категорически не отпускала ее ни в какие ночные клубы. Герде недавно исполнилось семнадцать – тот самый дурацкий возраст, когда странным образом путаются представления о самостоятельности и распущенности.
В-третьих, Герда не хотела заниматься музыкой. С восьми лет она обучалась в музыкальной школе по классу виолончели. Играла она замечательно, у нее был природный талант, видимо доставшийся ей от бабушки. Ирина Никитична была преподавателем музыки, в прошлом довольно известной скрипачкой. Однажды, в момент особенно бурного спора по поводу музыки, разгоревшегося прямо с утра между бабушкой и внучкой, домой некстати вернулся Кай. Он пришел с ночной смены, и еще ему предстояло через четыре часа идти на зачет в университет. Единственное, о чем он мечтал – немного поспать. Но вместо этого его незамедлительно избрали арбитром в этой нешуточной схватке.
– Психологами и биологами доказано, что классическая музыка позитивно влияет на состояние организма, человек становится более уравновешен, спокоен, у него повышается иммунитет. – Ирина Никитична стояла напротив внучки в позе гордой амазонки, держа в правой руке вилку так, будто это был как минимум карающий меч судьбы.
– Конечно, особенно после того как человеку исполнилось шестьдесят. Иммунитет вырабатывается, видимо, относительно классической музыки, потому что по вам, сударыня, не заметно, чтобы вы были уж как-то чрезмерно уравновешены, – парировала Герда.
Ирина Никитична только театрально вздохнула, воздев руки к небесам, призывая всех богов, которые были в эту минуту свободны, прийти к ней на помощь.
– Нет, это совершенно невозможно. У нас философская дискуссия, и я бы попросила не переходить на личности. – Ирина Никитична обернулась, в надежде, что возмущенная Эвтерпа уже спустилась с Парнаса к ней на помощь. Но Эвтерпа где-то задерживалась, а Кай уже с работы вернулся. Вот к нему и обратилась уставшая бороться с подростковым нигилизмом бабушка.
– Здравствуйте, Кай. Вы очень вовремя. Герда собирается бросить музыкальный класс за два месяца до выпускного экзамена. Вот скажите, как современный мужчина. Классическая музыка – это ведь прекрасно?!!
Ирина Никитична смотрела на Кая умоляюще. Но Кай не успел и рта раскрыть, как тут же вмешалась Герда.
– Да, давай у него и спроси. Человек работает, учится, спортом занимается, некогда ему музыку слушать. Он о твоей классической музыке ведать не ведает, только на уроках пения в школе рассказывали. Даже по дому ходит в наушниках, чтобы не слышать, как мы с тобой наши струнные инструменты мучаем! – Герда уперлась кулачками в свои худенькие бока.
Кай улыбнулся. Вынул провод наушников из телефона, чтобы стало слышно, что именно он слушает – Вивальди «Времена года. Зима». Несколько секунд в комнате была только музыка. Ирина Никитична и Герда с одинаковым выражением удивления на лицах повернулись к Каю. Он обратно вставил провод в телефон, и сказал, будто сам себе, ни на кого не глядя:
– Виолончель – это очень сексуально.
Ушел к себе, за дверью бабушка и внучка разговаривали друг с другом уже спокойно, видимо ни о чем больше не споря.
Если бы Кай знал, чем обернется для него эта короткая фраза, то лучше прикусил бы себе язык, причем в буквальном смысле. С этого дня Герда объявила на Кая настоящую охоту. Она перестала ходить по дому в миленьком халатике с Микки Маусом, а вместо этого стала надевать очень короткие шорты, максимально открывающие ее бесконечно длинные и еще по-детски нескладные ноги. В довершение к шортам, полагалась облегающая майка с глубоким декольте. Разговаривать с Каем Герда стала низким голосом, очень медленно, глядя прямо в глаза, и все время стараясь максимально приблизиться к нему. Видимо это был намек на Шерон Стоун. Каю от этих ужимок становилось очень смешно, и он всегда уходил к себе в комнату как можно быстрее, чтобы не засмеяться вслух и не обидеть маленькую глупенькую несостоявшуюся Лолиту. Однажды ночью Герда появилась в его комнате в кружевном нижнем белье и чулках на поясе. Где она взяла эту гадость- непонятно. Каю вдруг до слез стало жалко эту запутавшуюся, непонятно что себе вообразившую девчушку. Он включил верхний свет в комнате, снял с вешалки свою толстовку, накинул ей на плечи. Обнял и сказал:
– Ну ты чего? Ерундой себе голову не забивай. Мы ведь друзья, ты мне как сестра, да ведь? Ну, да??
Герда посмотрела на него сквозь хлынувшие градом слезы, сразу ей вспомнилось, как однажды года два назад Кай, узнав, что у нее проблемы с одноклассниками сходил с ней в школу и просто поговорил с одним из самых гадких парней в классе, и после этого Герду никто не обижал ни словом, ни делом. А еще как в прошлом году ей нужно было обязательно сделать проект по МХК, потому что оказалось, что у нее за четверть спорная оценка, а учительницу по уровню стремления к компромиссу можно было сравнить разве что с Халком. Герде надо было сделать макет какого-нибудь знаменитого архитектурного сооружения, вся перепачкавшись клеем она ушла спать в слезах, а утром на столе в столовой обнаружила прекрасный макет Казанского собора, сделанного Каем из гипсокартона. И еще вспомнилось, как Кай для нее и готовил и стирал, и гладил, когда бабушка в больнице лежала три года назад. И Герде вдруг стало очень-очень стыдно.
– Да, друзья. Конечно. Я пойду….
Потом она ушла. С этого момента все опять встало на свои места. Герда в халатике с Микки Маусом по утрам ругалась с бабушкой, а вечером на виолончели играла Бетховена и Шопена.
А Кай знал, что скоро в его жизни появится она – самая главная в жизни женщина. Та самая женщина. Вечерами смотрел на картину, которую он в прошлом месяце привез с дачи Екатерины Георгиевны и улыбался. Картина была живой и настоящей. Такой будет и его любовь – живой и настоящей.
Глава 3. Сентябрь
* * *
Вероника
Сегодня. Осень. Похороны
Живой и настоящей казалась Вероника всем, кто пришел на ее похороны. Было очень тепло, почти по-летнему. Тринадцатое сентября две тысячи двадцать первого года. С утра уже приходили и уходили люди. Разговаривали шепотом. Много цветов. Цветы приносили еще со вчера. Прощались на улице. Из морга тело должны были привезти в час. Позавчера в похоронном агентстве попросили принести одежду в морг. Витя растерялся, он не задумывался о таких мелочах. Передал просьбу Марусе. Попросил съездить в квартиру Вероники и что-нибудь выбрать. Отдал ключ. Маруся зашла в квартиру Вероники Владимировны, теперь она казалась просто захламленной и бездушной. Маруся пошла в спальню и долго выбирала наряд, в котором можно будет похоронить. Нашла в глубине шкафа красивое длинное бордовое платье с маленькими пуговицами. Нашла нераспечатанные чулки, достала жемчужные серьги из шкатулки. Осталось выбрать туфли. Маруся на мгновение закрыла глаза и представила себе Веронику Владимировну в этом платье, она видела его на ней только раз, какие туфли? Какие тогда были туфли? Этого Маруся не могла вспомнить. Помнила улыбку, помнила голос. Как может быть так на свете, что больше не будет ее. Ее – самой лучшей из всех людей, которых встречала Маруся, самой женственной из женщин, самой доброй, самой странной, самой милой. Слезы, стоявшие в горле комом, прорвались наружу. Лились без контроля. Долго, до отупения. Маруся сидела на полу, среди обувных коробок.
Опять в памяти мелькнул образ. Точно. Были темно-зеленые замшевые туфли. На похороны – обувают покойника в зеленые туфли? Разве так принято? Бабушку хоронили всю в черном. Но Вероника Владимировна не бабушка, она вообще не должна была еще умирать. Да, пусть будут зеленые туфли. Маруся открывала коробки, искала туфли, той самой, где хранились темно-зеленые, обнаружилась небольшая записная книжка. Маруся застыла с блокнотиком в руках. Открыть или нет? Можно ли это смотреть? Вероника Владимировна жила одна, и прятать что-то подобное от кого-то просто не было надобности. Но все же это было спрятано. Вероника Владимировна прятала это от самой себя. Можно ли Марусе смотреть то, что было спрятано от самого себя. Может быть это дневник? Маруся не хотела узнать что-то, что изменило бы раз и навсегда ее представление о Веронике Владимировне. Эти рациональные мысли пронеслись в мозгу, не оставив и следа. Маруся открыла блокнот. Это были стихи. Маруся ничуть не удивилась, что Вероника Владимировна оказывается писала стихи. Скорее удивительно, что они были спрятаны. Открыла на последней странице:
И вот однажды, совсем не важно,
Какой там будет месяц, или число
Вспорхнешь головокружительно, отважно
Беспечной чайкой, сломав крыло
И воздух будет чистым и стеклянным
Крыло живою болью все тянет вниз
И мысли снова спутаны и непонятны
Как в край земли глядишь ты на карниз
Внизу дата – за день до смерти. Слезы опять предательски полились из глаз. Марусе стоило большого труда взять себя в руки.
Съездила, отдала одежду и обувь. Потом заехала к Вите, обсудили поминки. Потом было уже поздно. Солнце село и, проникающая сквозь пространство, темнота принесла в себе снова тоску. Когда приехала домой ее муж, который в обычное время не знает, как плиту разжечь, оказывается, уже приготовил ужин, накормил и выкупал Юленьку, и терпеливо ждал жену. В эти дни Маруся еще больше любила своего мужа. Он был весь взъерошенный, не знал, как себя вести, немного стеснялся Вити – бывшего мужа Вероники Владимировны. Витя был прокурором города и явно привык к тому, что все его боятся и подчиняются, в крайнем случае, мечтают договориться. Но Серега поддерживал Марусю во всем, что касалось похорон. Оказалось, что только Маруся знала Веронику настолько, чтобы правильно организовать ее похороны. Никакого оркестра, никаких искусственных цветов, никакого огромного памятника, на котором настаивал Витя. Даже фотографию для памятника выбирала тоже Маруся, тут никто не стал спорить. Дочка Юлечка была передана на два дня на воспитание тете Лине – сестре Сереги. В конце концов, Витя перестал лезть в Марусины хлопоты, просто через Серегу просил ей передать, что с деньгами никаких проблем – он все оплатит.
А люди все шли и шли. У всех на лице растерянность. Почему смерть такой странный выбор сделала? Ей было тридцать девять. Инфаркт. Сердце просто остановилось и все. Все удивлялись – как так, ведь совсем молодая. Красивая. Много детей на похоронах. Цветы, цветы….
Потом гроб несли до самого кладбища. Обычно только до поворота, затем в катафалк ставят. Но несли до кладбища. За процессией цветы на дороге. Астры, георгины. Много цветов. На кладбище не было крика, истерик. Просто грустные молчаливые слезы. Поминки в школьной столовой. Оплатил все Витя. Он ходил потерянный. Оказывается, за те годы, что прошли с тех пор как они развелись, он так и не смог ее разлюбить, не представлял мира без нее. Рядом с ним его жена, беременная. Третий ребенок должен быть. Витя потом через два месяца со слезами, с криком, с руганью, но настоит на своем – новорожденную девочку назовут Вероникой. И до конца жизни он будет вглядываться в свою дочь и искать в ней хоть что-то, напоминающее о той Веронике.
* * *
А Егор, он был среди тех, кто нес гроб. Все ему было непонятно вокруг. Ему было тридцать один, но он впервые был на похоронах. Даже все его дедушки – бабушки у него были еще живы. А Вероника умерла. Это было необъяснимо. Он смотрел вокруг и видел точно таких же людей с таким же недоумевающим взглядом. В душе – непонимание. Бессмысленная и непрочувствованная скорбь.
* * *
Вероника была учительницей музыки. Один из странных предметов, рожденных кадавром системой государственного образования. Еще хореографом в местном доме культуры. Просто когда-то, в общем-то, не так давно, она была балериной. Три года солировала в «Щелкунчике», еще до окончания балетного училища, потом кордебалете в «Жизели», Одетта в «Лебедином озере». Ей прочили большое будущее и вокруг уже начинали плестись интриги, но неожиданно Вероника Одинцова пропала со сцены, совсем. Она вышла замуж и уехала с ним в небольшой районный городок, где тополя были выше пятиэтажек, чтобы стать там учительницей музыки. Все удивлялись, а для нее это был естественный поступок- она больше всего хотела семью и детей.
Она была женщиной, о которой помнишь. Даже если просто видел ее хоть раз, если слышал ее мягкий голос, если смотрел в ее синие глаза. Дело не в только в красоте – миниатюрная брюнетка с длинными темными вьющимися волосами, было что-то другое – какая-то нереальность, даже неуместность во всем облике. Как экзотическая бабочка в здешнем холодном беспощадно однообразном сером климате и одноцветной жизни.
Но вот всего два дня назад она была на работе. После уроков педсовет. Решали как обычно какие-то чрезвычайно важные вопросы. Вероника вдруг почувствовала страх. Невыразимый, почти животный страх. Она встала, резко метнулась к выходу. И тут резкая боль заставила ее остановиться. Она оглянулась, растерянно посмотрела вокруг. Потом время остановилось, и это почувствовал каждый, находящийся в этом помещении. Все словно перестали дышать, даже капли дождя за оком будто замерли в непонятном стоп-кадре. Потом произошло неизбежное – Вероника умерла. Она умерла еще до того, как упала. Все засуетились вокруг. Вызвали скорую. Пытались что-то делать: хлопал по щекам, делали искусственное дыхание. На удивление быстро приехали врачи. Мужчина врач понял, что женщина мертва сразу как вошел. Она лежала сломанной куклой. Врач уже точно знал, что это не починить и ее больше нет. Но вокруг было много народа и все были растеряны, испуганы. Он попросил всех выйти. Опустили головы, покорно вышли за дверь, осталась только Мария Дмитриевна – директор школы. Она всегда была сильной женщиной, но сейчас не могла заставить себя пошевелиться. Так и стояла, смотрела, как врач расстегивает блузку Веронике, как пытается заставить работать ее сердце при помощи электрошока. «Разряд», «Еще разряд» – он знал, что бесполезно. В душе у него поселилась тоска. Это ощущение он помнит, еще с того времени как впервые увидел, как умирает человек. Это всегда тоска. Потом «скорая» уехала. Дома вечером врач еще раз вспомнит эту красивую сломанную куклу, вспомнит и нальет себе водки, чтобы тоска глубоко так уж не въелась.
Мария Дмитриевна стояла и не знала, что делать дальше. Врач ушел, сунул ей какую-то бумажку, буркнув: «Смерть до прибытия». И теперь надо как-то что-то решать. Она даже не знала, кому позвонить – Вероника Владимировна жила одна, родных у нее не было. Но нужно ведь как-то все организовать. Села. Где-то у нее был телефон бывшего мужа Вероники Владимировны.
Виталий взял трубку и не сразу понял, о чем ему говорят. Вероника – мертва. Он помолчал. Потом: «Сейчас приеду». Все это было неважно и казалось чем-то нереальным.
* * *
Егор
Сейчас все это было не важно, и казалось чем-то нереальным. А реальность все дальше и темнее уходила от Егора. Вероника. Ника. Его Ника. Ее больше нет. Это было невозможно. Только с ней он мог быть собой. Никем не притворяться, ни в чем не убеждать. С ней можно было молчать. С ней можно было смеяться. Она чувствовала настроение, знала мысли. Егор ушел от нее, но она осталось в нем. Просто и неосязаемо. Непостижимым образом она заполняла его сердце. Только сейчас почувствовал, как там без нее все некрасиво стало, некрасивое и неживое сердце.
На поминках Егор пил. Пил и не пьянел. Ни с кем не разговаривал. Потом встал и ушел. К этому времени все оставшиеся на поминках уже почти забыли о том, зачем и почему они собрались, им было вместе дружно. Жизнь для живых. Давайте жить!
На улице уже было темно. Звезды. Как-то давно стояли они на улице, и Ника рассказывала ему о звездах и созвездиях. Он почти ничего не запомнил, потому что смотрел только на нее, и ему очень хотелось ее целовать. Но что-то было, было что-то. Большая медведица – в медведицу была превращена женщина, которую полюбил какой-то бог, а сын должен был убить ее на охоте, но этого не случилось, однако от осознания того, что он мог убить собственную мать, он превратился в медведя. Вот вам большая и малая медведица. А Млечный путь возник из-за того, что тот же бог влюбился в другую женщину, и та родила ему ребенка, и этот похотливый, и не особо сообразительный бог, принес ребенка своей жене, богине, кстати, и хотел, чтобы она кормила младенца грудью, но та оттолкнула его, и брызнувшее молоко и есть Млечный путь. Егор улыбнулся, он представил, как Ника это все рассказывает, как при этом улыбается, и голова слегка наклонена набок. Она знает все имена этих богов, героев, полубогов, нимф, царей и названия всех мифических существ. Знает всю эту чушь. Знает. Знала. Егор посмотрел на звезды и попробовал еще раз улыбнуться. Не получилось. Вот если бы он верил в Бога. Хоть в какого-нибудь. Если бы он правда верил, а не просто носил на шее красивый большой золотой крест, то может быть тогда было бы легче? Может быть тогда он бы знал, что она там, где-то наверху. Она есть. И он ее увидит. Почувствует. Еще хотя бы раз.
Потом поехал на кладбище. Когда хоронили, он не подошел близко. Стоял в стороне и смотрел на березы. Теперь можно было нормально попрощаться. На фотографии Ника – грустно улыбается. Егор видел уже эту фотографию, и она ему не нравилась – Ника на ней слишком красивая. И глаза. Печальные. В них одиночество. Она такая и была – всегда улыбается, а в глазах тоска. Непроходимая, невысказанная, ноющая боль. Только когда с ней разговариваешь этого не заметно, а на фотографии видно всегда. Ника не любила фотографироваться. Егор стоял и гладил пальцами фотографию. Стоял и плакал. Слезы откуда-то взялись. Глупые и горячие. Потом сел на траву у могилы и долго сидел. Он не думал ни о чем, просто не мог уйти. Не мог встать. Не хотел. Не верил. Не было сил вернуться в свою жизнь, теперь у него только она – одна жизнь осталась. А с Никой было две. Две параллельные жизни. Точнее так – в жизни ее не было, не было Ники в его жизни, она была только в его сердце. Он не видел ее уже два года и даже не пытался узнавать, как у нее дела, все как-то не до этого. Знал, что у нее умерла мама, но даже не позвонил, знал, что она лежала в больнице, но даже не задумывался об этом. Она была в его сердце, но он этого не замечал, не хотел замечать.
Она просто была в нем, с того самого сентябрьского дня, когда она впервые он увидел ее в школьном дворе. Ему было тогда пятнадцать – ей двадцать один. Он наглый подросток, она замужем, мучительно прекрасна, и абсолютно недоступна, не дотронешься, даже взглядом не коснешься. Но весь ее образ сразу заполнил его сердце, оказавшееся стеклянным и холодным. Он от этого не знал и не страдал, только те, кто был рядом, мучились и не понимали, он не умеет любить. Только завоевывать, только пользоваться. Стеклянное неживое его сердце сейчас треснуло, и из него просачивалась, то, что оказалось болью и неописуемой тоской.
Он просто этого до конца не осознавал, не ценил, не понимал. А что будет там теперь, кто там будет, в его сердце? Пустота?
Когда сел в машину и посмотрел на телефон, осознал, что просидел у могилы четыре с половиной часа. Семнадцать пропущенных звонков: от отца один, от мамы три, остальные от Алены. Перезвонил отцу – все нормально, еду домой. Выключил телефон. На остальные разговоры нет сил. Поехал домой, пока ехал ни о чем не думал. Все. Потом будет больно. Долго еще. Всегда. Егор уже знал, что больно будет всегда.
Но это не та боль, как от живой любви. Егор теперь знал, что такое неразделенная любовь. Его чувство к Соне было чем-то иным, не похожим ни на что, что было с ним раньше. Но даже неразделенная любовь, она живая и Егор теперь точно знал, что она просто уйдет. Однажды он проснется, а ее больше нет. Но его любовь к Нике – она умерла. Не ушла, а умерла и осталась в нем мертвой, и больше никуда и никогда не уйдет. Такое вот странное ощущение.
* * *
Татьяна
Такое вот странное ощущение – рассказывала я сама себе. Две недели назад была на похоронах, и сейчас ощущение странности происходящего не прошло до сих пор. Все стало четче, более осязаемое, более реальное. Я растворилась в бытии. Потому что как-то одномоментно осознала, что это все может кончиться. Совсем. Навсегда. Музыка, еда, запахи, одежда. Все это стало для меня более важным и значимым.
Умерла Вероника Владимировна – мы вместе с ней работали. Она была учительницей музыки. Красивая – невероятно. Когда-то давно она была балериной, но, как это в грустных сказках случается, вышла замуж. Тут ставится точка. Потому что все и так понятно. Вероника была глубоко несчастна все то время, что я ее знала. К сожалению, мы не были подругами, не уверена, что ей вообще хотелось с кем-то дружить. Она была одна. В том смысле, что подобных просто не бывает. Я почти ничего не знала о ее жизни. На совещаниях она всегда молчала. Но на нее хотелось смотреть. Все время. Я даже немного завидовала деткам, которые могут любоваться столь совершенной красотой сорок пять минут подряд.
Вероника просто не могла не нравиться, ее красота была совершенной. Так бывает только когда и душа красива, когда мир внутри также прекрасен. Она умерла на работе, во время совещания. Меня там не было, я в тот день приболела и взяла отгул. Когда я узнала о том, что Вероники больше нет – я не поверила. Это был абсурд. Как может умереть молодая женщина?! Вероника была почти моей ровесницей. Не поверила в ее смерть и на похоронах. В гробу она лежала спокойная и красивая, с легкой полуулыбкой. Разве бывает такая смерть?!.
Так я и не верю в ее кончину до сих пор. Только вот ощущение жизни изменилось с того времени. Именно с того момента, как я вернулась с похорон. И та история картин и художника Николая Чудова становится чуть более реальной, потому что Вероника не может просто взять и исчезнуть. В реальности есть все. Все прекрасное. И Вероника, и картины, и Николай Чудов. Прекрасное не исчезает, даже когда умирает человек, его душа остается в мире, делая его еще более печальным и красивым. Дома сижу и смотрю на одну из картин – с балериной. Чем дольше смотрю, тем больше понимаю, что это картина про нее – про Веронику. Всматриваюсь в лицо балерины и отчетливо вижу ее черты. Та же полуулыбка, наклон головы, взгляд из-под длинных опущенных ресниц. На картине точно она. Вероника. Мне это не кажется странным, наоборот, возникает ощущение, что я наконец-то разгадала какой-то сложный ребус, и вот теперь все сошлось, и стало понятным, и ясным. Все на своих местах. Вероника и Егор. Я знала, что когда-то у них был роман. Когда она стала работать в школе, он уже закончил основную школу. Не думаю, что они тогда были знакомы. Но вот после развода Вероники они вроде бы встречались какое-то время. Я даже видела их пару раз вместе в кафе. Помню, что подумала тогда – какая красивая пара. Почему они расстались, я не знаю. Это не мое дело, так что я особо и не интересовалась. А вот тут на картине волшебного художника они встретились. Как это произошло – непонятно, но мне не было это удивительно. Сама не знаю, почему я не удивилась своему открытию. В картине рассказ о их любви и боли. Название картины «Мальчик-звезда» – я помню эту грустную и страшную сказку, про мальчика, который не научился любить. Так это Егор! Да, так и есть, он и был таким всегда. До того, как сам влюбился в недоступную и холодную женщину. Я вспомнила его глаза. Тогда, летом в кафе, когда он рассказывал о своей любви. Странные узоры любви, почему так получается? Мне стало грустно и почему-то холодно. Я ушла из комнаты, чтобы больше не смотреть на картину.
