Русское воскрешение Мэрилин Монро

В аэропорту я был с самого раннего утра. Когда начали стекаться сюда толпы возбужденных людей, меня стала охватывать тревога: случайная давка – это смерть для сотен. Потом начали съезжаться телевизионщики и репортеры. Протиснуться к грузовикам и установить тут свои камеры удалось не всем.

Когда объявили посадку самолета, Мэрилин и все политбюро с Фоминым во главе, убежали в аэропорт встречать. Со мной на грузовике остались дружинники, американский дипломат, и двое из службы безопасности спонсора, те самые. Эти как будто не замечали меня, как будто я был невидимкой или муравьем. Только раз один из них, «боров», который отбил мне позавчера потроха, остановил на мне скучающий взгляд и скривил толстые губы в усмешке. Я не отвел глаза, – а он этого не ожидал. Потом я ему даже улыбнулся и подмигнул. Усмешка у него сразу пропала, глаза похолодели. Значит, он принял мое послание: за мной не заржавеет, подожди чуток…

Я заметил их сразу, как только они все появились из вращающегося барабана выхода аэровокзала, и рассматривал, не отрываясь, пока они не подошли к трибуне. Взбираясь по шаткой лесенке на грузовик, Ленин покачнулся, и я подхватил его за руку.

Скажу откровенно, я ожидал много большего. Действительно, я знал Ильича с детства. Став семилетним пионером, я полюбил его светлый образ, услыхав на уроке, как он приехал в сочельник к детям на елку. Такое не забывается всю жизнь. Но тот человек, которого я слегка приподнял с лесенки и поставил на ноги в кузов грузовика, не был похож на мой детский образ, – не силач, не великан, не волшебник. Он даже смутился, когда я ему помогал, и что-то мне такое сказал, но из-за шума я даже не понял на каком языке. Он был сейчас похож просто на ожившую бронзовую или гипсовую скульптуру, – вот и все.

Много сильнее меня поразил тот, кто был с ним рядом и не отходил от него ни на шаг. Голый человек, йог, по всей видимости. Я не мог понять, зачем он голый. Даже в это ясное сентябрьское утро я был в куртке, и мне было в самый раз. Потом, стоя с ним рядом на грузовике, я поглядывал на его смуглую кожу, – на ней не было ни единой мурашки, ни следа «гусиной кожи». В руках он держал маленький узелок, и у меня все время вертелась мысль – «Что у йога в узелке?». Ну, первое, загранпаспорт, без него бы из аэропорта не выпустили. Еще, и обязательно, вторая набедренная повязка, как сменка. Но что там было еще? Но этот йог был много предусмотрительней Ильича, на нем были, по крайней мере, туфли. Ильич же встал перед микрофонами почти босым, – кожаные шлепки на одном пальце – не в счет.

Когда Фомин начал первым говорить в микрофон, я не мог оторвать глаз от босых ног Ильича, с блестящими колечками на пальцах. Я думал: почему у него колечки не на всех пальцах? Что-то ведь это означает… И еще: ведь эти красивые пальчики кто-нибудь сейчас отдавит в давке и тесноте. Да хоть тот же Фомин, что толчется рядом с ним с пачкой бумаг.

Потом меня отвлекло то, что американский дипломат, болтая негромко с Мэрилин Монро по-английски, вдруг хохотнул громче всех приличий и дружески обнял ее за плечи. Та весело, и в тон, что-то ему ответила и даже не попыталась скинуть его руку. Его рука спустилась медленно ниже и осталась лежать у нее на талии.

Актриса Мэрилин Монро была с юношества моим кумиром. Как некоторые смотрели по десятку раз фильм «Чапаев», – я смотрел фильм «В джазе только девушки» с ее участием. Поэтому во мне сразу повернулось и застряло мрачное ревнивое чувство.

Я сумел глубже вникнуть в ленинские слова, только когда услыхал перечисление богов, и вся площадь под нами стала громко, даже неистово, хором их повторять. В этот самый момент над головами загрохотал самолет, и Ленин обернулся. Он что-то спросил у своей сестры, но что – я из-за грохота самолета не понял. Он ее снова переспросил, и вдруг его лицо начало растягиваться, как резиновое, а брови полетели вверх на высокий лоб. Тогда Мэрилин бросилась к нему, повисла на шее и затряслась, как позавчера над гробом.

Перед микрофонами сразу возникло замешательство, Фомин кинулся отключать их, и я услыхал его слова, сказанные Ленину:

– Он сам! Утром мы пришли, а он… Никто ничего не понимает!

Лицо Ленина я не видал из-за кудряшек Мэрилин, но он начал что-то говорить Фомину, а тот отвечать, и так продолжалось с минуту. Потом Фомин опять врубил микрофоны, и над площадью загремел его голос:

– Товарищи! Владимир Ильич устал с дороги, дадим ему отдохнуть. Не будем торопиться, он теперь с нами! Навеки! Завтра все мы выйдем на улицы и площади Москвы, – приводите с собой семьи, друзей, сослуживцев. Ленин навсегда с нами!

График сегодняшних мероприятий начал кардинально меняться: поехали не на заводы к рабочим, а в какой-то Дом престарелых. Члены политбюро с озабоченными лицами поминутно поглядывали на свои часы. Когда начали рассаживаться по машинам, все политбюро с Лениным и Мэрилин, сели в просторную «Газель», но я не решился к ним присоединиться. Вдруг Фомин схватил меня за руку и со словами «Давай, давай, чего теряешься!» затолкнул туда и меня.

Когда наша кавалькада из пяти машин пробивалась сквозь толпу, на площади люди буквально кидались под колеса. Они что-то нам кричали, рыдали в окна, возносили руки к небу. Когда выбрались на кольцевую автодорогу, то здесь сразу застряли в нескончаемых пятничных пробках. Наконец, через час свернули в сторону области и поехали быстрее. Всю дорогу молчали, а Ленин, закрыв ладонями лицо, сидел, нахохлившись, как воробушек. Мэрилин гладила его по спине и шептала что-то в ухо.

Остановились через полчаса у какого-то полуразвалившегося деревянного строения с табличкой у ворот «Дом престарелых». Все машины въехали на грязный, размытый дождями двор и, обдав бока грязной водой из луж, остановились. Мне тогда подумалось, что все мы, человек двадцать, даже не поместимся в этом домишке. И все действительно остались сидеть в машинах. На ветхое крыльцо взошли только Ленин с сестрой, Фомин и я, – потому что Фомин снова вытянул меня за руку из машины.

В вестибюле, за столиком дежурный старикан начал записывать в журнал фамилии посетителей: зачитывал их ему Фомин. К моему изумлению, эти фамилии были: Ленин, Монро и Соколов. Даже Фомин не пошел с нами наверх.

Впереди пошла Мэрилин. Мы поднялись по шаткой деревянной лестнице, прошли по коридору с обсыпающейся штукатуркой на стенах и остановились около двери из покоробленной от сырости фанеры.

Я последним вошел в эту дверь, но как только закрыл ее за собой, сразу понял, что мне здесь не место. На кровати неподвижно лежал больной старик. Владимир Ильич шагнул сразу к нему, сел на кровать, и я услыхал слова: «Папа, дорогой, как ты без нас? Как же такое могло случиться! Сергей… как он мог!». Мэрилин подсела к старику с другой стороны. Я потоптался несколько секунд у двери и вышел вон.

В коридоре подошел к окну: внизу во дворе было тесно от наших машин и людей. Около партийного «БМВ» собралось политбюро и слушало Фомина. Позади них стояли и тоже внимательно слушали пятеро дружинников. Дипломат ходил по двору с видео камерой и что-то снимал. В «Мерседесе» службы безопасности на водительском месте, с открытой дверью, сидел и курил «боров». Его шеф, Ребров, стоял рядом, прислонившись спиной к крылу машины, и глядел вверх на деревья. Я отвернулся и присел на подоконник. Посмотрел на длинный пустой коридор, и мне стало стыдно перед Владимиром Ильичом за этот нищенский стариковский дом. Не так тот представлял себе сто лет назад торжество коммунизма…

Еще я подумал, как странно, что, имея своих охранников, дружинников-коммунистов, Фомин приставил к Ленину именно меня. Не коммуниста, а даже совсем наоборот. Что он такое задумал? Не он ли Сергея Есенина удавил со своими бандитами?

Дверь в комнату старика распахнулась, выбежала Мэрилин с платком у глаз. Заметив меня у окна, она сразу отвернулась и постучала каблучками по коридору по своим делам. Увидав ее в дверях, я непроизвольно привстал с подоконника и вытянулся. Через несколько минут я увидал ее снова. Она шла обратно по коридору, и я опять привстал. Она подошла к двери, слегка тронула ее рукой и вдруг решительно повернулась и направилась ко мне.

– Я вас хотела поблагодарить, – сказала она с легким акцентом.

Она стояла так близко, что я даже чувствовал легкий, – и как мне показалось, совершенно неземной, – аромат от ее кудрявых волос.

– Вы такой смелый…

Я только еще прямее вытянулся перед ней, не чувствуя под собой твердой земли. И вдруг она подняла свои тонкие руки, обняла меня за шею, и ее губы влажно прижались к моим. Я непроизвольно обнял ее легко, и очень нежно за спину, и тогда она крепко прижалась ко мне грудью и бедрами. Ее мягкий язык вдруг настойчиво и горячо стал искать путь внутрь, и я разжал свои зубы…

Она убежала и скрылась за дверью так же неожиданно. Я так и остался стоять у окна, чувствуя у себя на шее ее руки и вкус ее горячего языка во рту.

Обратно все отъезжали в спешке. Ленин с сестрой, Фомин и Мячева уехали первыми на «БМВ», за ними – «Мерседес» службы безопасности. Следующей перед воротами была «Газель», и я сел в нее. Сначала ехали очень скоро, но как только свернули на кольцевую автодорогу, так снова началась одна сплошная пробка.

Мы так и двигались нашей вереницей, бампер к бамперу. Но около одной авто-заправки мы вообще встали. Через несколько секунд «Мерседес» впереди нас вдруг подал назад, затем круто вывернул и съехал к авто-заправке. Меня как будто что-то толкнуло изнутри. Я кинул водителю: «Езжайте без меня, я догоню!», и распахнул дверь.

Служащий заправки уже вставил пистолет в бак «Мерседеса». «Боров» стоял у кассы, расплачивался, и я не стал мешать ему. Когда он вернулся, сильно хромая, к своей машине и встал около правой передней двери, поглядывая, как проходит заправка, я с широкой улыбкой подошел к нему.

Я не стал дожидаться, когда он начнет что-нибудь соображать. Я сильно ударил ему в солнечное сплетение, и сразу той же правой повторил удар. Тот только шумно выдохнул из себя. И тогда я ударил левой, в то место, где у него под черной рубашкой должна была быть большая розовая печень. «Боров» уронил слегка от этого удара голову влево, – а он был немного выше, – и его подбородок встал как раз под мою правую. Я со всей силы, вспоминая свою боксерскую юность, и с большим удовольствием ударил ему правой под подбородок. Зубы у него щелкнули, и он сразу выпал а кому. Грузное его тело глухо ударилось об асфальт, щека упала в лужицу с радужными бензиновыми переливами, и несколько капель из нее брызнули мне на туфли.

Я посмотрел на «Мерседес». В полуметре от меня, за темными тонированными стеклами, сидел Ребров. Я не мог увидеть его лица и понять его чувства, но его дверь так и не открылась. Но если бы он и вышел, то только с пистолетом в руке. Иначе, с лицом явно больного и ослабленного человека, он выйти бы ко мне не решился. Но и устраивать тут стрельбу, защищая своего водилу, на виду у десятков, заинтересованных бесплатным зрелищем из окон застрявших на дороге машин, решился бы только идиот.

Я посмотрел вниз. «Боров» так и лежал с закрытыми глазами. Я слегка тронул его ногой в бок, но тот никак не среагировал. Я пнул его ногой сильнее, и бензиновая радуга под его щекой рассыпалась. «Боров» приоткрыл глаза, и снова их закрыл.

– Передай своему хозяину, что я могу с ним встретиться в любое удобное ему время.

«Боров» опять не среагировал, пришлось пнуть еще. Только тогда он, не открывая глаз, покивал мне, пустив по луже радужные волны.

Я вышел на забитую машинами проезжую часть, намереваясь остановить какого-нибудь частника – мне показалось, что прошло много времени. Но прошло не больше полминуты, и первым я здесь увидал двигавшуюся с той же черепашьей скоростью, и встававшую через каждые пять метров, одну из машин нашей кавалькады. За рулем сидел примелькавшийся мне дружинник. Забежав чуть вперед, я махнул ему рукой. Тот меня тоже узнал, кивнул головой и тормознул.

Я распахнул заднюю дверь, – здесь у окна сидел двухметровый дипломат-американец. Уже по одним его глазам я понял, что он наблюдал из окна сцену на авто-заправке. Теперь он был изумлен, что я собирался еще и сесть рядом с ним в одну автомашину.

Я сказал ему холодно «Извините», и тот подвинулся.

16. В банке

Президент банка «Стрэйт-Кредит» господин Левко сидел в своем кабинете перед четырьмя мониторами и крутил на пальце медную цепочку от ключей. Было уже около шести вечера последнего рабочего дня недели. Левко никуда не торопился. Он поджидал начальника службы безопасности банка, который встречал утром в аэропорту Владимира Ильича, и до позднего вечера ездил с ним по мероприятиям. Недавно Ребров позвонил и сказал, что уже едет, но повсюду на дорогах пятничные заторы, а его шофер внезапно заболел, и приходится вести машину самому.

Левко находился в отличном настроении, лучшим за все последние месяцы. Он не только крутил на пальце цепочку, но еще и напевал отрывки из опер. Он пел: «Уж полночь близится, а Германа все нет…». Именно эту оперу он старался слушать в разных театрах страны и за рубежом не реже раза в год. Его, как врожденного игрока, завораживала не только музыка, но и сам сюжет. Он мог бы напеть из «Пиковой дамы» почти все слова, особенно из арии в игорном доме, – «Тройка, семерка, туз…. ах, пиковая дама!».

Левко сегодня с самого утра не отходил от мониторов. Он с восторгом наблюдал, что на его глазах стало твориться с таблицами и графиками с мировых бирж когда на бегущих информационных лентах появились новости о прилете в Москву человека, поразительно похожего на того, кто овеянный легендами, спал вечным сном на Красной площади.

Краем глаза Левко с утра следил и за двумя телеэкранами, включенными на разные новостные каналы. Когда американский «Си-эн-эн» стал показывать в прямом эфире толпы встречающих в аэропорту, как все они повалились на колени, потом крупным планом их лица, – тогда цена российского рубля на биржах Лондона, Франкфурта и Москвы резко клюнула вниз. Комментаторы еще терялись в догадках, никто ничего не понимал, что происходило в Москве, но работавшие в эти часы биржи всего мира стали давать за рубль все меньше и меньше. Даже акции «Газпрома», нашего национального достояния, неожиданно споткнулись и покатились неудержимо вниз.

Левко запел из другой оперы: «Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро-о-о…». Он продал «в короткую» российские рубли еще позавчера и вчера утром, и сразу на такую сумму, что когда впечатывал на компьютере эти цифры, сердце у него замирало. Никогда таких больших денег ему еще не приходилось вводить в свою биржевую игру. Пересчитав дважды в окошке монитора многие нули, он задержал дыхание и нажал клавишу «Ввод».

Когда секретарша доложила, что пришел Ребров, Левко выскочил из-за стола и бросился встречать партнера к двери. Как только тот открыл дверь, Левко уже не сдерживал более эмоции и закричал:

– Ваня, дорогой, мы с тобой снова богаты! Опять миллионеры! Больше никаких проблем! Ты понимаешь меня? Никаких! Посмотри только, что делается на биржах! – Он схватил Реброва за руку и буквально потащил его за собой к большому монитору на стене.

Ребров не любил ни графиков, ни таблиц, и не понимал их, у него был совсем иной склад ума. Он только мрачно поглядел на эти цветастые и зубастые горки.

– Ваня, ты видал что творится в уличных обменниках! Рубль не стоит и половины от утренней цены. Половины! А что делается с российскими акциями и облигациями! – уже не сдерживаясь, громко кричал Левко. – У нас же кроме этого навара, еще и долги были в рублях, так они вообще теперь – семечки! Ха-ха-ха…

На биржах всего мира началось что-то невообразимое около часа дня. На всех телеканалах наконец-то появились политологи и комментаторы. Все одинаково возбужденные, они по-разному понимали происходящее в Москве, но все сходились в одном: на предстоящих скоро выборах победят большевики. То есть коммунисты и левые самых разных партий и толков, которые наплодились в Москве. А через полгода выберут и президента. Тоже только коммуниста. Для финансовых рынков этого было достаточно. Любая неопределенность вызывает всегда у биржевиков легкую панику и распродажи. В Москве же появилась неопределенность сразу с большим знаком «минус». Поэтому все, у кого были рубли, – банки, фирмы, – а за ними и спекулянты, начали от них избавляться. А заодно и от всего, что имело отношение к России.

Ребров перевел взгляд на телеэкран. Здесь канал «Си-эн-эн» в режиме нон-стоп повторял утренние репортажи из московского аэропорта: море людей, красные флаги и громкие песни, на грузовике у микрофонов толпятся коммунисты.

– Слушай, Левко, – мрачно сказал Ребров, не отрываясь от экрана и всматриваясь в лица на грузовике. – Если тебе пофартило и ты отыгрался, то лучше завязывай.

– Ты что, Иван! Главное еще впереди!

– Я тебе говорю, завязывай. Ничего впереди хорошего нет.

– Да мы ж с тобой обговорили все!

– Не все. Он нашел сумасшедшего?

– Не знаю. Опять ты со мной про мокрые дела!

– Лучше бы он нашел.

– Ты видел этого сыщика, что Фомин нашел?

Ребров кивнул:

– Я сказал, лучше бы он нашел сумасшедшего. Так вернее.

– Ладно, не хочу об этом и слушать. Ты погляди, как тут красиво на мониторах!

– Завязывай ты с этим, пока не поздно, нажимай скорее свои кнопки и забирай что дают. Хорош! Иначе отберут.

– Нет, Ваня. Будем работать, как наметили, и никаких пока «хорош». Теперь не отберут. Нервы, нервы у тебя, Ваня.

– Ни хрена не нервы!

– Слушай, биржи через несколько часов закроются, и до понедельника. Все, мы отработали. Потерпи пару дней. Ты что, не хочешь, чтобы журнал «Форбс» включил тебя в список миллиардеров?

– Нет.

– А я хочу. Дурачок, такой шанс выпадает раз в сто лет… нет, в тысячу! И ты думаешь, я его упущу?

– Картежник ты. Каким был, таким и остался. Никакой ты не банкир, – сказал Ребров спокойно, без зла, ему было уже все равно, у него сильно болел правый бок.

– Обижаешь, Ваня. На чьи денежки домик себе построил? На чьи красиво живешь?

– Я эти денежки вот этой своей рукой взял. Или ты забыл? – сказал Ребров уже злее. – А ты потом их роздал на мелкие кредиты всякой шелупони. Они и отдавать эти деньги никогда не собирались! Печатал свои «Кредит за полчаса» в газетах, рядом с телефонами проституток. Банкир хренов!

– Кризис, Ваня. Мировой кризис помешал.

– Знаешь, Левко, ты со своими – как хочешь. Но те, что я кровью заработал, ты не трогай.

– Так не получится, Ваня. У нас общий банк, напополам. Потерпи два дня. И не обижайся.

Ребров снова всмотрелся в телеэкран. Теперь там мелькали криминальные новости из чужих городов. Это было ему интереснее. Так и он заработал свою половину банка двенадцать лет тому назад.

Тогда никто из тех наглых торгашей даже не подумал отдавать долги Левко. Ребров сам разговаривал с ними по телефону. На их беду, за его деревенским северным говорком, они не поняли, с кем имеют дело. У них тогда сразу как-то выделился главный, кто разруливал все их долги, и которого они очень уважали. Был такой Хребтов, бывший комсомольский деятель, ставший вскорости банкиром средней руки. Сам, – как бык, мастер по какому-то виду, и дружок со своей бандитской крышей. Так этот Хребтов просто выругался в ухо Реброву и повесил трубку.

Двумя днями позже Ребров несколько вечеров просидел на детской площадке во дворе его дома. Он уже выяснил, что тот по вечерам ездит плавать в бассейн, теперь надо было только узнать, когда, с кем и как он возвращается. Выяснить это оказалось очень просто.

Еще через день, за пятнадцать минут до его возвращения Ребров встал в подъезде около почтовых ящиков, взломал один из них, отвернулся к лифту и стал ждать. Когда у него за спиной скрипнула дверная пружина, Ребров, не оборачиваясь, вытряхнул на пол из одного почтового ящика ворох рекламок и бумажек. Если бы тогда в подъезд вошел не Хребтов, – он бы собрал бумажки и положил их обратно до следующего раза.

Но в дверь подъезда вошел Хребтов. Когда тот стал подниматься по лестнице, Ребров, не оборачиваясь и продолжая собирать с пола мелкие бумажки, попятился назад, так, что тому пришлось бочком, бочком, проходить, у самой стенки. Наконец тот прошел, встал лицом к лифту, нажал кнопку и стал ждать. Ребров, не выпуская из левой руки ворох бумажек, и даже специально шурша ими, вынул из кармана пистолет «ТТ» китайского производства, протянул руку к затылку стоявшего у лифта, и дважды выстрелил.

Когда Ребров на следующее утро позвонил первому из списка должников, то он только вежливо спросил:

– Когда я смогу получить деньги?

Эти деньги он получил в тот же день. С остальными тоже проблем больше не было.

– Ну, как тебе понравился Владимир Ильич? – спросил Левко, только чтобы прервать напряженное молчание. – Похож?

– Как два лаптя, – был ответ.

Левко не интересовал ни Ленин, ни его политика. Куда интереснее была его сестра. Он даже как-то ездил на чай к Фомину, только чтобы с ней познакомиться. Та была актрисой и звездой первой величины, и Левко было бы очень лестно заполучить ее в свою любовную коллекцию. Но скоро выяснилось, он не в ее вкусе, и она его быстренько отшила. Левко не сильно расстроился: он списал свою неудачу на чары Сергея Есенина, тоже пившего с ними за столом чай.

– Ладно, я поеду, – сказал Ребров, оторвавшись от телевизора. – Только теперь знай: если что – за мои деньги головой ответишь.

Левко только кивнул. Он не пошел провожать партнера до двери. Как только тот вышел, Левко позвонил секретарше:

– Сооруди-ка мне поужинать. С тортиком.

Левко никуда не торопился. Ему предстоял длинный вечер у мониторов. Он должен был дождаться, когда начнет закрываться на выходные дни нью-йоркская биржа – в полночь по московскому времени. Тогда он и сделает самые главные ставки в своей жизни.

За тот вечер на американских биржах русские рубли, а также все наши облигации и акции провалились еще ниже. Но ближе к полуночи наступило насыщение, и кто-то начал даже покупать по дешевке все русское, и цены медленно поползли вверх. Полдвенадцатого Левко не выдержал и стал покупать тоже. Но если американские спекулянты покупали осторожно и понемногу, потому что те ничего не знали, то Левко начал покупать смело и по-крупному. Потому что он знал все. Он впечатывал на свой монитор даже не миллионы, а – и впервые в своей жизни, – миллиарды долларов. Он путался в нулях и по несколько раз их пересчитывал.

Это были, разумеется, не его миллиарды, он их получил под залог своих вырученных в течение удачного дня миллионов. Это был кредит биржевой системы, с плечом один к ста. Теперь один рубль или доллар выигрыша, как у осторожных биржевиков, – для рисковых игроков, как Левко, означал выигрыш в сто раз больший: сто рублей или сто долларов. Левко так рисковал потому, что он был единственным в этот вечер человеком на финансовых рынках всего мира, кто знал будущее. Он знал, что случится в воскресенье.

17. Любовь в субботу утром

Я выехал в семь утра. Субботние дороги были забиты даже хуже, чем вчера, но теперь я был на «Харлее» и резал пробки, как хотел. Мне предстояло провести день с Ильичем, и я поймал себя на мысли, что сделаю это с радостью. Но эта радость смешивалась слегка с жалостью к этому доброму, не от мира сего человеку.

Как я и предполагал еще вчера, после речи в аэропорту Фомин начал жестко контролировать Ильича. Уже на встрече с московским пролетариатом, – рабочими завода «Серп и молот», – все микрофоны на трибуне по невыясненной причине не работали. Из-за изменений в графике мероприятий и пятничных пробок приехали мы туда не в обеденный перерыв, как планировали, а только к концу рабочего дня. Но рабочие его ждали, и громадный цех, где установили трибуну, был забит людьми до предела. Когда поднялись на трибуну, и выяснилось, что микрофоны отключены, Фомин заторопил Ильича:

– Начинайте, начинайте, рабочие ждут! У настоящего Ильича никогда не было микрофона. Вот вам это, держите.

– Что это?

– Рабочая кепка. Зажмите ее в кулак и размахивайте над головой. Так всегда делал настоящий Ильич.

Как только Ленин произнес первые слова, громадный гулкий цех вдруг сразу затих. Тысячи лиц, задрав головы из-за станков и машин, смотрели на трибуну.

– Товарищи! Рабочие! – начал Ленин, взмахнув кепкой. – Вас обманывают. Вас обрекли на жалкое, бедное существование. У вас отобрали счастье!

В этот миг Фомин, а за ним и члены политбюро на трибуне, зааплодировали. И сразу волнами, – от стоящих рядом и слышавших ленинские слова, до тех, которые стояли далеко и которые совсем не разбирали его слов, – прокатились громовые, с многократным эхом, аплодисменты. В точности, как в кинофильме «Ленин в восемнадцатом году».

– Но кто в этом виноват? Только вы сами! Вы должны бороться! – опять слова Ленина утонули в громе аплодисментов. – Но бороться с самими собой. Ваша беда в том, что вы не верите в Бога! Только в этом! Вы сами оттолкнули от себя эту радость. Вы блуждаете в темном лесу. Так выйдите, наконец, на свет Божий, откройте себя Богу. Я помогу вам, я выведу вас к нему, идите все за мной, я знаю путь в Царство божие…