Русское воскрешение Мэрилин Монро

Команды академику сверху или, по крайне мере, вызова туда для доклада, все не поступало. Так прошел еще год. Но вскоре академику и его лаборатории стало не до того. Из Афганистана в страну пошли неторопливым траурным графиком вагоны-рефрижераторы с грузом «200». Не с обычным, а с обожженным или разорванным в куски и лохмотья, и поэтому неузнаваемым, не имеющим ни имен, ни фамилий. Академик и весь его институт теперь употребляли свои знания и опыт только на генетическую экспертизу останков, для установления личности каждого, чтобы отдать павшим героям последние почести.

Только в конце восемьдесят третьего года, перед самым Новым годом, неожиданно позвонили из секретариата ЦК. Но академика вызывали не в Кремль и не в здание ЦК на Старой площади. Он должен был прибыть в Центральную клиническую больницу. Для встречи лично с генсеком Юрием Андроповым.

В ранние декабрьские сумерки его черная «Волга» миновала шлагбаум КПП, на малой почтительной скорости скользнула по заснеженной березовой аллее и остановилась около главной в стране больницы. Надев белый халат, академик молча последовал за дежурным врачом и личным помощником генсека по пустынным широким коридорам. По пути только почтительно вставали из-за своих столов офицеры охраны и медицинские сестры. Перед дверью одной из палат его оставили одного, и в больничной тишине он услыхал, как громко бьется его сердце. Наконец, его пригласили войти.

Он не сразу рассмотрел генсека. В палате было сумеречно, несколько неярких ламп освещали только аппаратуру у стены, столы с медикаментами и стеклянными приборами. Он рассмотрел сначала широкую, специальную кровать, больного в ней, и блестящие гибкие трубки, уходившие под простыни из большого аппарата, стоявшего на полу в углу палаты. Затем, увидал синюшное, одутловатое лицо, глубоко утопленное в подушке. Он не сразу и узнал генсека, которого больше помнил по портретам в газетах. Но в эту вторую их встречу генсек сразу улыбнулся ему, приподнял с кровати руку и сделал ею дружеский, приглашающий присесть жест. Академик присел на стул рядом с кроватью, теряясь, как ему почтительней вести себя с больным. Но генсек неожиданно и слишком громко для больничной палаты заговорил первым.

– Давненько мы с вами не виделись…

– Добрый вечер. Как ваше здоровье, товарищ Андропов?

– Какое теперь здоровье! Нет у меня больше здоровья.

С разговором, академик почувствовал себя уверенней, глаза его привыкали к семеркам палаты, и краем глаза он рассмотрел большой белый аппарат в углу, от которого тянулись к генсеку трубки. Аппарат мерно вздыхал с мягким металлическим шелестом, и изнутри слышалось бульканье жидкости. Он догадался, что это была искусственная почка, но видел такой аппарат в работе впервые.

Генсек перевел взгляд на помощника, стоявшего у двери и сказал:

– Поставьте нам что-нибудь джазовое. Дюка Эллингтона.

Помощник подошел к столу, на котором стоял стереопроигрыватель, выбрал и вынул из конверта виниловую пластинку, поставил ее на вертушку. В палате зазвучал джазовый саксофон.

– Немного громче, – сказал генсек, и саксофон зазвучал громко даже для гостиной в квартире. – Так хорошо. Идите.

Как член ЦК, академик знал о некоторых личных интересах их лидера. Знал, что тот был первым из череды коммунистических вождей, кто понимал музыку, предпочитал классический джаз, и даже сам собирал коллекцию пластинок. Но этот громкий джаз в больничной палате, около вздыхающей искусственной почки, мог означать только старый проверенный способ партийцев защитить их разговор от прослушки. Начиная с тридцатых годов все сколько-нибудь важные разговоры в комнатах советские граждане вели только при громко включенном радиоприемнике.

– Как продвигается ваша работа, – спросил генсек академика.

– У нас давно все готово, товарищ Генеральный секретарь.

– Это хорошо. Вы сами видите, что происходит в стране. Повсеместная коррупция, разгильдяйство, попрание законности. И вдобавок еще эта война в Афганистане. Я пытаюсь навести порядок и… пока не попал вот сюда, делал все, что мог. Ответьте мне прямо, как коммунист, вы можете вырастить из ваших клонов ленинскую гвардию – быстро, ударными темпами?

– Но потребуются десятилетия… – начал было академик, но тот оборвал его.

– Нет, это для нас слишком долго. Советский Союз столько не протянет. Нужно быстрей.

Академик впервые в своей жизни услыхал такие слова про Советский Союз, и сказал их ему генеральный секретарь его партии. Поэтому он начал говорить очень сбивчиво:

– У нас есть… в стадии экспериментов, правда… один метод ускоренного развития… Но это очень опасно для их жизни.

– Время теперь решает все. Главное, чтобы они появились среди нас, взошли только один раз на трибуну Мавзолея великого Ленина на Красной площади, и чтобы их увидала вся наша страна, весь мир. Это всколыхнет, вдохнет во всех нас утраченный энтузиазм, зажжет революционное пламя в каждом коммунисте. Нам достаточно только этой искры, чтобы зажечь огонь в груди коммунистов всего мира, и он уже будет негасим, как это случилось семьдесят лет назад. А после этого ваши клоны могут уйти, они выполнят свою историческую миссию. Вы понимаете меня?

– Да, товарищ Андропов. Но, к сожалению, самое быстрое, что можно сделать, это – год для клона за два обычных человеческих. Быстрее ничего не получится, иначе, они умрут слишком рано.

– Это уже лучше…, может быть, и успеем. Может быть. Другого выхода все равно, я вижу, у нас больше нет.

– По вашему приказу я могу начать процесс зачатия буквально завтра.

– Нет, нет, ни в коем случае! В этой стране их растить категорически нельзя. Тем более двадцать лет, – это минимум, как вы говорите. Вспомните, какая кровавая участь ждала многих российских царевичей, не исключая и последнего. Поэтому вы должны будете уехать из страны. Уехать под чужим именем, и прожить на чужбине все эти долгие годы. Вы согласны на это?

– Я коммунист, Юрий Владимирович.

– Я не сомневался, спасибо. Кое-что я уже обдумал. Северокорейские коммунисты правят своей страной тверже нас, они не теряют свои идеалы, как мы, они на десятилетия переживут нас, – вы, разумеется, должны правильно понять мою откровенность. Поэтому вам нужно ехать туда. Я распоряжусь, чтобы начали прощупывать почву. Но потребуется чем-то их заинтересовать в этом проекте. Например, вы сможете заодно клонировать и Мао Цзэдуна? Он лежит в Пекине в Мавзолее, наподобие ленинского, и нужный генетический материал, поэтому, значит, есть. Корейцам захочется взять верх над друзьями-китайцами, и они вас радушно примут. У вас будет много детворы, и станет еще веселее.

– Конечно, я готов все исполнить, Юрий Владимирович.

Пластинка в проигрывателе еще не закончилась, значит, генсек говорил с ним не более двадцати минут. На прощание тот только слегка кивнул академику и закрыл глаза.

Уже через месяц Юрия Андропова не стало. Академик смотрел по телевизору, как по заснеженной Красной площади везли на пушечном лафете гроб с телом генсека, и комок подступил ему к горлу, а в душе он чувствовал, что главное дело его жизни не удалось, и он, как коммунист, прожил свою жизнь напрасно.

Прошли еще полтора года. За это время успел заступить в должность и умереть еще один Генеральный секретарь партии, началась горбачевская «перестройка», а великая коммунистическая держава медленно, но неотвратимо начала сползать в пропасть капитализма.

И вот однажды летним вечером, когда академик вышел во двор своего дома погулять с собакой, из припаркованной рядом машины вышел человек и направился к нему. Академик обратил на него внимание только когда услыхал из его уст свое имя.

– С кем имею честь? – не очень дружелюбно спросил он, разглядывая в полутьме незнакомца и натягивая поводок рвущейся в сторону собаки.

– Вот мои документы, – ответил тот и протянул ему красные корочки с гербом Советского Союза и буквами «КГБ».

– Я вас слушаю, – сказал академик, продолжая разглядывать в темноте фотографию на пропуске.

– Чтобы вы мне доверяли, – сказал незнакомец, – я могу напомнить вам содержание вашего разговора с Юрием Андроповым полтора года назад. Никто, кроме вас двоих, его не слыхал. Мне его пересказал перед смертью лично товарищ Андропов.

Академик вздрогнул и вскинул глаза.

– Не обязательно.

– Северокорейские товарищи вас ждут. Предсмертное поручение, которое вам дал Юрий Владимирович, остается в силе. Вы можете выехать на восток хоть завтра.

– Завтра не получится… – в раздумье сказал академик и посмотрел на свои часы.

– Вы уедите вдвоем с женой и, как вас предупреждали, под чужими фамилиями. Детей, как мне известно, у вас нет. Так?

Академик грустно кивнул головой в темноте двора.

– Вы сможете взять туда только одного или двух ближайших сотрудников, если они, конечно, согласятся.

– Но я могу взять с собой хотя бы эту собаку?

– С вашей собакой проблем нет. Но я обязан вам сообщить, наше подразделение в комитете безопасности вела переговоры с корейскими товарищами без санкции нынешнего политбюро и Генерального секретаря, – выполняя лишь предсмертное поручение Юрия Андропова. Вы не сможете впоследствии обратиться к нам за помощью, вы уходите в самостоятельное плавание, рассчитывая только на свои силы. И действовать во всем будете, как коммунист, по своему усмотрению, и по советам корейских товарищей. И самое последнее. Эта длительная командировка – без права переписки. Как космонавты, вы вернетесь, возможно, совсем в иную страну, где вас никто не узнает. Но настоящие коммунисты здесь останутся навсегда, я вас уверяю, и ваш подвиг они по достоинству оценят. У вас есть время все обдумать и отказаться. Конечно же, уважаемый ученый, решать только вам.

Ровно через неделю академик и его жена, с паспортами на имя Седовых, и двое ближайших сотрудников лаборатории, тоже муж и жена, разместив ящики и чемоданы в двух отдельных купе, уехали поездом Москва-Владивосток.

8. Счастье и несчастье

Первые пять лет в Северной Корее были самыми счастливыми в жизни четы Седовых. Радушные хозяева разместили их в закрытом снецгородке, наукограде, в котором местные ученые начинали разрабатывать еще и баллистическую ракету, и даже отечественную атомную бомбу. Под лабораторию им отвели просторный двухэтажный дом, похожий на китайскую пагоду, и познакомили с двумя десятками всегда радостно улыбающихся и трудолюбивых, как пчелы, их новых сотрудников.

Как только Седовы распаковали свои ящики и чемоданы, они начали процесс первого зачатия. При высочайших темпах работы, которые Седов обещал Генеральному секретарю, первый клон появился на свет уже через четыре с половиной месяца. Это была двойная победа – главное, выдерживалась ударная скорость развития клона: год за два. Тогда же состоялось грандиозное празднование этого события с приглашением очень высоких гостей из столицы Пхеньяна.

Через три года у них на лужайке во дворе лаборатории резвилась и счастливо щебетала почти дюжина маленьких клоников, все вылитые легендарные революционеры. Но некоторые беременности в стеклянных аппаратах пришлось искусственно прервать: их генетический материал оказался дефектным из-за ненадлежащего хранения, и мог привести только к уродствам.

Но Седовы, не смотря на это, были счастливы как никогда. Не имевшие своих детей, и всегда мечтавшие о них, они получили, – или даже уместно сказать, – наплодили их почти с десяток. Все клоники звали их только мамой и папой. Это было настоящее, редко встречающееся, счастье.

Кошмар начался, как только неожиданно умер маленький Мао Цзэдун. Еще утром он радостно бегал вместе со всеми по лужайке, а вечером его бездыханное тело уже лежало на лабораторном столе. У всех его новых местных сотрудников и сотрудниц в глазах теперь светилась не радость, а застыл нескрываемый ужас. И действительно, уже рано утром их всех разбудила сирена подъехавшей кавалькады черных автомобилей. Это приехал второй, после президента, человек в этой стране, куратор их проекта. Седов виделся с ним не реже раза в квартал, и даже считал своим другом. Но теперь тот прошел со свитой в лабораторную комнату, где лежал маленький покойник, даже не взглянув на Седова.

Началось следствие. Допросы длились неделю. Все лабораторные журналы были изъяты и отправлены в главное управление, для перевода на родной язык и изучения. Казалось бы, если ученый академик сам силился и не мог понять причину смерти бедного клоника, то что могли установить люди в погонах. Но они-то ее скоро и нашли, и совершенно точную: Мао Цзэдуна убили молоком.

Клоник маленького Мао Цзэдуна был, естественно, китайцем. А организм китайцев не переносит молока. У них просто нет гена, ответственного за выработку одного лишь фермента – лактозы. Но только лактоза может расщеплять молочный сахар. Поэтому у нормального китайца, особенно из южных провинций, молоко вызывает лишь инстинктивное отвращение. Но маленького безропотного клоника поили молоком насильно, всю его укороченную вдвое жизнь.

Эта была непростительная ошибка ученого. И очень грубая. Но как коммунист, воспитанный с молодых ногтей на марксистско-ленинской доктрине о равенстве всех, без исключения, рас, он не мог себе даже представить, что кроме цвета кожи, у людей на разных континентах могут быть еще отличия и в животе.

Седова признали виновным по статье «Халатность, повлекшая за собой смерть одного или более лиц…». Эта статья была еще не самой страшной для этого серьезного политического преступления. Вместе с ним угодили за решетку и оба приехавших с ним соотечественника. О судьбе прочих сотрудников, трудолюбивых как пчелы, он никогда впоследствии не узнал.

Единственная, кто осталась на свободе, была супруга ученого. Ее тоже осудили, но условно. И только потому, чтобы кому-то было присматривать за подрастающей детворой. Интерес к этому проекту, после смерти маленького веселого китайца, сразу сменился у хозяев полным равнодушием, а затем и холодом. В наукограде властей интересовали теперь только отечественная атомная бомба и ракета.

Это совпало по времени с коллапсом Советского Союза. Из радионовостей из Москвы, прорывавшихся сквозь мощные в наукограде глушилки, супруга ученого узнавала совершенно неправдоподобные вещи. Страна, которой они гордились и верно служили, прекратила существовать. На территорию, которую она раньше занимала, на одну шестую мировой суши, повсеместно распространилась капиталистическая чума. Ни о какой помощи оттуда ждать теперь не приходилось.

Беда никогда не приходит одна. Вдруг ни с того, ни с сего, лишенные теперь надлежащего ухода, клоники начали болеть и тихо угасать. Умерли Маяковский, Свердлов, Дзержинский, Крупская. У них не было имен, их всегда звали по фамилии, еще с младенчества. Понять причину и спасти оставшихся в живых мог только муж, от которого она не получала весточки уже год. И тогда она принялась действовать самостоятельно.

В конце пятидесятых годов они с мужем жили два года в Индии. Муж читал лекции в открывшемся недавно институте под тогдашним Бомбеем, по линии помощи странам, освободившемся от колонизаторов. Она же в том институте на общественных началах обучала индийцев русскому языку. Поэтому у них с мужем было множество знакомых в Индии, в основном, коммунистов, которые теперь после стольких лет занимали важные посты. Трудность заключалась в том, как связаться с ними. Их наукоград был обнесен несколькими рядами колючей проволоки с минами и самострелами между ними. Но внутри колючей проволоки у нее было немало друзей, чьи дети еще недавно резвились на лужайке с ее детворой. Теперь они сторонились ее на людях, но явно сочувствовали ее доле. Видела она их только издали, в закрытом магазине-распределителе.

Единственное, что она сделала, это описала убористым почерком на английском языке, все, что произошло с ними, от самой первой встречи ее мужа с Юрием Андроповым и до настоящего горестного времени. И попросила помочь. На почтовом конверте надписала адрес самой близкой в те годы ее индийской подруги.

Два месяца она носила конверт всегда с собой, рассчитывая на случайную встречу. И вот однажды в магазине-распределителе, толкая свою тележку, полную еды для оставшихся в живых клоников, она поравнялась в узком проходе между полок со своей недавней местной подругой. Не проронив ни слова, не поднимая глаз под камерами видео наблюдения, она просто скинула свой конверт в ее тележку, рассчитывая на чудо.

Прошел еще один томительный год. И вдруг ее вызвал к себе сам комендант наукограда.

– Вы завтра уезжаете. С детьми. Из вещей взять только смену белья. Никакой теплой одежды. До оборудования лаборатории пальцем не дотрагиваться! На выезде всех обыщут. Быть готовым к утру.

– Где мой муж? – вскрикнула она.

Но тот не удостоил ее ответом.

Следующим утром ее с детьми привезли в аэропорт. Первую, кого она увидела, была дама в индийском шелковом сари. Даже тридцать лет спустя она сразу узнала в ней ту, которой написала письмо. Они кинулись друг другу в объятия и разрыдались.

Через минуту в отведенной для их встречи комнате появились еще двое. Третий, не выдержав условий заключения, умер еще год назад. Это были сильно изменившиеся Седов и жена его верного сотрудника, погибшего в застенке. Эти двое совсем не понимали, что здесь происходит и, только увидав детей-клоников, почувствовали, что худшее для них позади.

Через час все они вылетели рейсом Пхеньян – Пекин – Дели. Индийские друзья сумели обменять их на несколько мутных фотоснимков чертежей центрифуги для обогащения урана, нужного для изготовления национальной атомной бомбы. Не своих, конечно, чертежей, а переснятых когда-то их разведкой в соседнем враждебном Пакистане.

9. Бойня

На другой день после похорон я ранним утром поехал в головной офис партии ленинцев, намереваясь поговорить лично с генсеком. Или он лично сам введет меня в курс дела и объяснит, как понимать этот непрекращающийся парад двойников, четко определит мои функции, – либо я увольняюсь. Поехал я туда, где был в первый раз, и откуда вывозили бедного Сережу, и где, как я понимал, смогу увидеть генсека.

Я поднялся на лифте и подошел к двери. Странно, но теперь тут не было дружинников с повязками, теперь тут стоял охранник в черной шелковой рубашке, один из тех четверых, что были вчера на похоронах. Но у меня был уже временный пропуск, и я без вопросов с его стороны прошел сразу внутрь.

Как ни странно, даже в девять часов офис был пуст – не было никого из сотрудников. «Сегодня они что-то припозднились, – подумал я. – Но после поминок это извинительно». Я сел в кресло и развернул газету «Правда», издаваемую коммунистической партией почти уже сто лет.

Через полчаса я услыхал за своей спиной, у входных дверей, шаги и тихие разговоры. «Наконец-то» – подумал я. Но я не повернулся и не отложил газету, даже когда тяжелые шаги нескольких человек проследовали в комнату, где я сидел: мне некого было тут приветствовать вставанием.

Тяжелые шаги проследовали за спинку моего кресла, тогда я попытался повернуться, но было уже поздно. Тяжелая мощная рука сзади грубо легла на мою шею и придавила ее к спинке кресла. Я вскинул, было, свои ноги вверх, выкручиваясь, но эта же рука вдавила, как в наказание, мою шею еще глубже, и я захрипел.

– Успокойся. Сначала поговорим, – сказал голос впереди меня. Я поднял вверх и скосил вбок глаза.

Это был вчерашний жилистый, которого я уронил затылком под гроб, с каменным болезненным лицом. Неожиданно он захватил обе моих руки и защелкнул на запястьях наручники.

– Вставай. – Он рванул меня за цепочку наручников вперед и вверх, а тяжелая рука сзади освободила мне шею. – Вперед!

Сзади меня грубо толкнули в спину, и мне ничего не оставалось, как шагнуть вперед. Я обернулся: это был вчерашний «боров», ростом на полголовы выше меня и тяжелее на пару центнеров. В спину толкнули еще, и я прошел в следующую дверь, в комнату с гипсовым бюстом Ленина и красными знаменами. Но и тут мы не остановились, грубая тяжелая рука толкала в спину дальше, и мы очутились за следующей дверью, где лежал недавно на сдвинутых столах бедный Сережа.

Вдруг тяжелая рука опять захватила мне сзади шею и сдавила кадык. Цепь на моих руках звякнула, и жилистый продел в нее белый толстый электрокабель. Возможно, тот самый, на котором повесился Сережа.

«Что за хренотень!» – подумал я.

Жилистый одним взмахом закинул кабель за крюк люстры, рванул его вниз, и обе мои руки взлетели к потолку. После этого жилистый отошел к стоящему напротив креслу и устало сел. Остался бы он стоять чуть ближе, – и я бы своими тяжелыми мотосапогами, подпрыгнув и повиснув на кабеле, сумел бы достать его за челюсть, и сломал бы ее без труда. Но тот сел немного дальше. «Боров» остался позади, но руку свою снял с моей шеи.

– Ты меня вчера обидел, – как-то вяло, без выражения, сказал жилистый. – Не хочешь извиниться?

Вчера к вечеру я уже знал, что это был начальник службы безопасности Ребров, которого я уронил. Поэтому уже тогда ничего хорошего от общения с ним не ожидал. Но чтобы такое откровенное бандитское обращение!

Я не стал отвечать. И увидал, как тот одними глазами подал знак «борову». В следующий момент тяжелый кулак со всей силы ударил мне в правый бок, в печень. От боли я сразу увидал, как говорилось во времена моей боксерской юности, небо в мелкую искорку. Ноги мои подкосились, и я повис на Сережином кабеле.

– Зачем тебя наняли?

– Не знаю.

– Обыщи его, – сказал Ребров.

Тот полез в мои карманы и начала выкидывать из них на ближайший стол содержимое. Полетели ключи от мотоцикла, квартиры, бумажник, записная книжка…

– Что поручил тебе Фомин?

– Не твое собачье дело.

Ребров кивнул, и я получил тяжелейший удар от «борова» теперь уже в левый бок. Я удержался на ногах, – это было лучше, чем снова повиснуть и содрать наручниками окончательно всю кожу на запястьях. Но после этого удара тело показалось мне студнем.

– Я задал тебе вопрос, – медленно и как-то нехотя сказал Ребров.

Этот человек мне казался каким-то больным или очень усталым. Я понял, что обязательно получу и третий удар, поэтому я не стал дожидаться знака Реброва. Я еще достаточно владел своим телом, чтобы поднять и опустить с силой одну ногу. Это я и сделал. У «борова» на ногах были летние открытые сандалеты, и он стоял очень близко. Я поднял правую ногу, и со всей оставшейся силы опустил ее каблуком сапога вниз на хрупкие косточки подъема его ноги.

Удар я получил, снова в живот, и не один, но зато не сразу. Сначала рядом со мной раздался рев «борова». Он отскочил от меня, и запрыгал на оставшейся здоровой ноге по комнате. Но Ребров не сдвинулся с места, только глаза его сузились.

– Бей его, – сказал он негромко.

Я не очень помню, что происходило в комнате дальше. Помню только, как потом они уже втроем выволакивали меня из офиса, и на лестнице, где собрались уже пришедшие на работу партийцы, кто-то из этих крикнул им:

– Теперь проходите. Вот ведь как нажрался после поминок…, свинья.

Они бросили меня на газон, недалеко от моего мотоцикла, но взобраться на него и уехать у меня не было ни сил, ни послушных рук. Поэтому я отлеживался на траве газона под колесом моего «Харлея» почти до вечера.

10. Чудесная Индия

Причина, по которой высокопоставленные индийские чиновники пошли на контакт с северокорейским диктатором, не имела ничего общего ни с коммунистическими увлечениями далекой молодости подруги Седовой, ни с ее чувствами к русской подруге, ни с интересом к личности русского академика. Ни один чиновник в мире не стал бы утруждать себя и вышестоящих просьбами о помощи совершенно чужим людям, оказавшимся в беде в далекой суровой стране. Такое случается повсюду, и очень часто, всем не поможешь. Но произошло нечто, совсем иного характера.

Содержанием письма, полученного из северокорейского наукограда, был первым поражен до глубины души муж индийской подруги, на чей адрес оно пришло. Потом это письмо в течение месяца неоднократно копировалось близкими ему людьми, и в копиях переходило из рук в руки. Затем выдержки из этого письма стали появляться во многих газетах. Сначала на оригинальном английском, потом в переводе на многие десятки языков великой Индии.

О чем пишут индийские газеты? О том же, что и везде: немного политики, бизнеса, местных скандалов…. Но тут есть и то, чего нет нигде. Ожидание чуда. И в строчках, и между строчек. Почти полтора миллиарда людей в этих краях каждый новый день ждут встречи с чудом. Как во всем остальном мире ждут «денег», «удачи» или «счастья», здесь же, и так многие-многие тысячелетия до этого, не только верят, а знают его, многие видели, ощутили в себе, и все вместе горячо жаждут его – готовое им вот-вот открыться Чудо.

Если слово «реинкарнация» во всем остальном мире встречают глазами одни задумчивые интеллектуалы, и только в выбранных ими самими текстах, то здесь вопросы о переселении душ горячо обсуждаются не только в храмах, похоронных процессиях или в газетах. Эта самая актуальная и насущная тема для бесед в быту – и на базаре между встретившимися подругами, и у стариков вечером на лавочке. Газеты, начавшие печатать сначала отрывки, а потом и целиком все письмо из северокорейского наукограда, в своих предыдущих номерах печатали свидетельства сотен обыкновенных жителей этой чудесной страны, которые вспоминали о своей предыдущей жизни. Те не только рассказывали поразительные по совпадению подробности. Многие называли даже точные почтовые адреса, где они жили до смерти и до следующего рождения. Затем, вместе с газетчиками и репортерами, все ехали туда, и там, на глазах всей полутора миллиардной страны, происходили потрясающие по трогательности сцены встречи родителей с умершими в младенчестве детьми, или наоборот, детей с давно усопшими родителями. А встречи супругов, разлученных смертью, и в особенности, в осложненных новыми брачными узами обстоятельствах, вызывали не только слезы умиления, но и длительный драматургический интерес, не сравнимый ни с какими западными телесериалами. Воспоминания же о прошлой жизни, происходящие, так сказать, в реальном времени на сеансах гипноза, вообще очень серьезно и скрупулезно изучались научными обществами. И все это вместе, как бензин, питало негасимый, вечный огонь жажды близкого Чуда.