Чернобыль – полынь горькая

скачать книгу бесплатно


«Какая она красивая», – думал я. Но мне почему-то было жаль её и даже хотелось плакать. Наверное душа моя была уже готова к тому, что потом случилось…

Нас теперь в доме трое: дедушка, Кристина и я. У дедушки ещё есть один сын, самый младший, Роман. Перед войной он женился на родной сестре моей матери. Потом уехал на заработки на Донбасс да так и застрял там. Анюте, жене своей, каждый месяц присылал деньги с наказом сберечь их до его приезда.

– Вернётся, тогда и потратим, – говорила она дедушке.

Дедушка часто доставал из сундука коробку, в которой хранилось письмо от дяди Романа и просил Кристину прочитать его. Кристина читала вслух почти наизусть выученное письмо. Оно было длинное, с подробным описанием шахтерской жизни, но я запомнил почему-то именно эти слова:

«Отец, Вы не переживайте за меня. Вот заработаю денег и мы построим для нас с Анютой дом, рядом с Вашим и братовым. И обязательно покроем бляхой, как у Вас. А ещё я куплю коня, серого в яблоках. Он мне даже снится по ночам»…

А дальше от дяди Романа не было никаких вестей. Анюта заболела и вскоре умерла. От Горя…

И только после войны тётя Цезя узнала, что он жив. Дядю Романа успели предупредить добрые люди на шахте о повсеместно проводимых репрессиях против поляков. Так спасли его от НКВД. Они же помогли ему попасть в Войско Польское, формировавшееся на территории СССР. Роман Стаховский воевал в его составе до конца войны, дошел до Берлина. После войны остался в Польше, женился. Польское правительство выделило ему, как участнику войны, в собственность землю и дом на возвращенной Польше территории. Место это называется Жары, недалеко от Зелёной Гуры. Забегая далеко вперёд, вспоминаю свою встречу с ним. В 1987 году я получил приглашение от его старшей дочери Целестины и приехал в Польшу.

У дяди Романа шестеро детей – пять дочерей и один сын. Ничего этого дедушка уже не мог знать, он умер сохраняя в памяти лишь письмо от дяди Романа.

– Что ж, Бронек, будем молиться нашей Матери Божьей и ждать её милости.

Тётя Кристина называет поимённо моих отца и мать, сестру Ядвигу и брата Антона, дядю Романа. Молится долго, потом обнимает меня, прижимает к себе. Мне хочется плакать, но слёзы не текут. Я ими давлюсь…

Дни по прежнему сменяются неделями, месяцами. Мне приснился сон: во дворе, возле нашего дома «весилле». За большим деревянным столом сидит много людей. Во главе стола «молодые», мой дядя Роман и красивая невеста На другом конце, на лавке – музыканты. Танцуют «карапет», быструю полечку «с каблучком». Среди танцующих мой отец и мама. На отце белая рубашка и тёмные брюки, заправленные в хромовые сапоги. Он пристукивает каблуками, красиво откидывая правую ногу под звуки бубна. Мама веселая, громко смеётся.

Я рассказываю дедушке про свой сон.

– Это, внучек, ты видел во сне то, что было наяву. Ты был совсем маленький, но запомнил. Ох как танцевал твой отец!

– А как играл на органе в нашем костеле, душа замирала, – подхватила разговор Кристина, – люди слушали и как будто с Богом разговаривали.

Кристина крестится на образа. По щекам дедушки ручейком стекают слёзы.

Любимое место дедушки зимой возле большой белой печи, вдоль которой широкий лежак из дубовых досок. Дедушка его сделал сам и отдыхает на нём с неизменной трубкой во рту. Встаёт дедушка очень рано. Садится на табуретку и подгоняет заготовленные для маслобоек клепки. Потом стягивает клепки обручами из лозы и маслобойка готова. Дедушкины маслобойки пользуются большим спросом. Заказать их приезжают люди даже из дальних сёл. Так дедушка зарабатывает, чтобы прокормить нас. Но ему с каждым днём всё тяжелее делать эту работу. Засыпает он, когда на дворе уже совсем темно, сидя на лежаке. Кристина вынимает у него изо рта трубку и кладёт в туесок рядом с кисетом.

Утром к нам приехал староста Сушкевич. Кристина открыла ему дверь и пригласила к столу:

– Присаживайтесь, у меня как раз вареники готовы.

Сушкевич снял картуз и, подойдя к дедушке сказал:

– Станислав Сигизмундович, Вы знаете, как я уважаю Вас и сочувствую горю Вашему. Потерять таких сыновей. И всё эта проклятая людьми и Богом советская власть, – староста потёр затылок и глядя в сторону проговорил, испытывая неловкость:

– Война вторглась в нашу жизнь, приходится многое терпеть, – он обвёл взглядом комнату, – ну хотя бы для того, чтобы эта проклятая власть не вернулась, – и произнёс уже громче:

– Из Управы пришло распоряжение, разместить на какое-то время двух немецких офицеров, которые будут руководить вывозом техники, брошенной Красной армией на шляху, да и в поле нашем. Возможно и заминированную, а ведь нам нужно работать в поле. В распоряжении сказано – в лучшем доме. Сами понимаете, лучше вашего дома в селе нет.

И сейчас наш дом разделён на две половины, с отдельным входом со стороны сада.

В большой комнате с дубовыми полами до блеска натёртыми воском, живут немецкие унтер-офицеры Курт и Ганс. Другие немецкие солдаты живут в соседнем доме, хозяева которого уехали перед самой войной на заработки в Донбасс. Солдаты под командой Курта и Ганса подбирают на полях брошенную Красной армией технику: разбитые пушки, танки, всё что из железа и на тягачах увозят на железнодорожную станцию. У них ещё есть бельгийские тяжеловозы.

– У лошадей этих копыта, как дно цебрика[1 - Цебрик – деревянное ведро.], а колёса у телег на резиновом ходу, как у машин, – рассказывает дедушка увидевший, как работают немцы.

– Вот бы нам такие колёса, – восторженно говорю я.

Дедушка покачал головой.

– Видишь ли, внучек, нам эти колёса ни к чему. Немцы делали их под свои дороги, под Европу. А у них там все дороги камнем уложены и колёса ихние катятся по ним легко и скоро. Я всё это видел в первую германскую войну, когда был в плену в ихней Германии.

– Ты тоже воевал дедушка?

– Пришлось повоевать. Всех пожилых мужчин из наших сёл мобилизовали для военных обозов. Даже со своими лошадьми и отправили нас в Белоруссию. Так и я попал на войну. Наш корпус был окружён немцами в районе сёл Каплановцы и Ратичи. Это примерно в тридцати километрах от Гродно. Вот тогда я и увидел, как их телеги на резиновом ходу, ставшие нашими трофеями, вязли в слякотном бездорожье. Я тогда предложил командиру поставить на телегах наши деревянные колёса. Тонкие, лёгкие они разрезают грязь и песок словно ножом. И лошадям легко везти гружёную доверху телегу. Командование согласилось с моим предложением. Вместо трофейных германских колёс мы поставили наши деревянные. Меня тогда наградили «Георгием». А потом мы старики-обозники, как и многие солдаты, попали в плен к немцам.

– Дедушка, расскажи про немцев.

– А что про них рассказывать, немец он и есть немец. Что тогда, что сейчас. Даже песня у них та же, – дедушка чему-то улыбнулся.

– Немцы слушали эту песню в своих траншеях на грамофоне, а мы в своих окопах… А когда немцев выбили из их траншей, солдаты нашли грамофон и пластинку. Прапорщик сказал:

– Песня эта называется «Лили Марлен» – это прощальная песня немецкого солдата со своей невестой.

Чтобы отдохнуть от стрельбы, наши солдаты по ночам выставляли перед окопом грамофон, ставили пластинку.

И немцы прекращали стрельбу, слушали песню. Мы, обозники, в это время увозили с передовой раненных. На следующий день, когда наш обоз со снарядами подъехал к передовой, немцы пошли в наступление и мы оказались в плену.

Дедушка щурится, успокаивающе смотрит на меня и продолжает свой рассказ:

– Та война была другая, хоть и Мировая. А эта война захватническая и для немцев она станет последней.

Дедушка кивнул в сторону Курта и Ганса, сидящих у открытого окна.

– Вот и эти слушают свою песню, домой хотят к своим марленам.

– Дедушка, а ты можешь говорить по-немеци?

– Понимать, понимаю, но говорить не хочу. Не люблю ихний язык.

– А Курт и Ганс хорошие немцы, не то что эти, в синих фуражках, – говорю я дедушке, – немцев я не боюсь, а тех, что всё забрали у нас, боюсь и все люди их боятся.

– Это НКВД, у них такая служба, чтобы все им беспрекословно повиновались, – ответил дедушка.

– Повиновались, как мои отец и мать! Их увезли, чтобы убить! Где они теперь? Мамочка моя-а-а-а!

Задыхаясь от слёз, я выбегаю во двор, слышу дедушкины слова:

– Поплачь, поплачь…

У Курта и Ганса в комнате патефон. Иногда они выставляют его в открытом окне на подоконнике и в тишине разносится песня. Не понимая немецких слов, я хотел слушать её каждый день долго-долго.

Только через много лет, когда ложь о немцах заслонит правда, я пойму, почему так брала за душу эта прощальная песня немецкого солдата.

А ещё Курт и Ганс слушают наши песни:

На закате ходит парень,
Возле дома моего…

Каждое утро обливаются холодной водой из колодца. Выхватывают друг у друга ведро с водой, бегают по двору, громко кричат что-то на немецком. Мы с Тадеушем, сыном нашего соседа, наблюдаем за ними, лежа на сеновале в хлеву.

Продукты для немцев привозят из города, но Курт и Ганс просят Кристину варить им борщ. Долго потом выговаривают:

– Пасипо, Кристин! Порш карашо! Гут!

Кристине дают тушёнку, а мне шоколадку. Она убирает их комнату и я могу войти и посмотреть. Там всё аккуратно разложено. На этажерке фотографии двух женщин, наверное их жёны. В Шкафу висят мундиры с красивыми нашивками и приятно пахнет.

Когда Курт или Ганс выезжают на грузовике в город, то приглашают сельчан. Подсаживая их в кузов, приветливо улыбаются. Из города сельчане возвращаются к концу дня на том же грузовике. Курт помогает им высаживаться из кузова и весело смеётся, подхватывая женщин. На следующий день две женщины приносят им сметану и молоко. Курт и Ганс радуются угощениям и выносят женщинам консервы, сахар, спички, сигареты – то, чего у них нет.

В саду под старой грушей-дичкой стоит деревянный стол. Дедушка на нём готовит себе табак для трубки. Я стою рядом и наблюдаю.

Вначале дедушка укладывает подсушенные листья табака, потом мелко нарезает их и сгребает со стола в туесок из бересты. Затем нарезает мелко корешки от листьев и тоже высыпает в туесок.

К столу подошли Курт и Ганс и с интересом смотрят, как дедушка готовит табак. Дедушка что-то сказал по-немеци и Ганс пошел к дому, смеясь и произнося какие-то слова. Через минуту он вернулся с газетой в руке и протянул её. Дедушка не спеша оторвал квадратик. Аккуратно разглаживая его, насыпал щепотку табака. Зажимая пальцами, послюнявив – завернул в трубочку. Достал спички и, прикурив, с наслаждением стал затягиваться. Потом протянул самокрутку Гансу. Тот осторожно взял её и тоже затянулся. Вдруг глаза его закатились, он громко закашлял и тут же вернул самокрутку. Дедушка, весело щурясь, затягивался и выпускал дым прямо на Ганса, глядя на его изумлённое лицо. Ганс, кашляя и вытирая слёзы, восклицал что-то на немецком Курту. Оба громко хохотали, показывая пальцами на дедушку.

– Тебе, чёртов немец, не понять, что такое настоящий табак, – сказал дедушка.

Когда пришла пора убирать урожай, всем селом вышли в поле, чтобы успеть к дождям. Кристина и дедушка взяли меня с собой.

Неожиданно, в поле на своих битюгах-тяжеловозах приехали Курт и Ганс с солдатами. Они свозили снопы к молотилке, работали вместе с сельчанами на току. Вечером, тут же на току устроили танцы под гармошку.

Вскоре Курт и Ганс со своими солдатами закончили работы. Вывезли всю брошенную технику на станцию, разминировали поле. Уезжали из села совсем рано, но во дворах уже собрались люди.

Курт и Ганс вышли из машины и, сняв пилотки, молча смотрели на собравшихся людей. Люди тоже молча смотрели на чужих солдат и не расходились, пока машины не скрылись за селом.

Нам Курт и Ганс оставили патефон и одну пластинку. На конверте пластинки была надпись:

«Спасипо, Кристин»

Кристина достаёт из конверта пластинку, которую всегда слушали Курт и Ганс. Заводит ручкой патефон. Слова непонятные мне, да мне и не нужно. Звучит мелодия от которой сжимается в груди, а глаза застилают слёзы и мне почему-то всех жалко.

Пластинка перестаёт вращаться и я прошу:

– Поставь ещё, тётя Кристина, мне она так нравится!

– Нет, Бронек, эту песню ты должен забыть. Нельзя нам её слушать, её слушали немцы, а нам нельзя. Соседи услышат и тогда…

В это время в сенях раздался стук и чьи-то шаги. Звякнула лямка в дверях и вошла соседка Марыся Ковальска.