Белуха. Выпуск №3

Моим неизданным книгам посвящается

             Стучит, стучит             мой маленький будильник,             пока течёт потоком  «энерджи».             И я, подобно             знаменитым ссыльным,             живу в избушке,             в дикости, в глуши.             Но ссылка их             была не так жестока —             не чужда человечьего лица.             У  моего пожизненного срока             не будет хэппиэндного конца.             Всё ничего —             но жаль мне книг любимых,             рождённых мною             только на беду.             Они пришли             слепыми и немыми,             и я за ними вслед            немой уйду.

Нет, милая, родная наша Людмила Максимовна, вы не ушли немой. Вы громко говорила, мы слышали, и всегда будем слышать вас! Лично мне – Виктору Вассбар, так я представился вам, вы помогли в становлении альманаха «Белуха», заставили поверить в себя как писателя. Спасибо, дорогая Людмила Максимовна!

Это стихотворение я посвящаю вам.

В забвеньи пустота,И в этом корень смерти!Творил и жизнь была чиста,В веках останешься бессмертен!

ЧАСТЬ 1. ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Пояснения

Маркшейдер, вице-маркшейдер – (геодезист), в царской России правительственный чиновник, наблюдающий за правильностью и точностью геодезических измерений при горных работах.

Шихтмейстер – на рудниках горный чин 14 класса, занимавшийся сортировкой руды.

Берггешворен – горный чин 7 класса, подчинялся бергмейстеру, наблюдал за ходом работ внутри рудника.

Гиттенфервальтер – горный чиновник 10-го класса, обер-гиттенфервалтерами – чиновник 8 класса. Служили при заводах.

Маркшейдер – чин равный военному штабс-капитану.

Плакатный паспорт – долговременный паспорт. Выдавался на два года и мог регулярно продлеваться. Обычно его получали купцы.

Бергайер – работник завода, рудника, прииска, служитель кабинета его императорского величества. Фактически – крепостной, принадлежащий императорской семье.

Кавалергары, кирасиры – тяжёлая кавалерия, грудь и верхняя часть живота закрывал металлический доспех – кираса, а основным вооружением был палаш – узкий меч с односторонней острой кромкой. Кавалергарды – элитная гвардейская часть тяжёлой кавалерии.

Коммерц-советник. (Коммерции советник) – почётный титул, которым удостаивались купцы, пробывшие в 1-й гильдии не менее 12 лет. Этот титул приравнивался к гражданскому званию 8 класса и давал возможность поступления на государственную службу.

Штафирка – презрительное название штатского человека офицерами царской армии.

Заводские служители. Крепостные работники рудников и заводов. Среди них бергайеры (бергалы) – непосредственно работавшие на добыче или выплавке руды и просто служители на подсобных работах. Работники не имели права покинуть место жительства, место работы и были фактически на положении рабов. Их обеспечивали пищей и одеждой и давали небольшое денежное содержание. Заводские служители либо становились таковыми по наследству, либо в результате рекрутских наборов среди заводских крестьян.

Заводские крестьяне и заводские приписные служители. Тоже крепостные, но принадлежали они не конкретному барину, а императорской семье, имуществом которой управлял кабинет Его Императорского Величества. Заводские крестьяне платили налог в императорскую казну и были обязаны исполнять повинности на «заводских работах» – это подвозка руды, строительство, ремонт дорог и мостов. Их положение было несколько свободнее, чем у заводских приписных служителей, так как они были закреплены не за конкретным заводом, а за землёй, находившейся в ведении Округа, и могли в этих пределах переезжать из деревни в деревню и брать разрешение на походы в тайгу на охоту или добычу кедрового ореха.

ВАССБАР И ЛОБАНОВ

Государевы преступники

(Пповесть. Продолжение. Начало в №№1 и 2)

Глава 5. Месть кама

Проводив мальчиков, Эркемей взял лук, замотал его в тряпицу, в другой лоскут уложил колчан со стрелами. Стрелы у него были всякие, и для разных надобностей – с острым железным наконечником на зверя, с костяной вилкой на крупную дичь, с тупым деревянным набалдашником, чтобы бить белку. Вынес своё охотничье орудие из аила и спрятал под кустом напротив единственного маленького окошка, затянутого бычьим пузырём. Потом собрал в котомку курт, баурсаки, вяленое мясо, толкан, кринку с топлёным маслом, мешочек с солью, две замотанные в тряпочки пиалы. Уложил в котомку нефритовую табакерку, доставшуюся от деда, тибетскую книгу по врачеванию, кое-что из одежды, русские и китайские деньги, привязал к мешку котелок и топор. Всё это положил рядом с луком и стрелами. Велел и Айланыс собрать необходимые пожитки.

– Вот и всё! – сказал, потом подумал, и оторвал край бычьего пузыря на оконце.

Проделав всё это, заговорил с Порфишкой и Филькой, а также раненым, которого звали Гришкой. Сказал, что их сморила сытость, усталость и духота, велел, чтобы ничего не помнили, и велел проснуться.

День закончился, другие разбойники не пришли, но и «гости» не ушли, вся шайка собралась лишь утром. Айланыс только успела подоить корову. Выходили они из тайги один за другим, молча. Последним, ведя в поводу лошадь, вышел медвежьеногий, его Эркемей узнал сразу.

Разбойники привязали коней, осмотрелись, заглянули в аил, поздоровались с товарищами, у Гришки справились как дела с его раной.

Ответил, что боль уже терпима и рукой двигать может.

Потом длинноносый атаман отсчитал из кошелька монеты.

– Это тебе за приют и лечение нашего человека, – сказал, отдавая деньги Эркемею.

– Не к добру, разговаривает как с сообщником, – подумал Эркемей, но деньги взял.

– А это тебе, – атаман протянул бумажную ассигнацию, – за корову. Не горюй, у тебя тёлка подрастает, а на эту бумажку ты двух коров купишь. Это было правдой, и Эркемей взял и эти деньги.

Разбойники развели большой костёр на поляне, забили и освежевали корову и стали резать мясо на куски.

Эркемей с горечью посмотрел на истоптанную, испоганенную коровьей кровью, помётом и мочой, заплёванную разбойниками поляну и ушёл в аил, где, забившись в угол, плакала Айламыс.

– Нет, жизни здесь не будет, – подумал дед, успокоил внучку и стал наказывать ей в каком случае, что делать.

Закончив наставления, вышел к разбойникам.

А разбойники уже напекли мяса и уселись пировать. Откуда-то появилась бутыль с водкой, повытаскивали из котомок кто что имел, кто мутный зелёный штоф, кто глиняную пиалу, кто фарфоровую чашку, а кто и деревянную плошку. Не утерпел и раненый Гришка, тянется к водке с глиняной плошкой. Налили и Эркемею – «для уважения». Эркемей опустил губы в чашку, глотнул, но всё пить не стал и незаметно выплеснул её содержимое себе под ноги.

Немного времени прошло, а господа разбойнички уже пели про державу росийску, про царя батюшку, наградившего доброго молодца дубовыми столбами с кленовой перекладиной и шёлковой петелькой.

Филька и ещё какой-то мужик пошли в пляс, а главарь и этот, медвежьеногий с кистенём, ремень которого опоясывал поясницу, пошли к аилу. Эркемей насторожился, но они в аил не вошли, не пошли и дальше, а остановились у стены для обычного мужского дела.

Эркемей перевёл дух. Подумал: «Может обойдётся».

– Мужики, а давайте окрестим этого колдуна, – раздался чей-то пьяный голос.

– Правильно, нечего делать нехристю среди православных! – поддержал «правоверца» изрядно захмелевший Гришка.

– Да я крещён, братцы! – воскликнул Эркемей, подумав, – бог его знает, что взбредёт на ум пьяным и вытащил из-за пазухи крестик.

– А раз крещёный, значит, пей! – не унимался первый разбойник.

– И до дна! – выкрикнул Филька, надвигаясь на Эркемея с полной чашкой водки, но увидев, что сnарик воротится, вскипел. – Братцы, он с нами пить не желает!

– Ах ты, морда кыргызская! Туда же, барина корчишь. Насильно поить его, братва! – взъярился организатор злобной выходки.

Два мужика схватили Эркемея за руки, а третий, взял бутылку и нож, надвинулся на Эркемея.

К счастью, мужики не вывернули ему руки, а просто за них ухватились. Эркемей ловко извернулся, сказалась выучка боя без оружия, повис у разбойников на руках, пнул того, что вплотную надвинулся на него с водкой, под дых и, не давая опомниться державшим, одного пнул пяткой, удар пришёлся по берцовой кости, мужик ойкнул и опустил руку Эркемея, а второго ребром ладони стукнул по носу. Освободившись, кинулся в тайгу.

Забежав за кусты, потрещал немного сучьями, обошёл поляну, зашёл за аил и вытащил из тайника лук со стрелами. Колчан со стрелами перекинул через плечо, на спину забросил котомку, вложил в лук стрелу с металлическим наконечником и подошёл к аилу, откуда слышались ругань и шум. Заглянул в окошко и тут же пустил туда стрелу.

Два злодея гонялись за Айламыс, а третий стоял в дверях. Ему-то в горло и попала стрела, только в него и можно было стрелять, не боясь попасть в Айламыс. Разбойник захрипел, схватился за шею, и Айламыс проскочила у него под рукой.

Дед выглянул из-за аила, и махнул Айламыс луком. На поляне сидели и охали два его «крестника», остальные, с пьяных глаз, кинулись ловить его в тайгу, а Эркемей и Айламыс пошли совсем по другой тропе и совсем в другую сторону.

Эркемей вознамерился идти в Барнаул. От своего народа он давно уж оторвался, проживёт среди русских. Жил же он среди монголов и китайцев, но прежде чем идти в Барнаул, надо было отмстить за смерть сына и кое-что вызнать.

Айламыс сказала, что главарь шайки, и тот страшный, которого звали Клеймёным, стоя у стены, говорили о каком-то золоте. Клеймёный твердил главному, что золото надо выкапывать, а главный противился, говорил, что погодить надо.

Оставил Эркемей Айламыс у вдовы, что чуть не стала его невесткой, и снова отправился в путь.

Десять дней шёл последам шайки, которая шла на север. Дошёл по их стопам до долины Чумыша. Спал рядом со стоянками разбойников, только чуть подальше, чтобы не наступил на него отошедший по нужде ночлежник. Костёр, конечно, не разводил, мог и без него даже в мороз выжить. Завернувшись в шубу, в пол-уха, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Выжидал и, наконец, дождался. Ванька Клеймёный встал раньше других и, не особенно торопясь, зашагал по тропе, переваливаясь, к ямке по нужде.

Эркемей стороной, за кустами, по сенокосному лугу, обогнал его, вышел вперёд и неспешно пошёл по поляне. Когда на поляну вышел Клеймёный, Эркемей глянул на него, громко охнул и побежал, немного прихрамывая. Видел косолапый, лука у старого киргиза не было, а ножа и его приёмов он не боялся. Кистень всегда при нём был, а с его помощью он разобьёт и руку и голову, не дав противнику и на три шага приблизиться.

И Ванька Клеймёный побежал за Эркемеем. Старик бежал быстрее, но Клеймёного это не тревожило. Долго старик, да ещё прихрамывая, не пробежит, запыхается, здесь не тайга, по росной траве и по листьям сразу найдёт, если тот свернёт с тропы.

Эркемей бежал к маленькой речке. В месте впадения её в Чумыш, низко над водой склонился толстый ствол ивы, с которого на другой берег было перекинуто брёвнышко. Перешёл по нему Эркемей и сбросил, но Ванька, в пылу погони, не остановился, решил догнать старика.

Вода прозрачная, видно песчаное дно и только у правого берега дно тёмное, смотрится мутно – всё это Эркемей разглядел загодя, но Ваньке глядеть ни к чему. Влетел с размаха в омут, завяз ногой в мягком, податливом песке. В запарке пытается вытащить её, но другая нога вязнет. Дёргается Клеймёный, перебирает ногами, да только ещё сильнее вязнет. Вот уже и ногами толком двигать не может, увяз по колени.

Зыбучие подводные пески. Но разбойнику не страшно, ещё не осознаёт опасности. Думает: «Речонка маленькая и берег рядом, можно даже дотянуться до листочков, что на ветках нависшего над водой тальника.

Рвётся вперёд, тянется к ветвям дерева, но ещё сильнее вязнет, теперь уже немного, чуть – чуть. Клеймёному становится спокойнее, думает:

– Зыбучие пески здесь неглубокие, с головой не скроет. Покричу, придут свои, вытащат.

Ему бы сообразить, – лечь на спину и понемногу вытаскивать ноги. Да и сейчас ещё не поздно, вдохнул глубоко и замер, почувствовав себе чей-то взгляд. Из-за раздвинутых ветвей на него смотрел телеутский знахарь. И жутко стало Ваньке от взгляда его тёмных узких глаз.

– Молчи, – негромко сказал Эркемей, но громом отозвались эти звуки в голове Ваньки.

– Молчи, ты не сможешь по своей воле сказать ни слова. Ни слова! У тебя язык присохнет к нёбу, если ты попробуешь что-то сказать или крикнуть по своей воле. Ты будешь только отвечать мне, и отвечать негромко.

– Ты в позапрошлом году в Тогуле был?

– Был, – почему-то сказал правду Ванька, хотя вовсе не собирался.

– Ты убил молодого телеута весной?

– Я.

– За что ты его убил?

– По пьянке, про золото проболтался.

– Какое золото? Рассказывай всё, что знаешь.

– Когда то, при царице Елизавете, когда демидовские заводы отписывали в казну, три демидовских приказчика припрятали золото и серебро с Барнаульского завода. Место, где спрятали, указали на чертеже, с чертежа всё переписали в книжечки, а сам чертёж сожгли. Снова его составить можно, если есть книжечки всех трёх приказчиков.

Одна книжечка у нашего атамана. Мы с ним на каторге в Нерчинске были, вместе бежали. Атаман правнук одного из приказчиков, внук второго на Салаирском руднике. Он даже и не знал что за книжка, мы купили её за гроши вместе с другим барахлом его деда.

А у третьего в Барнауле ещё сын живой, он родился при царе Петре третьем, но должен знать, где книжечка. Мы сейчас за ней идём. А где этот человек, кто он – я не знаю. Атаман знает.

– А сына моего за что убил?

– Я и говорю – в кабаке были, я по пьянке ему всё и ляпнул. А потом хмель то прошёл, вспомнил, что он говорил, будто ночевать будет в Верх-Тогуле, вот я твоего кыргызца опередил и тюкнул по башке.

– Ну, тогда ладно. Однако, молчи. Совсем молчи. Сейчас ты умрёшь. Тебе очень захочется закричать, но ты не крикнешь. Тебе будет страшно, очень страшно.

Чем же это он убивать собирается, подумал Клеймёный:

– Руки вроде пустые, – но страх всё более холодил душу, выгонял мысли и, наконец, не осталось ничего, кроме страха.

– Твой страх будет так силён, что будет легче умереть, чем переносить его.

И ужас охватил убийцу сына Эркемея. Ужас, от которого стало стальным голубое небо и почернели ветки ив, и вода в реке почернела, и блики просыпающегося солнца, играющие на ней стали серыми, только глаза старика, ставшие вдруг огромными, остались тёмно-карими.

– А-а-а! закричал Ванька, но голоса не было, и напрасно он раздирал мышцы и связки, из горла вырывался только слабый хрип. Забился, задёргался злыдень, а песок всё глубже затягивает. И вот тут-то и появилась у него мысль о смерти. Взвыл мысленно Клеймёный, думая: «Когда же она, наконец, будет! Смерть – избавительница от мук моих!» Подумал, и за миг до смерти, после сильной, страшной боли, когда сердце разорвалось, успел узнать её. Показалась она ему совсем не страшной по сравнению с пережитым ужасом. Лицо Ваньки обмякло, остекленели его глаза, и он откинулся на спину, и лицо его скрылось под водой, взбаламученной его последними конвульсиями.

Эркемей поднялся и медленно побрёл прочь. Он впервые почувствовал себя стариком. Тело стало слабым, походка шаркающей, сердце глухо колотилось о рёбра. Когда он глядел в глаза убийцы сына и вёл его к смерти, была только сосредоточенность и где-то в глубине ненависть. Сейчас пришла брезгливая гадливость, как после убийства бешеной собаки или чумного торбагана, опустошение и жалость. Ведь и убитую бешеную собаку жалко.

Но дело сделано, и надо было идти к внучке.

Глава 6. Барнаул

А тем временем, дело «о предерзостном употреблении…» и «преступном упущении…» катилось своим чередом. Шангин выехал вести следствие.

Выяснить ему надлежало следующее: прежде староста Филонов (вот уж усердие не по разуму) во время январских допросов показал, что Кузинский не только слушал предерзостные слова Морозова и оставил их без внимания, а ведь ещё три года назад он, Филонов, подавал рапорт Кузинскому на крамольные речи Морозова.

Вот и надо Шангину найти этот рапорт во входящем регистре 1797 года в записи управительских дел, найти свидетелей проходящих по этому делу, узнать у них когда, где и при каких обстоятельствах Морозов разводил крамолу.

Разыскать надо было приказных служителей, что находились при Кузинском для исправления письменных дел и расспросить у них о том рапорте старосты. Потом ещё надлежало вести разговор с получившим донос управителем Ахвердовым, узнать, было ли ещё доносимо о том происшествии, и кто из людей слышал разговоры Кузинского и Морозова. И, наконец, провести пренепреятнейшую процедура конфискации имущества у Кузинских и Морозовых.

Шангин делал всё, что мог, чтобы спасти Кузинского от каторги, но спасти его семью от разорения было выше его сил. Снова перечитал опись скудных пожитков: «Ящик деревянный, иконы, мундир, фрак, две женские шубы, три платья, три простыни, три полотенца, одно одеяло, шесть рубах женских, шесть мужских. Поношенные: мантилья, шаровары, куртка, халат да четверо портов, три чайных чашки с блюдцами, туалетное зеркало, казачья сабля, один стакан, одна рюмка да денег медных три рубли шестьдесят копеек… И горестная приписка со слов Анны Ивановны Кузинской о том, что ничего кроме описанного не имеется, ибо хотя и было сколь немного посуды медной, оловянной, стеклянной и серебряной, а также и столового прибору – серебряных ложек и прочего имущества, то со времени снятия мужа с должности, по неимению надежды к проживанию, оное разным людям распродано, а вырученные деньги посланы при прошении за дом и за сына Степана к его благородию господину начальнику Василию Сергеевичу на подорожную.

– Это он, Шангин, посоветовал Анне направить деньги в канцелярию, хоть какая-то надежда, что пойдут на семью, а не будут конфискованы.

– Что делать-то будешь, Анна Ивановна? – спросил Шангин, когда все формальности были позади.

– Да что… уж тут… Где жить, не знаю. Сына бы куда пристроить, без избы-то как оно и не знаю. Новые хозяева согласились подождать до осени, с огорода соберу, а там к богатым мужикам в работницы, всё какой-то угол. Только возьмёт ли кто, да ещё с дитём.

– Вряд ли возьмут, – подумал Шангин. – Кому нужна чиновничья дочь и жена, не привыкшая ни в поле работать, ни скотину обиходить.

– Не кручинься, что-нибудь придумаем. Попробую Степана на службу пристроить, а там и ты с дочерью возле него прокормишься. А то, дай бог, и Петру помилование выйдет, – и поднялся, чтобы не слышать обычных в таких случаях женских причитаний: «Век богу буду молиться, вы уж только похлопочите, а я уж за вас»…

Хлопотать было пока рано, но кое-что Шангин попытался сделать.

Конечно, прежде всего, надо было показать своё старание и усердие начальству, а во вторых он постарался запутать дело, вовлекая в него побольше свидетелей и косвенных участников, среди множества мелких проступков которых вина Кузинского покажется не столь уж большой. Жаль, дело уже не замнёшь, ему дан законный ход, да и староста Филонов продолжает твердить, что подавал рапорт Кузинскому в руки. Но где этот рапорт, почему его нет в бумагах волостного суда, почему ему не присвоили номер и его не внесли в список?

Шангин переложил бумаги, глянул на свой рапорт начальнику Колывано-Воскресенских заводов от мая 27 числа 1800 года.

«Департаментом по входящему при управительских делах 1797 года регистру выправка самими нами учинена, однако подаваемого в том году от старосты Филонова управителю Кузинскому о изречении крестьянином Морозовым произнесённым не оказалось.

Из числа принятых по приказанию вашего высокородия из нас секретарём Шемелиным от Барнаульской заводской конторы на прогоны денег пятидесяти рублей употреблено на платёж всего 16 рублей 4 копейки.

Советник Пётр Шангин.

Секретарь Михайло Шемелин».

Выходило, что кроме слов Филонова против Кузинского ничего не было. Мужики, которых он допрашивал, слава богу, оказались не без понятия, и знать ничего не знали, и ведать не ведали, и вообще не могли взять в толк, чего от них барин хочет.

Писчики Лебедев и Макопоков проявили изрядное рачение в помощь следствию (на службе так бы радели) и подробно обсказали что, где и когда слышали от Морозова и хотели что-то там о Кузинском сообщить, но Шангин построжился на них: «Пошто, слыша противозаконные изречения Морозова, тотчас их не пресекли и не донесли начальству, оставив сие преступление в безгласности». Притихли, ибо знали, что это не единственное их упущение по службе. Кроме того, поняли, хватило ума сообразить, что господин советник вовсе не желает, чтобы они вспоминали о какой-то Филоновской бумажке. После чего стали распространяться о Морозове менее охотно. Конечно, скажи они об этом документе, Шангин всё бы занёс в протокол, и доложил бы о них растяпах, не достойных повышения до 14 класса. А так все разошлись ко всеобщему удовольствию.

Приехав в Барнаул, и доложив о деле Чулкову, послал своего дворового человека к Герихам. Слуга всё сказал им как надо, не перепутал, и на следующий день Пётр встретил отроков на берегу пруда, но были они не одни. На берегу пруда рядом с ними сидел старый кыргыз с девочкой. Мальчики удили рыбу.

Кыргыз, похоже, был ровесником Шангина, или чуть постарше. Верно Эркемей с Айламыс, подумал Шангин.

Подошёл, поздоровался, познакомился с Эркемеем и обратился к мальчикам:

– Ну как, отроки, обжились в Барнауле?

– Пётр Иванович, дай вам Господь здоровья и премногая благодарность Амалии Карловне.

– Ну, а как Тобольск, не раздумали ехать?

– Пётр Иванович, сколько можно дармовой-то хлеб есть?

– Допустим, не совсем дармовой. Я знаю, что вы и на огороде трудитесь, и по дому. Но всё же верно, пора вам на службу определяться, а в Тобольск ехать ни к чему. Морозова, верно, определят в Нерчинск. – Шангину как-то неловко было прямо в лоб сказать Фёдору, что его отца отправят на каторгу, – а твоего отца, Стёпка, вероятно, в ссылку, а вот куда и когда – одному богу известно. Вот когда станет известно, тогда можно и ехать. А Фёдору вообще нет смысла ехать, отцу ты не поможешь. Есть место в заводской лаборатории, пока на время, а там, дай бог, определим в пробирные ученики. Ты ведь читать-писать обучен? А ты, Степан, будешь пока помогать служащим заводской канцелярии, а как только в округе освободится должность копииста, поедешь туда. Может и в другую сторону от Тобольска, но тебе придётся кормить мать и сестру, старших братьев, как у Морозова, у тебя нет. Вот так-то. Завтра с утра подходите к канцелярии, вас определят куда надо. – Чтобы никто из близ находящихся людей не подумал, что высокий чиновный человек по секретному делу подходил к детям и старику, Шангин громко проговорил – Ну, что понурились? Рыбка не клюёт? Попробуйте у того обрывчика, там не только карасики, но и лини попадаются.

Мальчики встали и направились в указанную Шангиным сторону, вместе с ними пошла и девочка. Провожая их глазами, Пётр Иванович внимательно взглянул на Эркемея, оставшегося недвижимым.

– Хочет о чём-то спросить или просить, – подумал Шангин.

Старик поселился на правом берегу пруда у давно вдовевшей старухи Бурнашёвой. Старуха слыла знахаркой, но последнее время сама часто болела, и Эркемей снискал её расположение, показав знание трав и умение заговаривать боль. Помог Эркемей кое-кому из соседей и маленький домик Бурнашёвой вновь обрёл свою тайну и боязливую в народе славу.

Однако Эркемей понимал, всё это может быстро кончиться, стоит лишь церковникам заподозрить его в чернокнижии. Что прощалось рождённой в православии вдове, могли не простить вновь крещёному инородцу. А всё, потому что деньги и дары за лечение проходили мимо ненасытных попов. И хотя он в церковь ходил почти ежедневно, и свечки ставил, на это могли и не посмотреть. Вот и хотел Эркемей поступить на службу, заручиться поддержкой властей.

– Ваше превысокоблагородие. – Эркемей не знал, как надо обращаться к столь важному человеку, подошедшему к мальчикам, и добавил, на всякий случай, приставку превысоко, – позвольте обратиться.

– Ну что ж, пройдёмся. Зови меня Петром Ивановичем или господином Шангиным.

И они пошли по тропке вдоль берега пруда.

– Господин Шангин, канцелярии толмач не нужен? Или лекарь?

– Хм, – хмыкнул удивлённо Шангин, одновременно подумав, – толмач, а вслух спросив, – и что ты можешь?