Двойные двери

– Какие обманки?

– Не знаю, много ли их осталось. Может быть, только одна. Раз вы о ней не знаете, значит, её ещё не трогали. Давайте сначала закончим экскурсию, а потом я её вам покажу – она на улице.

Аня показала ему всё, ничего не скрывая. И ванную комнату, где вместо огромной чугунной ванны была теперь душевая кабина. И кухню, где хозяйничала Маша («Кушать хотите? Минут через десять борщ готов будет – можно обедать»). И пустые комнаты, только что после ремонта. Судьба их была ещё не решена, хозяева только обживались.

Потом Аня снова понизила голос:

– А вот сюда он чаще всего проходит! Я, конечно, никогда за ним не иду, даже на другой день заходить сюда боюсь. Но всё-таки потом захожу и смотрю – вдруг он что-нибудь после себя оставил? Вдруг это всё-таки живой человек?

Конечно, речь шла о самой большой комнате, которую нынче бы назвали «залом». Она была одной из самых тёмных в доме – первый этаж, да ещё окна во внутренний дворик. Когда-то – не при маргиналах, конечно, – здесь была библиотека. Новые хозяева, похоже, больше всего денег, вложили именно в эту комнату. Если что-то и испортили тут, то очень мало. Дух старины вполне сохранился. Люстра с хрустальными подвесками очертаньями своими напоминала даму в бальном платье, присевшую в реверансе. Паркет, тяжёлые бархатные шторы глубокого шоколадного цвета. И книги на полках, и кресла – может быть, даже купленные в антикварном магазине. И даже – хотя с него следовало начать, потому что он стоял посреди комнаты – настоящий концертный рояль.

– У вас кто-то играет?

– Я, но совсем немного… Когда-то училась в музыкальной школе. Папа тогда купил рояль – ему предложили по случаю очень хороший, немецкий. Школу я закончила, но очень слабенько на тройки. Ни то, ни сё – продолжать образование не стоило, так, для себя что-то «изобразить» могу. Но рояль мы так и не продали. А когда купили этот дом, мама как раз хотела избавиться от инструмента, чтобы не тащить его сюда. А я настояла. Мне кажется, он тут хорошо смотрится, правда? На своём месте?

Антон кивнул.

– Ну, а теперь – вы мне хотели что-то показать? – спросила Аня.

– А, да… Я тут немножко путаюсь после вашего ремонта, но, по-моему, вот отсюда должен быть выход на задний двор. Так ближе нам будет, чем обходить весь дом.

Они прошли через маленький чуланчик, куда до них заходила, наверное, только Маша (тут стояли веник, совок, ведро) и вышли в небольшой двор, образованный двумя крыльями дома.

Были тут в своё время и розарий, и небольшой фонтан, в центре которого стоял мраморный слон. Ничего не осталось. Обломки слона – четыре ноги и часть брюха. И долго тут, наверное, ничего не будут приводить в порядок. Ведь укромное место, снаружи его не видно, гости сюда не заходят. Двор зарос лебедой и сурепкой, в дальнем углу лежал строительный мусор. Много – машиной вывозить надо.

Антон уверенно направился к левому крылу, тому, где стены укрывал вьющийся хмель.

– Вот здесь она была… Да, вот есть, смотрите…

Он отвёл листья хмеля, и Аня увидела дверь – тяжёлую дубовую дверь в виде арки, обложенную кирпичом.

– Куда она ведёт? – почему-то шёпотом спросила Аня.

– В том-то и дело, что никуда! Это обманка, я же вам говорю. Раньше такое было принято, даже модно. В доме на стене могли нарисовать любимых собак, так реалистично, что гости тянулись их погладить. Или, например, фигуру служанки, метущей комнату. Гости медлили проходить в эту комнату – думали, там не закончили уборку. А это была всего-навсего обманка. Шутиха такая. И эта дверь – это просто картина, вот посмотрите.

Аня провела рукой по штукатурке. Действительно, нарисовано.

– Да изящно как, – подивилась Аня, и вдруг спросила, – А правда, что мама говорила – вы не только врач, но ещё и священник?

Антон поднёс палец к губам – мол, вот об этом не будем.

– Через две недели я вас навещу. А если понадоблюсь раньше, звоните в любое время.

Глава 2

Распрощавшись с Котовыми, Антон решил не сразу идти домой, как собирался вначале, а заглянуть ещё отцу Димитрию, папе Диме, единственному пока близкому ему тут человеку. Когда-то они вместе окончили духовную семинарию и были отправлены служить в сельские приходы. Но Антон из своей Александровки уехал со скандалом, а папа Дима неожиданно для всех оказался не только священником, но и рачительным хозяином. И знал он в Рождествено не только каждого человека и каждую собаку, но и всякую амбарную мышь. Если уж у кого расспрашивать про этот дом и его новых хозяев, то именно у него.

Поселившись тут полгода назад, Антон ни разу не пожалел, что приехал «под крыло» к папе Диме. Мало в здешних краях старых сёл – в давние времена всё больше кочевники тут жили, скотоводы, перекати поле. Нынче здесь, а завтра и след их не найдёшь. Таким земля только кормилица, но не мать. И те деревни, что построили тут недавно, в общем-то были тоже «перекати поле», без корней. Распадались колхозы, и народ откочёвывал в город, в поисках заработка, а в душе тая мечту о более лёгкой и интересной жизни. И деревенька, десятка в два домов, построенные в пятидесятых-шестидесятых годах минувшего века – вроде как сиротой оставалась. Доживало тут несколько стариков и старух, весной и осенью всё тонуло в непролазной грязи, а зимой уж силёнок недоставало старческих – расчистить тропки друг до друга, а главное дело – до магазина, куда раз в неделю привозили хлеб.

Иное дело Рождествено – село особое, живая старина. Основано оно было ещё при Екатерине Великой. До сих пор много тут можно увидеть домов девятнадцатого и даже восемнадцатого века. Диво дивное – и на кирпичи их не растащили, разве что, какие дома забросили, а какие переделками поиспортили малость.

Вон, водонапорная башня, поставленная ещё при прежней хозяйке, матушке-графине Елизавете Августовне. Ведь залюбуешься: не абы как её сделали – чистая готика, зубцы резные. А кому понадобилось поверх этих зубцов деревянную загородку присобачить – у того пусть это на совести останется. И сколько ещё таких «памяток» о годах минувших можно было насчитать по селу!

Взять пожарную часть, разместившуюся в бывших графских конюшнях. Или нарядный до сих пор, когда-то – винокуренный, а теперь – спиртовой – завод: красные кирпичи вперемежку с белыми. А там, где прежде рабочие жили, до сих пор стоит общежитие. Не только заводские, но все, кто по делам в Рождествено приехал, могут поселиться тут за копейки. Площадь рыночная осталась. Теперь торгуют тут две-три тётки. Зимой – картошкой, луком да молоком, летом – ягодами по сезону, да грибами, да яблоками. Одна надежда этой торговле – на приезжих. У своих-то, местных, такие же «товары» в огороде, да в погребе. А какой рыбный базар тут когда-то был! И осетры огромные – полведра икры в каждом, и белуги – больше человека, если мерить… Теперь, поди, дети и не видели белуги никогда.

И само собой, была в Рождествено церковь в честь архистратига Михаила с обязательным Елизаветинским приделом в графинину честь. Папа Дима как раз её сейчас успешно восстанавливает, уже до купола дошёл. Недолго ему ещё служить (да и жить) в молельном доме, хотя он и там с уютом обосновался. Скоро в отреставрированный храм перейдёт. И купола, как и столетие назад, в солнечные дни станут гореть так ярко, что за Волгой видно будет эти золотые искры.

До сих старые эти дома вносят свои штрихи в облик села, из-за них Рождествено не смотрится новоделом, вотчиной новых русских, залепивших сельские улицы сплошь особняками – один к другому впритирку. Есть такие особняки и здесь, конечно, щетинятся антеннами да видеокамерами, заслоняются от случайного взгляда трёхметровыми заборами. Но они тут смотрятся чужаками, а старые дома – хозяевами. До сих пор эти старые дома тут вроде как главные.

Усадьба графини (хотя на самом деле и не графини вовсе, а отца её) долгое время смотрелась бельмом на глазу, хотя когда-то она была самым большим и красивым домом в Рождествено. Но фотографий и даже картин не сохранилось. Обидно, ведь сюда и художники заезжали, даже «певец лесов» – Иван Шишкин среди них. Так или иначе, если захочешь представить каким было село при Елизавете Архиповне, приходилось полагаться только на воспоминания старожилов. А тем ещё их бабки и прабабки рассказывали: о конюшнях с рысаками, об аллеях, увитых розами, о резных зелёных балконах.

В то время, как Антон приехал в Рождествено, в барской усадьбе вправду – кто только ни жил! Беженцы, гастарбайтеры, и вовсе бомжи. Разбитые окна заслоняли досками, какие-то древние железные кровати с провисшими сетками – подпирали кирпичами.

Антона вызывали к здешним маргиналам, когда из них собрался отдать Богу душу на исходе страшного запоя. Антон его тогда вытащил, прямо в этом бомжатнике ставил капельницы. А после папа Дима «промыл» этому мужику мозги уже своими средствами. Удивительно – тот до сих пор ходит трезвый, усердно помогает восстанавливать старый храм, и живёт при нём же, в сторожке. И отъелся, и одежда на нём, хоть и бедняцкая, а всё-таки не вонючие лохмотья. Нет, папа Дима тогда куда больше Антона для этого мужика сделал.

А второго бомжа, зверски избитого непонятно кем, (говорить он наотрез отказывался) пришлось везти в больницу. Скорая ехала к ним неимоверно долго, часа три, наверное, и у Антона были серьёзные опасенья, что старик не продержится. Но тот чудом дотерпел, и с разорванной селезёнкой его разбирались уже хирурги в больнице.

Дом держался долго, как тот изметеленный жестокими кулаками бомж. Но ясно было, что последует дальше – выселят оттуда всех из-за «аварийного состояния», а потом начнут рушиться ветхие стены. Предвидя это, на заднем дворе, на развалинах фонтана-слона, кто-то уже написал чёрной краской «Родовая помойка графини».

Но гораздо больше Елизаветы, Антона интересовал её отец, Архип Казимирович, который и построил усадьбу. Придворный алхимик, добывший таки золото из подручных средств, пусть толщиной в волос всего – золотую нитку, но добывший. А ещё – прорицатель, сосланный в тьму-таракань за свои кощунственные слова. Предсказал он скорую смерть фавориту императрицы. Только о кончине императорского любимца точь-в-точь в названный день, Казимирыч узнал уже здесь, в ссылке, сидя в доме своём, наверняка, за бутылкой… Чего? Этого уже и папа Дима не знал.

Сведения о Казимирыче папа Дима среди местных жителей собирал по крупицам, и сведения эти были удивительными. С той же вероятностью можно было поверить в якобы вырытый двухкилометровый подземный ход – между домом графини и винным заводом (на кой чёрт его бы рыли, скажите, пожалуйста?) О Казимирыче говорили, что мастерству своему алхимическому он учился заграницей, но поехал туда не с пустыми руками. А, с таинственными свитками, приобретёнными вроде бы на Востоке. И по свиткам тем, если их расшифровать, можно было не только золото добывать, но и тайну самого философского камня раскрыть. Да писаны они были на каком-то мудрёном языке, Казимирычу неведомом, и он надеялся, что в Европе смогут ему сделать перевод.

Ещё говорили, что Казимирыч был едва ли не двухметрового роста, духом и телом могуч, обходил с посохом все святые места, и не только в России, но и до Иерусалима живой ногой добрался. То ли хотел вымолить покровительство высших сил, то ли наоборот, считал тягу свою к золоту грехом, и просил Матерь Божью указать ему истинный путь – куда ему стремиться должно.

Так или иначе, но алхимика в Казимирыче при императорском дворе чтили. А вот прорицателя (уж не Иерусалим ли и горячие молитвы сказались, что послан был ему этот дар?) не стерпели. Приехал в здешние края, попавший под опалу Казимирыч – почти что на голое место. Только рыбаки тут и жили круглый год со своими семьями.

Казимирыч выстроил усадьбу и женился на девушке из бедной дворянской семьи. Богатую и знатную за него вряд ли бы отдали. Детей в этом браке родилось трое – два мальчика и девочка. Видно, Казимирыч не особо их привечал. Потому как чердак, больше похожий на третий этаж, стал для хозяина рабочим кабинетом, где проводил он целые дни, и куда, кроме него, никому хода не было.

Там Казимирыч продолжал свои «золотые» опыты, надеясь: если они увенчаются успехом, его вернут ко двору. Тем более, что и со смертью фаворита императрицыного Казимирыч ничего не измыслил. Скончался тот от удара, вызванного чревоугодием. Проще говоря, обожрался, да вина обпился. И опальный алхимик был тут, ясное дело, абсолютно ни при чём.

Но вот что интересно. Все основные украшения усадьбы появились при дочери Казимирыча, Елизавете, которой он этот дом по наследству оставил. И фонтан молодая хозяйка приказала устроить, и оранжереи заложить, сама покупала картины, скульптуры. А вот «обманки» – дело рук Казимирыча. Говорили, было их семь, а может число это с потолка взяли. Потому что назвать с уверенностью могли только две: «камин» в самом доме и «дверь» на его задворках.

Не смотря на великие надежды алхимика, никто так и не вызвал Казимирыча назад в Петербург. Дни свои он окончил в этом доме, в полном, как говорят, безумии. Мерещились ему и черти, и ангелы, и ещё Бог знает что. Потому и досталось имение Елизавете, что у неё одной из трёх детей хватало сил душевных ухаживать за спятившим – и страшным в своём безумии – отцом.

Властная была Елизавета, перечить ей никто не смел. За что, в свою очередь и поплатилась. Замуж она вышла рано, семнадцати лет. Но неудачно, а почему – Бог весть, от прежнего супруга её история сохранила только фамилию, но никаких сведений о его душевных качествах и пороках. Спустя всего пару лет супруги разъехались. Муж вернулся в Петербург, а Елизавета с сыном Михаилом остались жить в усадьбе.

Казалось бы, молодая женщина с малым ребёнком, в глуши… Зачахнут оба. Но куда там! Энергии хозяйки на всё хватало. Тогда же был выстроен по её приказу завод (скорее всего, всё-таки без подземного хода), и большой каменный дом для семей рабочих. Появились конюшни, парк в английском стиле и столовая, которую в самом Рождествено именовали «обжоркой». Рабочих тут кормили за гроши, а немногих нищих, имевшихся в селе, и вовсе бесплатно.

Даже летнюю сцену поставили в парке. И по воскресеньям, в сухую тёплую погоду, играли тут музыканты: балалаечники, гитаристы, а то и скрипачи. Елизавета Августовна на знала усталости, если нужно было заботиться о благоустройстве усадьбы. Она мечтала передать сыну впоследствии большое состояние, который тот – выгодной и разумной женитьбой – должен был ещё умножить. Других наследников у Елизаветы не было, и делиться Михаилу не пришлось бы ни с кем.

Но редко судьба идёт тебе навстречу, когда ты всё ставишь на одну карту! Хотя сколь бы честолюбива ни была Елизавета Августовна, стоило ли судьбе её так жестоко наказывать?

Пришло время, и Михаил – красивый и хорошо воспитанный юноша, отправился к отцу в Петербург. Мать мечтала о военной карьере и завидной невесте для сына. Но, влюбился Михаил вовсе не в богатую и знатную девушку, а в девицу Тюлькину, у которой и дворянское звание было под большим сомнением. И собрался на ней жениться, о чём и сообщил матери в преглупом и пренаивном письме.

Все свои силы душевные приложила тогда Елизавета Августовна, чтобы разорвать помолвку, и добилась своего – сын её, от стыда сгорая, взял назад данное девушке слово. Но за Тюлькину было кому заступиться – её брат прислал Михаилу вызов на дуэль. И тот принял его, уже тайно от матери. Поединок окончился смертью обоих дуэлянтов. Брат девушки был убит на месте, а Михаил прожил ещё несколько дней. Елизавета Августовна, поспешившая из Рождествено в Петербург, смогла с ним проститься. Но помочь ненаглядному мальчику было уже не в её силах.

Елизавета Августовна перенесла эту трагедию очень тяжело. Она считала себя истинною убийцей своего сына, и на исповеди спросила священника – как ей умолить Бога, чтобы тот послал ей быстрее смерть? Тут стоит сказать, что Господь её не услышал, и прожила она долгий век, скончалась, когда минуло ей девяносто три года.

Тело Михаила похоронили на кладбище Александро-Невской лавры, а мать вернулась в имение с сердцем сына, запаянном в серебряный сосуд, который и был погребён в фамильном склепе. После этого Елизавета Августовна никуда из усадьбы на выезжала. По её приказу заложили храм в честь архистратига Михаила, и построили больницу на десяток коек. Храм, больные и бедняки – больше никого не посещала Елизавета Августовна.

В последний годы жизни проснулось в ней то же безумие, какое свойственно было и Казимирычу. Скончалась она в присутствии священника и старой ключницы, передавшей последние слова барыни:

– За дверью приглядывайте. Той, что батюшка мой открыл, а закрыть не смог.

Но что значили эти слова, никто так и не понял.

Глава 3

Папа Дима жил в скромной квартирке при молельном доме. Семье его оставалось тут тесниться от силы пару месяцев. Не только храм поднимал – из руин почти – папа Дима, но и новый дом возводил.

Людям посторонним, тем, кто пришёл к папе Диме неожиданно, не оповестив его заранее, пришлось бы немало удивиться. Например, сейчас, когда Антон нажал кнопочку звонка на калитке, сделанной в глухом заборе (Вандалов в селе хватало, вернее алкашей. С иконы Богородицы уже несколько раз срывали золотые и серебряные украшения, пожертвованные ей верующими) папа Дима открыл ему почти в неглиже.

На нём были только старые выцветшие джинсы, а в руке – шланг. Папа Дима поливал огород. По пояс голый, прекрасно сложенный, мускулистый, загорелый, с вьющимися волосами до плеч и аккуратной бородкой, он сейчас гораздо больше напоминал кого-нибудь рок-музыканта, чем священника.

Зелёное хозяйство у папы Димы было большое. По стенам молельного дома – одноэтажного, аккуратного, побелённого – развешаны горшки с цветущими петуниями. Вдоль забора разбиты клумбы – розы, лилии и маленькие голубые ёлочки, как обрамление. А уж за домом сад был полноценный – с теплицами и с ягодниками, с аллеями вишен и яблонь. В огороде теснились, наливались малиновым цветом помидоры, огурцы ползли вверх по опорам – забредёшь сюда, покажется, что попал в джунгли. Тыквы по осени созревали такие – вдвоём не укатить.

И на все три Спаса – Медовый, Яблочный и Ореховый, а уж на Успение Богородицы, тем более, стол, который для прихожан накрывали в трапезной, буквально ломился от даров щедрой земли. Но не меньшая доля урожая переходила и в кухню матушки Ольги. Попадья запасалась на всю зиму – и на всю семью – соленьями и вареньями.

Папа Дима ещё и насвистывал что-то типа: «чики-па-ба, па-ба, чики па-ба, па-ба»

– Ф-ух, – обрадовался он, то ли Антону, то ли тому, что можно сделать перерыв в поливальных своих трудах, – Кто пожаловал! Какие люди без охраны! Пошли в тенёчек, чай пить.

И зазвал Антона в дом, в небольшую комнату, находившуюся по соседству с молельным, собственно, домом, где был обустроен алтарь, и где по воскресеньям прихожане собирались на Литургию. А комната была, так, подсобка. Конечно, с обязательной иконкой Богородицы в красном углу, и с лампадкой, где теплился малый огонёк. Но главенствовал тут – длинный дощатый стол, на котором стоял электрический самовар. Воды туда входило – ведро, пусть сколько угодно гостей придёт – на всех хватит чаю. И всегда были на столе этом, укрытые салфеткой – мёд и сахар, варенье и пироги.

Антон вдохнул тот особый запах, что до сих пор отдавался в душе тихой умилённой нотой – запах воска, чистоты, ладана и цветов, которых всегда стояло тут много. Матушка Ольга с весны до поздней осени везде расставляла букеты в вазах. Вот и сейчас плыл по комнате горьковатый аромат первых алых тюльпанов, что в России зовут неизменно «голландскими»

Папа Дима был единственным, кто ни в чём не укорил тогда Антона, когда он сорвался с места – в чём стоял, бросил храм, бросил приход. Метался, искал себе дело, думал уже рабочим на завод устроиться. А потом поступил-таки в медицинский институт и первые годы мучился страшно – тяжело давалась ему учёба после долгого перерыва. Папа Дима и тогда общался с Антоном запросто, точно ничего не случилось

А когда Антон получил диплом, папа Дима позвал его в своё село – поселиться тут и работать. На подъёмные, что сельским врачам полагаются, помог Антону подобрать и купить дом. И радовался, что врач теперь у них в селе есть – а уж папе Диме к нему всегда можно, в любое время дня и ночи.

Такого хозяйственного батюшки было ещё поискать! Папа Дима сменил тут вредного и всеми нелюбимого отца Анатолия. Ну что это, в самом деле? Позовут отца Анатолия дом освящать – так не обрадуются! Он сперва прошерстит у хозяев всю библиотеку, заставит книги крамольные из дома выкинуть – ужастики всякие и триллеры. Потом в кухню заглянет – вдруг там какие оберёги, вроде «домовят», то есть «бесенят» смущают покой хозяев? Заставит выкинуть тоже. Детей допросит – что они читают? Что смотрят по телевизору? Часто ли в храм Божий ходят, причащаются? Какие молитвы знают – а чтобы не соврали, ещё и прочесть при себе заставит. Потом отчитает родителей за ненадлежащее воспитание (всегда найдётся за что). И только потом дом святить начнёт.

Может быть. А если не понравится ему что-то у хозяев – то они «красный угол» не обустроили, то диск с фильмами лёгкого поведения у них промеж прочих затесался – так отец Анатолий вообще развернётся и уйдёт. И пальцем погрозит: «Не буду хату вашу святить, пока не исправитесь».

С главой сельской администрации Вовченко, матёрым атеистом, разговаривал отец Анатолий не иначе, как с большим крестом в руках, заслоняясь от Вовченко, как от самого антихриста. Ну и не было ему, конечно, никакой помощи – не то, что большой старый храм восстанавливать Вовченко ему не помог, но в молельном доме постоянно то воды, то тепла не было, зимой снег отгребать самому батюшке приходилось.

А прихожане вместо того, чтобы вразумления отца Анатолия принять открытым сердцем, оплакать грехи свои, и стараться исправиться – начали ездить в город, в тамошний большой храм. И детей там крестили, и венчались, и даже покойников своих отпевать привозили из города какого-нибудь другого батюшку, лишь бы не видеть лишний раз уныло-назидательную физиономию отца Анатолия.

В результате дохода приход совсем не давал, и отца Анатолия сменили, отправили куда-то в ссылку, и там не был он уже настоятелем, а служил под началом у более адекватного батюшки.

Неделю спустя в Рождествено появился папа Дима. Приехал на новом малиновом «Аудио» с женой Ольгой и двумя дочками-школьницами. И начало всё меняться так быстро, что прихожане только диву давались.

О чём беседовал папа Дима с Вовченко, к которому отправился на следующий же день после приезда, деревенские так доподлинно и не узнали. Но и перебои с водой прекратились тут же, и дорогу к молельному дому в то же лето в асфальт закатали, и кладбищем сельским местные власти занялись.

– Место тут уж больно красивое для погоста, – говорил папа Дима, – по-над Волгой, чисто Левитан «Над вечным покоем». А когда мы здесь сделаем красоту, как в Европе – дорожки там, часовню деревянную, могилы обиходим, фонари поставим – к нам из города хорониться поедут. И меньше, чем тысяч двадцать, мы за место брать не будем.

– А местные как же? – оторопел Вовченко, – Откуда ж у здешней алкашни такие деньги? Что ж мы их, после скончания жизни, поверху лежать оставим?

– Поверху никого не оставим, – как дитю неразумному объяснил папа Дима, – Придумаем. Например так: кто здесь лет десять живёт – тому место на погосте за символическую цену, а вот кто недавно переехал и домину тут отгрохал (сюда ж сейчас только такие переезжают) – тот по полной программе за погребение пусть платит.

А ещё папа Дима решился взяться за реставрацию старого храма.

– Не поднимем, – сказал ему Вовченко, – Тут такие деньги вбухивать надо – за… бись… От храма только ж стены остались, да и то аварийные.

– Я спонсоров найду, – возразил папа Дима, – Меценатов. Один на примете уже есть. Я ему пообещал один из приделов в честь него освятить…

– В честь него?!

– Ну, в честь святого его, Александра Невского, – махнул рукой папа Дима, – Сам знаешь, о ком говорю, Санёк Напарник, бандит местный, А он мне пообещал колокольню, купол и ограду церковную. Ещё одного, не буду говорить тебе пока – кого – я на трапезную раскручу, это точно.

– Пройдошистый ты поп, Дима, – с невольным уважением сказал Вовченко.

– А что ты хочешь? Потому меня сюда и прислал епископ. Третий храм уже, считай, с нуля строю. Тут, если не бегать за всеми, не стучаться в двери и не кланяться – дело с мёртвой точки не сдвинется. Причём учти, Гриша, тут ещё больше толку будет, чем с обычного храма. Смотри, какой красавец у тебя в руинах лежит! Старина, восемнадцатый век! К нам не только православные, к нам экскурсии поедут – и верующие, и неверующие, а ночевать и есть всем надо. Кафе там, гостиницу… Раскрутимся, Гриша…

И дело успешно пошло, уже почти всё готово было – и сам храм, и ограда церковная, и двухэтажное здание, где трапезная на первом этаже, воскресная школа на втором. И колокольню уж подняли, осталось водрузить на неё купол. Он был уже привезён, и лежал в церковном дворе, сияя золотыми боками, а сторож гонял от него ребятишек, замысливших кататься с него, как с горки.