скачать книгу бесплатно
– А когда она придет?
– Не знаю.
– Как? Ты не знаешь, где твоя жена и когда она придет?
– Да, Ангелина, я не знаю ни где моя жена, ни когда она придет.
– Как это ты не знаешь?
– Ангелина, что ты пытаешь меня? Сказал, не знаю, значит, не знаю!
Так и не удалось узнать Ангелине, какая Светлана звонила Булату Окуджаве.
Да, в интересное время призвал нас Господь. Тогда многие талантливые люди писали в стол, работая сторожами и дворниками. Редко кому удавалось пробиться через заслон партийной цензуры. Но мой муж смог бы стать известным ученым, используя свой талант. Его работы по гностицизму и манихейству вполне устраивали советскую власть. Правда, одного ему все-таки не хватало: для успешного продвижения по службе желательно было вступить в партию. Поэтому муж долго находился на должности младшего научного сотрудника. И это несмотря на то, что он дружил с директором института Анатолием Петровичем Новосельцевым, уникальным человеком, знающим более двадцати языков. Однажды, когда Анатолий Петрович был у нас в гостях, муж то ли в шутку, то ли всерьез спросил у него:
– Анатолий, а может, мне вступить в партию?
Анатолий Петрович (а он был секретарем парткома института) внимательно посмотрел на моего мужа:
– Нет, Алеша, ты не сможешь.
Вот так мой муж и жил: трудился, не стремясь делать карьеру и не рассчитывая на то, что труд его будет когда-нибудь оценен. И невозможно было поверить, что наступит тот день, о котором молились наши старцы, когда издатель и главный редактор издательства «Мартис» Виктор Петрович Лега принесет моему мужу два новеньких тома трудов преподобного Максима Исповедника.
Как же по-детски радовался мой муж, когда взял их в руки! А вот на то, что Виктор Петрович придет с «вознаграждением», он никак не рассчитывал и не подготовился к нему! Поэтому он долго отмахивался от неожиданных денег, чуть ли не бегая вокруг стола от редактора, и повторял:
– Нет-нет, мне этого не надо, оставьте своим детям!
Но Виктор Петрович был неумолим, и ему все-таки удалось вручить мужу причитающийся гонорар. Какая же это была сумма? Явно незначительная, потому что я не помню, чтобы она как-то повлияла на наш бюджет. Но это был переворот в сознании. Оказывается, любимым делом можно еще и зарабатывать. Мы же привыкли к тому, что все, что доставляло нам радость, не только не приносило дохода, но и требовало значительных вложений. Те статьи, которые писал мой муж, не только не оплачивались, за них, пока мы не приобрели пишущую машинку, приходилось платить машинистке, а потом еще и править готовые работы: из-за сложности текста в них было немало ошибок. Мне запомнился напечатанный диплом мужа, на титульном листе которого вместо названия «Плотин и гностики» красовалось нечто другое: «Плотник и гвоздики».
Как-то к нам пришел в гости иностранец, которому было интересно узнать, как моему мужу удалось так быстро сделать перевод и издать несколько книг.
– Почему «быстро»? На это ушло несколько лет.
Гость недоуменно пожал плечами:
– Как это «несколько лет»? Но ведь возможность печатать духовную литературу появилась в вашей стране совсем недавно! Вы что, хотите сказать, что делали перевод бесплатно? Но ведь ваш труд мог бы быть напрасным и его никто бы не увидел?!
– Ну да, я даже был уверен, что так и будет, то есть я хочу сказать, что я не надеялся, что при жизни увижу свои труды напечатанными, я отдавал себе отчет, что, вполне возможно, мои переводы вообще никто и никогда не сможет увидеть. Однако я не считал свой труд напрасным.
Но разве подобное объяснение могло удовлетворить гостя? Трудиться без вознаграждения? А в чем тогда смысл такого труда? Это иностранцу понять было непросто. Да и не только иностранцу.
Когда муж защищал магистерскую диссертацию в Православном Свято-Тихоновском богословском институте [6 - Ныне Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет.], ректор института отец Владимир Воробьев, увидев на столе стопку книг, которую выложил мой муж, предложил присвоить Алексею Ивановичу Сидорову ученую степень доктора богословия по совокупности работ. Никто не усомнился в справедливости такого предложения, кроме одного преподавателя, который сказал тогда, что не надо торопиться, потому что Алексей Иванович в хорошей форме, он еще сможет написать столько же книг, а то и больше, вот тогда пусть и защищает докторскую. И тут встал уважаемый всеми протопресвитер Виталий Боровой, старейший профессор-богослов, и все замолчали, понимая, что его слово будет решающим:
– Вот смотрю я на стол со стопкой книг и удивляюсь: объясните мне, пожалуйста, как могли эти бухи[7 - Buch – книга (нем.).]появиться здесь? Как и когда? В наше время их мог выложить только человек, беззаветно преданный своему делу. Да уже за одно это он заслуживает быть доктором наук!
Друзья, коллеги мужа и его ученики отмечают, что он обладал глубоким духовным опытом, «светлостью духа, жизнерадостностью и вместе с тем глубиной». И это действительно так. Сколько раз я была свидетелем того, как ему открывался духовный мир, после чего он долго ходил сосредоточенным и углубленным в себя. Муж очень переживал кончину нашего духовника архимандрита Наума. Во время отпевания Батюшки муж находился рядом со мной, и вдруг выражение его лица стало необычным. «Что с тобой?» – забеспокоилась я. «Я только что видел Батюшку, он стоял вот тут, в монашеском облачении. У меня слезы подступали к горлу, еще немного, и я бы зарыдал, но Батюшка строго сказал мне: “Не смей рыдать! Я всегда с тобой”».
Вспоминая своего мужа, я не могу упустить его увлечения Оригеном, ученость которого приводила Алексея Ивановича в восторг. Однажды он заговорил с протопресвитером Иоанном Мейендорфом, который бывал у нас в гостях, о том, насколько талантлив был этот богослов.
– Но, Алексей Иванович, не будем забывать, что Ориген был отлучен от Церкви, – мягко возразил отец Иоанн.
А мой муж с горячностью бросился оправдывать Оригена, который казался ему невинно осужденным («Поспешили, не поняли, одним словом, я должен сам разобраться!»).
– Ну что ж, – чуть заметно улыбнулся отец Иоанн, – разбирайтесь.
На эту «реабилитацию» Оригена у мужа ушло пятнадцать лет. И все это время наш духовник не старался переубедить его, он только молился, хотя увлечение Оригеном таило в себе большую опасность. Ведь Церковь не только осудила Оригена и его сочинения, но и отлучает от Церкви тех, кто не признает учение Ори-гена противоречащим Православному учению, поскольку его еретическая теория апокатастасиса[8 - Апокатастасис – термин, используемый в рамках отвергнутого Церковью учения «о всеобщем спасении», подразумевающем конечность адовых мук для всех грешников и даже для демонов.]абсолютно и принципиально несовместима с Православием. Разве что изредка Батюшка давал понять, что не разделяет убеждений своего духовного чада, терпеливо ожидая, когда он сам сделает правильные выводы. И они были, слава Богу, сделаны.
Алексей Иванович как-то сказал в одном из интервью: «Ориген был талантливейшим человеком своего времени, а итог его трудов – печальный, поскольку он высокомудрствовал.
К сожалению, ему не удалось стяжать главную добродетель, ту, которая у святых отцов называется смиренномудрием и без которой все наши труды превращаются в прах».
Когда мы были на конференции в Сербии, Алексей Иванович выступил с докладом перед профессорами университета (философами и филологами), в котором высказал свое отношение к творчеству Оригена. Когда мы вышли из аудитории, к мужу подошел молодой диакон и со слезами сказал: «Как же я вам благодарен, я ведь среди преподавателей только один разделяю ваше мнение».
– Задача каждого человека – найти смысл жизни. Без смысла человек не может жить, – сказал однажды мой муж одному из своих студентов за чашкой чая. – А в чем этот смысл? Сейчас нередко можно слышать, что смысл жизни в том, чтобы найти работу, которая приносила бы доход. Но разве в этом смысл? Деньги – это, как известно, всего лишь средство существования. Смысл в том, чтобы научиться общаться с Богом, соединяться с Ним через молитву. Мы в этой жизни готовимся к вечности, и как страшно, если мы потеряем отпущенное нам для этого время и перейдем в вечность неподготовленными. Вот что должно беспокоить нас, а не бесплодные рассуждения о конечности загробных мук.
Муж отошел ко Господу в воскресный день 23 февраля, который в 2020 году символично совпал с Неделей о Страшном Суде, где Господь ясно возвещает о конечных судьбах праведников и грешников, тем самым разрешая недоумения о загробных мучениях, якобы противоречащих Божественной любви, о которой мы имеем ограниченное представление. «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную» [9 - Мф. 25:46.]. В жизнь вечную идут милостивые, живущие по закону Божию, по закону Божественной любви. А «не познавшие Бога и не покоряющиеся благовествованию Господа нашего Иисуса Христа подвергнутся наказанию вечной погибели» [10 - 2 Фес. 1:8–9.].
Вот безапелляционный Евангельский ответ тем, кто пытается возродить ересь Оригена об апокатастасисе, которой противостоял Алексей Иванович, задавая вопрос: «Захотят ли “не покоряющиеся благовествованию”, отвергающие благую весть о любви, те, чьи сердца были чужды милосердию и состраданию, были исполнены ненависти и злобы, пребывать в Царстве Любви? Каждый, обладая свободной волей, выбирает свою судьбу сам».
До последних дней богослов и патролог Алексей Иванович Сидоров стоял на страже чистоты Православия, защищал Отечество, которое хранит Православную веру, чем оно и ненавистно врагу рода человеческого, оберегал учение святых отцов от еретических течений, со всех сторон стремящихся подточить его. Поэтому можно сказать, что день 23 февраля, день Защитника Отечества, тоже неслучаен в судьбе моего мужа.
Однажды меня попросили вспомнить какой-нибудь эпизод из жизни Алексея Ивановича, в котором проявилась бы его жертвенность. Я растерялась, не зная, что и сказать. И тут мне на помощь пришла моя подруга игумения Евпраксия: «Да вся его жизнь была жертвенной!»
И правда, вся жизнь… Когда болели наши внуки (а болели они всегда очень серьезно), он каждый раз вставал на колени перед иконами и, обливаясь слезами, просил: «Господи, забери мою жизнь, только исцели их!» А когда заболел наш младший внук (врачи давали ему два-три года жизни), он взял на себя монашеские обеты, и болезнь отступила. Неудивительно, что, имея монашеское устроение, он за десять дней до кончины принял постриг с именем Кирилл в честь преподобного Кирилла Радонежского.
Чтобы увидеться с детьми и внуками, мы каждую неделю совершали путешествие из Москвы в Тверь с заездом в Сергиев Посад, где муж читал по четвергам лекции в духовной академии. Чтобы успеть на первую пару, приходилось выезжать из дома в шесть утра. А в два часа уже ехали в тверскую деревню. Еще надо было завести меня в субботу в тверской монастырь, где я читала лекции на богословских курсах. В Москву возвращались сразу же после воскресной службы. На переводы и чтение лекций в Сретенской семинарии[11 - С 13 апреля 2021 г. Сретенская духовная академия.]оставалось три дня. И так каждую неделю в течение многих лет. Сначала это была электричка и автобус, а когда нам подарили машину, стали уже ездить на ней. Я изредка просила мужа:
– Давай сегодня не поедем в Тверь, тебе надо отдохнуть.
И всегда слышала в ответ:
– А детки как же?
Любовь – это жертвенность, милосердие, сострадание. Все это было у моего мужа в избытке.
И этим он щедро делился не только при жизни, но и продолжает делиться после смерти, ведь «любовь никогда не перестает» [12 - 1 Кор. 13:8.]! Из тех многочисленных снов, о которых сообщали мне в течение этого года разные люди, даже те, кто не был знаком с ним, можно составить уже целый сборник. Сияющий и радостный – таким видит моего мужа во сне практически каждый.
Особенно много утешений получили и получают от любимого дедушки его внучки. Расскажу о трех самых ярких из них. Первый раз дедушка явился младшей внучке Марии во время своего отпевания. Он стоял сияющий и радостный рядом с владыкой Амвросием, который читал обращение Святейшего Патриарха Кирилла ко всем собравшимся в храме. Дедушка смотрел на внучку и улыбался, и она улыбалась ему в ответ, пока не спохватилась: дедушка умер, а я улыбаюсь, что подумают те, кто пришел на похороны? «Но как я могла не улыбаться? Я никогда не испытывала такой радости, счастья и любви, как тогда, на отпевании», – говорила мне внучка.
Последний раз та же младшая внучка видела дедушку в день святителя Николая Чудотворца.
Она тогда пошла в храм на Литургию, хотя ее муж просил вместо службы приехать в больницу, где он лежал две недели с тяжело болеющим маленьким сыном. Утром ребенка должны были отпустить домой на два дня, и ему не хотелось ждать жену до вечера. Но, несмотря на просьбу мужа, которого можно было понять, Мария все-таки пошла в храм: «Было такое ощущение, что мне обязательно надо быть там». И во время службы она неожиданно для себя обратилась к дедушке: «Дедушка, я снова хочу испытать радость, счастье и любовь, как тогда, на твоем отпевании!» И тут же почувствовала, что он где-то рядом, совсем близко. Она стала оглядываться вокруг, а потом подняла голову и увидела над алтарем улыбающегося и сияющего, как всегда, дедушку. Он был виден по пояс, очень большой, с распахнутыми для объятий руками. «Дедушка смотрел на тебя?» – «Нет, он улыбался и смотрел на всех присутствующих в храме. Будто все были под его крылом. Я даже не знаю, как объяснить… И такая любовь охватила меня, что мне хотелось обнять каждого!»
Старшей внучке Асе тоже достаются утешения от дедушки. В тот же день, на святителя Николая, она ехала к родителям в деревню. В голове роились неприятные мысли, в основном прокручивался разговор с подругой, которую она обидела, хотя и не чувствовала себя виноватой. И вдруг на небе будто створки раздвинулись, и полился свет. А потом она услышала дедушкин голос, нежный и в то же время громкий. Он слышался с неба и раздавался вокруг нее: «Асечка, все будет хорошо! Надо только верить, надеяться и любить». И створки задвинулись.
А я вспомнила слова святителя Иоанна Златоуста: «Любовь спасла вселенную, она соединила землю с Небом, она сделала людей ангелами».
Человек обязан быть счастливым
– А вы не хотите съездить в Карелию? Там, в деревне, живет писатель, – и отец Наум называет известное имя. – Он приезжал недавно сюда, приглашал в гости. Да вам там понравится, отдохнете. У него дом большой, коровки, молочка попьете. А ты можешь два литра выпить? – улыбаясь, спрашивает Батюшка мужа. – Я, когда солдатиком был, по два литра выпивал. Ну вот и хорошо, поезжайте, доедете до Петрозаводска, а там близко. Адрес у меня есть. Деньги-то на дорогу найдете?
А еще Батюшка сказал:
– Вы Матери Божией молитесь, если трудно будет, – а потом добавил: – Когда нападает страх, надо читать Часы.
Конечно, такое предложение было для нас несколько неожиданным, особенно для мужа: он привык жить по плану, у него всегда все было расписано. Я видела его юношеский дневник: перевод с немецкого – два часа, с английского – два часа, Кант, с такой-то по такую-то страницу, Гегель… И так далее, на всю неделю.
Но муж сказал:
– В конце концов, это даже интересно!
«Да, интересно, – подумала я, – только что-то тут не так: большой дом, коровки, отдохнете…» Нас Господь тогда так воспитывал, что когда я слышала слово «отдохнете», то сразу понимала, что предстоит еще одна очередная работа. Если мы и «отдыхали», то или на раскопках в Средней Азии, в Термезе, где сорок градусов в тени, а песок у желтого озера такой раскаленный, что босиком по нему и двух метров не пройти, или в Крыму, куда я ездила в командировки.
Особенно запомнилась нам поездка в Термез. Когда мы нанимались на работу в археологическую экспедицию, я однозначно заявила: только не поваром.
– Это чтобы на двадцать человек на костре готовить? Ни за что не соглашусь! – твердила я мужу.
Муж меня, конечно, поддерживал, да и руководитель не возражал.
– Что ж, – сказал он, – можно и не поваром.
Но когда мы приехали в лагерь и пошли посмотреть на место раскопа, поднявшись на незначительную высоту… только поднялись и посмотрели (а было, надо сказать, часов пять-шесть вечера, то есть считалось, что жара уже схлынула), я сказала мужу, что готова варить хоть на сто человек, только чтобы меня на раскоп не брали.
И когда мы вернулись в лагерь, я спросила:
– А где у вас костер и продукты?
Костер мне тут же показали, и еще показали какое-то мудреное приспособление, подпираемое дощечками: на нем должны были балансировать кастрюли. Но с продуктами дело обстояло гораздо сложнее: весь запас состоял из риса, лука, вермишели и нескольких банок тушенки, которую надо было, естественно, экономить. Но зато было довольно много жестянок с баклажанной икрой и с «повидласи» – местным джемом из слив. Если варили суп с рисом, то на второе была вермишель, а если в суп клали вермишель, то на второе непременно предлагалась рисовая каша.
Рядом с нашим лагерем было огромное помидорное поле, и сторож разрешал нам рвать помидоры сколько угодно. Так что вермишель и рис попеременно плавали в томатной подливке с луком и подавались с салатом из помидоров. А вот фруктов почему-то ели мало, можно сказать, почти не ели, хотя груши и яблоки висели прямо над нашей головой. Утром и вечером пили горячий зеленый чай: только такой и спасал от жары, – а еще хлеб с икрой и повидласи. И каждый раз, когда я радостно провозглашала: «А на ужин у нас сегодня повидласи!» – раздавался тихий стон.
Но зато каждое воскресенье местные узбеки, с которыми водил дружбу наш начальник, приходили делать плов. Для меня это были особые дни, потому что плов – это такое блюдо, к приготовлению которого женщины не допускаются. И лук режут, и морковь только мужчины, потому что овощи должны быть нашинкованы определенным образом. И если бы не плов, у меня никогда не было бы выходных: кто же согласится от еды отдохнуть?
С раннего утра ребята шли на раскоп, то есть на отвал, им досталась самая грубая работа:
до культурного слоя надо было еще добраться, и они работали бульдозерами. Теперь я поняла, почему наш руководитель так легко согласился на мой отказ от кухни. Он прекрасно понимал, что на такой жаре я и лопату бы не смогла поднять, не то что копнуть, так что костра я все равно бы не миновала. К солнцепеку все возвращались, пропитавшись песком, в лагерь и тут же бросались в протекающий рядом арык, который был едва по пояс, с наслаждением отмокая в нем. В этом арыке мы и мылись, и белье стирали, и чуть повыше нас тоже кто-то мылся и стирал белье. А воду для питья привозили из дальнего колодца на грузовой машине, которая приехала с нашей экспедицией из Москвы.
Пока все были на раскопе, в лагере оставались только я, художник и дежурный, в обязанности которого входила заготовка дров для костра. И каждый, кто еще ни разу не был дежурным, считал, что эта работа ни в какое сравнение не идет с тяготами археологов, потому и выговаривал возмущенно очередному дежурному, плюхаясь в арык:
– Конечно, пока ты тут прохлаждался, я надрывался под палящим солнцем!
– Ничего-ничего, завтра твоя очередь, отдохнешь! – мстительно улыбался дежурный.
И к концу следующего дня мой новый помощник, измотанный заготовкой дров и добыванием воды, чуть не лишившийся ноги, по которой удачно скользнул топор, желал уже только одного: куда угодно, лишь бы подальше от костра.
– Мне мама говорила, чтобы я в Сочи ехал! – чуть не плакал он.
О водителе грузовика говорили, что он бывший чемпион Москвы по фигурному вождению. И он действительно был виртуозом: постоянно навеселе, да к тому же плохо видящий (от очков он упорно отказывался), водитель лихо выруливал перед встречной машиной и успевал притормозить за десять сантиметров до впереди идущей. Мы поняли это сразу же, как только приехали в Термез: он встречал нас на вокзале. Напиваясь до бесчувственного состояния, водитель мог проспать целые сутки, оставив нас без воды. Намучившись с ним, руководитель экспедиции решил наконец отправить его обратно в Москву, дав денег на дорогу. Водитель смотрел на всех преданными глазами, вымаливая прощение и надеясь, что мы что-нибудь придумаем, но руководитель был непреклонен, да и мы предательски молчали, помня, сколько было переживаний, когда кто-то из ребят уезжал с ним за водой, и все прощались со смельчаком, уже не надеясь на его возвращение.
– Нет, нечего тут даже говорить, я уже решил, – махнул рукой руководитель, – а с водой мы что-нибудь придумаем!
А что можно было придумать? Оставалось только одно: брать воду из арыка, отстаивать ее, а потом кипятить.
Мы не сразу решились на это, но, пропустив обед, к вечеру уже заваривали чай, приготовив любимые бутерброды с баклажанной икрой и повидласи.
– Ну и ладно, – утешали мы друг друга, – сколько же можно над нами издеваться?
Прошло три дня после того, как мы расстались с водителем. Все были на раскопе, дежурный пошел куда-то, художник сидел в саду и зарисовывал найденные браслеты и черепки кувшинов, а я, как обычно, «грелась» возле костра. Вдруг вижу: кто-то по кустам пробирается. Пригляделась – а это наш водитель, он сначала долго не решался выйти, а потом все-таки двинулся ко мне. Идет решительно, а на нем только майка, которую он усиленно тянет вниз.
– Я сейчас все объясню! – говорит он.
А я кричу ему:
– Не подходи, не подходи ко мне, никаких объяснений мне не надо, начальнику объясняй!
Ему ничего не оставалось делать, как опять шагнуть в кусты и где-то там залечь. Оказывается, он все эти дни жил на вокзале, пока не закончились деньги. А потом те, с кем он пил, сняли с него, пока он спал, все, вплоть до трусов.
– А трусы-то зачем? – спрашиваем.
– Наверное, посмеяться хотели, – предположил он, – хорошо, что хоть майку оставили, а то как бы я шел?
Мы жили в колхозном саду и спали под отяжелевшими от спелых плодов ветками. К концу вечернего чая никто уже не мог усидеть за столом из-за полчища комаров, и перед тем, как лечь спать, мы сооружали полог из марли для защиты от них и надевали на себя все теплые вещи, какие у нас только были, а потом засыпали, мокрые от пота. А если на ночь не укутаться как следует, то обязательно проснешься часа в два от жуткого холода, пробирающего до костей. И тогда уж не уснуть, а мне надо было вставать раньше всех, чтобы успеть разжечь костер и заварить чай.
Впечатления от приготовлений ко сну складывались в строчки:
Сад клином лег в звенящей тишине.
Круг фонаря, как пес, к ногам прижался,
И звезды осыпались на лицо сквозь сетку веток.
Тугой зеленоватый свет из плена
Деревьев черных и немых вверх рвался
И замирал над ними ореолом…
И были слезы продолженьем звезд,
И были сны пустой глазницей неба…
Ленинградцам, которые приехали после нас, повезло значительно больше: они отрыли какие-то ценные фрагменты скульптур, но они и пострадали больше нас. Многие заболели желтухой: пить воду из арыка было все-таки опасно.
Да и поездку в Крым едва ли можно было назвать отдыхом. Какой же это отдых, если с утра до позднего вечера мне приходилось, сдерживая дыхание, чтобы как можно меньше наглотаться пыли, бегать по этажам будущей гостиницы для военных под названием «Новая»? Ее наши рабочие строили неподалеку от Ялты, а я представляла плановый отдел московской строительной организации, в которой тогда работала, и мне приходилось каждые три месяца ездить в командировку.
Один раз и муж захотел со мной поехать. И пока я носилась с процентовками, договаривалась с генподрядчиками, составляла расценки и проверяла выполненные работы, он сидел за столом и переводил с древнегреческого. Только рано утром и поздно вечером мы могли позволить себе выйти к морю, чтобы немного поплавать и посидеть на берегу: там были необыкновенно красивые камни.
Долго потом жители поселка вспоминали день нашего приезда, когда мы ходили по домам с огромным тяжеленным чемоданом, набитым книгами, в поисках комнаты со столом наподобие письменного и чтобы непременно настольная лампа была…
Но все эти путешествия были из той, нашей прежней жизни, от которой, где бы мы ни находились, что бы ни делали, не могли получить удовлетворение. Тогда это было свойственно многим.
Потому и привозились отовсюду стихи, похожие на эти:
Зайдя на сорок пятый круг,
