Радость моя

Такие наскоки стали у нас ежевечерней рутиной, но ни Лёня, ни я так и не смогли переступить через закон «нельзя до свадьбы». Это табу висело над нами, останавливая в последний момент. Тем более, что меня процесс не увлекал. Некоторое время я терпела, потом спихивала Лёню, и мы продолжали дружить, словно между нами ничего и не было. Может быть, Склянкин и не был настроен столь целомудренно, но я не позволяла идти дальше и раздеть себя и прекращала нашу возню, как только чувствовала, что он слишком распалился. Меня эти игры скорее раздражали.

У нас были разные цели: меня устраивала дружба, Склянкин хотел секса. Единственным выходом из этой ситуации было бы полное расставание. Нужно было бы порвать с Лёней, но я не могла. Еще летом начала бояться, что останусь одна. Теперь этот подсознательный страх усилился, так как я попала под пресс общественного мнения. В глазах окружающих мы давно были парой, и теперь я опасалась, что меня осудят, если брошу Лёню, и уж точно буду одинокой. Я давно играла роль девушки Склянкина и всё больше и больше в нее вживалась. Внешне у нас всё было отлично, я радовалась и была веселой. Пока Лёня не начинал интимных игр. В этот момент я зажималась и ждала, когда это закончится. При этом тело и небольшой сексуальный опыт подсказывали, что в отношениях нельзя терпеть, а надо получать наслаждение. Но наслаждение было под строгим запретом.

Срок размещения в профилактории истек, и мы вернулись по домам: я – в общагу, Лёня – в Мытищи. Затем навалилась зачетная неделя, зимняя сессия, и снова жизнь разметала нас на безопасное расстояние. На каникулы я уехала домой, где каждый день ходила утром в лес на лыжах, а после обеда читала запоем книгу за книгой. Папа был рядом, но в то же время далеко. Он был лишь тенью того отца, которого я знала раньше. Склянкин звонил пару раз, приглашая вернуться в общагу и проводить свободное время в Москве, и почти уже уговорил, но тут я заболела и приехала в соплях лишь к началу семестра.

Всю зиму наша связь продолжала быть в полузамороженном состоянии. Я училась, общалась и веселилась, и всё время рядом был Лёня. Вроде бы и были у нас отношения, мы иногда целовались на прощание, но мороз и холод не помогали длительным и мокрым лобзаниям, поэтому Склянкин меня не мучил.

Вокруг нас воздух звенел от любви, происходила мощная турбуленция взаимных интересов, образовывались новые пары и иногда распадались казавшиеся прочными прежние. Расстались Володя с Ольгой, казавшиеся единым целым в течение года, и никто их не осудил. «Значит, и мой страх не обоснован? Может быть, и мне нужно расстаться с Лёней?»

Но оказалось, что страх был гораздо глубже. Я не столько боялась остаться без пары, сколько пугалась остаться наедине с собой. Я подавляла все чувства: и недовыстраданное горе, и раздражение, и даже удовольствие. Запрет на удовольствия был самым сильным, почти сакральным.

В голову были вбиты чужие правила, и я думала о чем угодно, но только не о себе. Если бы отбросила весь мусор, каким были забиты мозги, и задала главный вопрос: «А хочу ли я Лёню Склянкина?», ответила бы: «Нет! Нет! Нет!» Но тогда я не ценила себя и отталкивала интуицию, залипнув, как муха в паутине, в самообмане. Но главное, я и не знала, что такое – хотеть мужчину. Все чаще казалось, что люблю его. Или не люблю? И не знала сама.

Я оказалась на распутье. В глубине души хотела бы создать семью – такую, какая была у родителей, чтобы рядом был надежный защитник, с которым я бы выстроила дом и почувствовала себя в безопасности. Замужество казалось всё более привлекательным выходом из сложившейся ситуации, из одиночества. Муж даст опору, будет заботиться и защищать, да и секс будет разрешен. Секс, впрочем, казался неважным. Главное, что у меня будет семья. Одна и на всю жизнь. Прекрасная концепция. Но единственный ее минус – это спорный кандидат на роль жениха. Я и отдавала себе отчет, что Лёня на эту роль не тянет, и бросить его не могла.

«Может, он не так уж и плох? Верный, больше года за мной бегает, хотя и держу его в „строгом ошейнике“. Значит, все-таки любит», – решила я. «Ну, от добра добра не ищут. Буду и я его любить. И буду ему верна. Всю жизнь».

Фестиваль моей глупости. Весна – лето 1985

Весной 1985 года в СССР и, конечно же, в МГУ происходила бурная подготовка к международному Фестивалю молодежи и студентов, запланированному с 27 июля по 3 августа.

Студенты московского университета, комсомольцы, должны были возглавить и объединить советскую молодежь, показать, что живется нам при развитом социализме гораздо лучше, чем при капитализме. Но при этом сделать это мы должны были на безопасном расстоянии, не вступая в прямые контакты с представителями капиталистического мира.

Нас разделили на три части. Первая, в которую входило большинство, должна была уехать из Москвы. По домам, практикам либо в строительные отряды.

Вторая, меньшая часть, должна была обслуживать гостей фестиваля. Формировались соответствующие рабочие группы: торговая и в сфере услуг. Представители этих групп до самого фестиваля не допускалась, им отводилась роль уборщиков, продавцов и прочего подсобного персонала. За месяц такой работы даже обещали небольшую зарплату. Из общежитий МГУ, расположенных недалеко от метро «Университет», студентов, которые остались в Москве, переселили подальше, в Беляево, чтобы максимально изолировать от приезжих.

Для прямых контактов и участия в празднике были тщательно отобраны и утверждены парткомом представители комсомольцев из семей высокопоставленных чиновников. Не надо и говорить, что в эту элитную группу ни я, ни один из знакомых сокурсников не попал.

Значительная часть моих друзей записалась в стройотряды для работы в Казахстане, уже несколько лет строящих объекты в богатых колхозах и зарабатывающих за лето серьезные деньги.

Объекты так и назывались «Казахстан 1», «Казахстан 2», «Казахстан 3». Попасть туда девочкам было непросто. Набирали в основном парней, так как требовалась немалая физическая сила. Там действительно можно было заработать огромные деньги, но и работа была нелегкой. Ребята строили, девчонки штукатурили и готовили еду. Но ударный месяц такой каторги приносил доход около тысячи рублей.

Я тоже отправилась на собеседование в один из отрядов. Но даже представить не могла, что к собеседованию нужно было готовиться заранее: задолго до этого вступая в прямые неформальные контакты с теми, кто принимает решение. И не нужно говорить правды, а нужно говорить те слова, которые и можно узнать у тех же лидеров. Многие вещи я принимала за чистую монету и наивно полагала, что главный критерий отбора – честность.

Одна из моих сокурсниц, поставив цель попасть в этот отряд, еще с зимы стала проситься присутствовать на собраниях «Казахстан 1» и всегда являлась туда не с пустыми руками. Родители присылали ей мед, орехи, южные фрукты, и она, встретив коробку на вокзале, сразу несла ее в штаб отряда. Другая подруга, не имея такой мощной материальной поддержки, но пользуясь тем, что ее парень уже попал в ряды казахстанцев после первого курса, тоже напросилась и стала вместе с ним ходить на собрания, где предлагала любую помощь, всем улыбалась, а еще демонстрировала умения, которыми обладала – от игры на гитаре до быстрой организации чаепития.

Одна я хлопала ушами и ждала объявления о собеседованиях, а когда наконец явилась туда, предстала перед тройкой старшекурсников, оглядевших мою тонкокостную, худую фигурку с плохо скрываемым разочарованием. Не в мою пользу оказался и контраст с крепко сбитой казачкой, стоявшей рядом, чьи мощные руки и ноги, вдвое толще моих, вызывали явное одобрение. Казачка стояла подбоченясь, зычно разговаривала и громко смеялась, а я едва блеяла и опускала голову, стесняясь. Чтобы совсем уж провалиться, на вопрос о цели попасть в отряд ответила, что мне «очень нужны деньги». Старшекурсники переглянулись, и я прочитала приговор в их глазах. Хуже ответа я дать не могла. Понятно, что здесь собрались не для того, чтобы вместе поехать на курорт. Работа была изнурительной, зарплату, действительно достойную, платили не просто так. Но отвечать так, как я, означало расписаться в полном идиотизме и вычеркнуть свое имя из списка кандидатов. Казачка, видимо, это знала, ухмыльнулась и сказала:

– Не-е, я еду за романтикой. Хочу работать в полную силу, а потом сидеть в кругу друзей и петь песни у костра.

Вот это было правильно. Все заулыбались и стали обращаться только к ней, полностью игнорируя меня:

– А какие песни ты знаешь?

Казачка тут же и спела, и сплясала. А я стояла рядом бледной худой тенью, никому не интересная и не нужная. Опять резким хлыстом полоснуло одиночество и неприкаянность. Подступили слезы, я опустила голову еще ниже и окончательно замкнулась.

Склянкин, однако, собеседование прошел успешно, и его, а также многих моих подруг зачислили в «Казахстан 1». Только меня и не взяли. Сначала я ужасно расстроилась. «Ни денег не получу, ни с Лёней не буду вместе. Опять одна. Одна». Одиночество пугало куда больше, чем потеря потенциальной тысячи рублей. Но потом я сказала себе: «Ладно, ерунда! Только полтора месяца. Ничего страшного!» Места еще были в обслуживающем секторе, и я записалась в торговый, чтобы хоть немного заработать.

С теми студентами, которые оставались работать на фестивале, политическая пропаганда проводилась особенно тщательно. Сначала с нами беседовали комсорги8, Потом по одному вызывали в первый отдел – так назывался отдел госбезопасности, имеющийся в каждой организации, где снова была беседа. Затем мы подписывали кучу бумаг, категорически запрещающих водить в гости иностранцев, ни из социалистических, ни, боже упаси, из капиталистических стран. Кагэбешники явно сделали выводы после проведения аналогичного фестиваля в 1957 году. Тогда в СССР через девять месяцев после его окончания родилось множество детей с темным цветом кожи. Поэтому даже просто вступать в случайный разговор на улице было настоятельно не рекомендовано. Нас запугали, что возможны провокации или даже попытки вербовки. Я подписала бумагу о том, что в случае, если ко мне обратится на улице иностранец с любым вопросом, обязуюсь сразу прибежать в первый отдел 9 и письменно отчитаться о содержании беседы: о чем мы говорили, как, с кем, как долго и почему?

Однако, хотя я и проработала на Кутузовском проспекте в магазине «Русский сувенир» полтора месяца, иностранцев видела лишь издалека. За прилавок нас не пускали, мы были на подхвате. На улицах за всё время ни один гость фестиваля мне не повстречался. Обычных людей настолько оградили от потенциально опасного «влияния Запада», что знакомства были практически невозможны.

Накаченная госбезопасностью и уверенная, что ко мне начнут приставать, и я должна буду писать отчеты, я и сама с опасением выглядывала иностранцев в толпе, но никого не видела. А потом начала понимать, что хоть и нахожусь в Москве, но фестивальные мероприятия проходят на отдельных площадках, все передвижения строго ограничены, и никого я так и не увижу.

Но один контакт все-таки был. Когда я стояла у входа в наш отдел, пропуская понемногу покупателей, на меня налетела потная женщина с круглыми глазами и начала что-то быстро говорить. Я плохо знала английский и впала в ужас от ответственности перед КГБ. Что им написать, если ничего не понимаю? Иностранка, наконец, прервала сбивчивый монолог и с отчаянием выдохнула:

– Туалет!

С общественными уборными был большой напряг, и я, сомневаясь, а правильно ли поступаю, провела ее в подсобку. Через пять минут она покинула магазин, кивнув на прощание, а я решила не описывать этот контакт, фактически состоящий из одного слова. Вряд ли это была вербовка.

В торговом отряде платили скромную зарплату. Практикантам без специального образования полагалось только сорок рублей в месяц, но в итоге и их не выдали, так как вычли тридцать пять рублей за предоставленную униформу: рубашку и юбку. Получается, за месяц в жаре и духоте я заработала пять рублей. Получив зарплату, даже рассмеялась. Вот уж заработала так заработала! На единый проездной шесть рублей истратила, а получила пять! Вот умора, бизнес по-русски, доход минус рубль. «Ну что делать, это горе не горе», – махнула я рукой. Но с деньгами наступила катастрофа. Хотя я и не думала из-за этого расстраиваться. «Значит, проживу и так». У меня давно были отложены последние двадцать пять рублей, к которым я не прикасалась. Это был резерв. Хотела накопить на новые туфли, которые стоили рублей пятьдесят, и надеялась, что уже осенью смогу их себе позволить.

И стала экономить на всём. Одежды и обуви давно уже не покупала, поэтому решила сократить траты на продукты. О тортиках и думать забыла. Утром варила кашу на воде, а в обед покупала пакет молока и булочку и растягивала эту трапезу и на ужин. Иногда ела картошку. Короче, почти голодала, но не придавала этому значения. Зато каждый день покупала конверт и отправляла очередное письмо Лёне. Я старалась не жаловаться ему на бытовуху. Наоборот, шутила и подмечала маленькие радости. Знала, что и ему трудно там, на стройке, и старалась его поддержать. Эти ежедневные письма маленькими каплями наполняли мое сердце теплотой, и я больше не сомневалась, что люблю Лёню. Писала каждый день, а ответы получала раз в неделю. Понимала, что у него нет времени и не обижалась.

Так как почти все друзья уехали в Казахстан, а меня с теми, кто остался, переселили в Беляево, оказалось, что я снова погрузилась в изоляцию. И внезапно меня накрыло. Неприкаянность я испытывала гораздо острее, чем голод. Ощущения собственной ненужности так мучили, что и письма Склянкину, и наши с ним отношения стали гораздо важнее для меня. Они превратились в спасательный маяк в огромном пустом океане, где дрейфовала моя потерпевшая крушение маленькая лодочка.

Конечно, и в торговом отряде были хорошие ребята как с нашего, так и с других факультетов, но я словно куполом была накрыта наглухо и никого вокруг не замечала. Но Митя, который тоже был с Химфака и жил в соседней комнате, неожиданно пробился сквозь невидимую стену и стал оказывать мне небольшие знаки внимания. Скорее хозяйственного рода. Мы пересекались утром и вечером на общей кухне. Митя был единственным, с кем я была полузнакома, и стало радостно, что тоскливое одиночество отступает в его компании. Хотя Митя никак не развлекал, а просто приходил, когда я варила кашу или макароны, и сидел рядом. Сначала мы оба молчали. Потом начали разговаривать. Митя – при внешности скучного ботаника – оказался интересным и разносторонним юношей. Он был победителем престижной международной олимпиады, и его приняли на Химфак без экзаменов. У нас было много общего. Как и я, он был из провинции. Как и я, рано лишился матери. Учился Митя блестяще, но в тусовках не участвовал, проводя всё время в лаборатории или в библиотеке.

Он оказался внимательным и тактичным. Предложил бегать в магазин за продуктами, и вышло естественно, что я стала готовить ужин на двоих. Мы делили скромную трапезу, а потом сидели и болтали. Митя окружил меня заботой. Он предупреждал заранее, когда будут менять постельное белье, следил, чтобы в холодильнике были молоко и картошка и даже покупал у бабушек редиску и огурцы. А один раз достал и подарил майонез, который был в дефиците, и мы, украсив им сваренные вкрутую яйца, сделали праздничный ужин.

Хотя я и была благодарна этому парню, но не воспринимала его как мужчину. Митя, на мой вкус, не был красивым: слишком худой, слишком высокий, с прыщами на лбу и торчащими лопоухими ушами, в нелепых очках с толстыми стеклами. Правда, и у меня на носу были очки. Та еще парочка, думала я и хихикала. Вернее, нет, даже в шутку не думала о нас, как о возможной паре. Митины наивные ухаживания, почти незаметные, с явным хозяйственно-бытовым уклоном, поражали, и я иногда сомневалась, не показалось ли. «Он что, клеит меня?» Эта мысль несколько напрягала. Я же не могла заводить шуры-муры ни с кем, я же верна Склянкину. А тогда что за майонезные презенты? Но тут же отбросила сомнения. «Что за глупости? Я люблю Лёню. А Митя тут причём? Он просто помогает. Вот и всё». Даже с юмором описала Митю в письме Склянкину и, хотя явно посмеивалась над «конкурентом» и давала понять, что нет никого лучше Лёни, получила внеплановое письмо со строгим разносом и указанием прекратить эту «дурацкую связь». И стала послушно следовать этому распоряжению, мягко избегая Митиных знаков внимания.

Я не воспринимала Митю серьезно, и совершенно напрасно. Много лет спустя он женился, будучи уже высокооплачиваемым сотрудником какой-то иностранной компании, а потом с женой и детьми переехал в Швейцарию, где стал известным профессором химии в университете. Но дело было не только в нем. Проблема заключалась во мне. Я уже считала себя девушкой Склянкина и, соответственно, не могла принять робкие ухаживания Мити. Ведь это было бы непорядочно! Хотя именно Митя заботился обо мне, дарил букетики редиски, и угощал мороженым.

А Лёня в очередном письме написал, что ему страшно хочется сгущенки и шоколадных конфет. И что сделала я? Достала свой резервный четвертак, отстояла в очереди, купила всё, что он заказал, и отправила посылку в Казахстан. И была счастлива, что мой любимый получит сладкий подарок. После этого обнаружила, что в моих единственных туфлях протерлись подошвы. «Ничего, и это горе не горе», – говорила себе, вставляя картонки над дырами. «Нечего из-за глупостей расстраиваться!»

Я пыталась везде находить маленькие радости. В обеденный перерыв сидела на бульварной скамейке, с улыбкой следила за играющими детишками, смотрела на цветочки, слушала, как поют птички. Делилась с ними скудным обедом, кроша остатки булки, и смеялась, наблюдая, как проворные воробьи выхватывают кусочки у неповоротливых голубей.

Несмотря на усилия, радоваться получалось всё хуже. После того как прекратились совместные ужины с Митей, снова накрыло одиночество, в котором я барахталась и чувствовала, что опять тону в вязкой тоске. Да и обстоятельства этому способствовали. Жара придавила Москву. Раскаленный асфальт прожигал стопы через дыры. Голод сжимал спазмами желудок. Нудная, неинтересная работа не занимала мозг. Я скучала и ждала, ждала, ждала, вычеркивая на календаре дни, оставшиеся до возвращения Лёни.

Чтобы развлечься и не сидеть дома, в выходные бродила по пыльному центру и рассматривала прохожих. Однако рассматривали и меня. Я постоянно ловила на себе заинтересованные мужские взгляды. Не была уверена, хорошенькая я или нет, но твердо знала, что одета со вкусом. Почти все наряды были изготовлены собственноручно, на основе комбинации вдохновения, точных расчетов и образов иностранных киноактрис.

Летний гардероб у меня был скудный, но выверен до малейшей детали. Каждая вещь сочеталась и комбинировалась с другими. Основой был сарафан в стиле сафари, который я сшила сама из неотбеленной перьевой ткани для подушек и ужасно им гордилась. Под него надевала маечку и выглядела модно. Вторым своим хитом считала белую джинсовую юбку на заклепках и рубашку-батник. Юбка перепала мне случайно от соседки. А батник я сотворила сама из старой папиной рубашки цвета хаки, когда в металлоремонте поставила на нее кнопки и заклепки. Получилась почти фирменная вещь. Еще я нашла на пледе импортную этикетку, которую гордо прикрепила на карман на самое видное место. На этикетке было вышито блестящими золотыми нитками «100% polyester» (100% полиэстер), и мне казалось, что это крутой лейбл. А главным нарядом было алое платье, узкое, чуть ниже колена, из тонкого струящегося японского трикотажа, которое на школьный выпускной по блату и с двойной переплатой достала мама. Мне оно нравилось еще и потому, что легко стиралось и совсем не мялось. И я чувствовала себя в нем как-то особенно. Как будто и правда была актрисой из фильма.

В облегающее алое платье я и была одета, когда однажды, в конце душного дня разразилась сильная гроза. Я переждала ее на остановке и, когда дождь немного стих, побежала по тротуару. Но путь мне преградила огромная лужа – не лужа даже, а море. Обойти ее не было никакой возможности. Я замерла в нерешительности, не зная, что же делать. Единственные туфли мочить было нельзя, а босиком идти страшно: можно порезать ногу.

Вдруг сильные руки сзади подхватили, я взмыла в воздух, оказавшись прижатой к мощной груди незнакомца. В несколько прыжков он преодолел препятствие и поставил меня на землю. Я хлопала глазами, он обаятельно улыбался. Это был молодой парень с приятным, открытым лицом.

– Не обижайтесь, пожалуйста, прелестная девушка, я хотел вам помочь, – сказал он.

Вместо того, чтобы поговорить с ним, я застеснялась, пробормотала «спасибо» и бросилась к метро, как ошпаренная. Незнакомец крикнул мне в спину:

– Куда же вы, красавица! Я приглашаю вас на кофе!

Но я лишь поддала ходу и с разбегу нырнула в метро. Не собиралась пить кофе с незнакомыми мужчинами. Хранила верность Лёне.

Когда он вернулся, буквально набитый деньгами, то сразу купил себе импортную стереосистему. Захлебываясь от восторга, описывал ее функции, в которых я ничего не понимала, но была счастлива, разделяя его эмоции. Стереосистема потребовала дополнительных аксессуаров, и в итоге всю заработанную тысячу Лёня потратил на свои игрушки. Я запомнила слово эквалайзер, но меня не заинтересовало, что это такое. Мне Лёня не подарил ничего, и это немного задело. Я бы хотела получить какой-то символический знак внимания. Возможно, плюшевого мишку. Или коробку конфет. Но одернула себя и подумала: «От мужчины нужны не подарки, а любовь. Главное, что я не одна». Загнала эту мысль подальше и сконцентрировалась на смехе и веселье, которых всегда было полно, когда рядом находился Лёня. Вот теперь радости в жизни стало много, хотя я по-прежнему голодала, а желудок уже начал побаливать.

Склянкин и не замечал, что мне не хватает даже на еду.

– Что-то ты истощала, – сказал он недовольно, а потом строго сделал замечание, что прислала посылку только один раз.

– Другим ребятам присылали каждую неделю, а мне – нет, – выговаривал он, и я, оправдываясь, что-то забормотала в ответ.

Мне было стыдно, что я отправила ему только одну посылку. Чуть не расплакалась, но тут Лёня обнял меня, и стало хорошо. Я была счастлива, что он вернулся.

До начала третьего курса оставалось полмесяца, и Лёня предложил поехать на теплоходе в речной круиз на неделю. Я сжалась. В круиз! Как круто! Но… Хотя мы рассматривали места в шестиместной каюте, расходы на путешествие равнялись моему месячному бюджету. Денег не было, о чем я и сообщила.

– Так попроси у папы, какие проблемы, – пожал плечами Лёня.

И я пошла звонить папе.

– Смогу прислать только сорок рублей. Извини, больше нет, – грустно сказал папа.

Я расстроилась и сообщила Склянкину, что не смогу поехать. Однако Лёня весело заявил:

– А еще двадцать пять займешь у меня, вернешь постепенно.

Я обрадовалась. В моём бюджете, как правило, оставалась пятерка, если не рвались колготки, а больше я ничего себе не покупала. И я рассчитала по звонкой формуле «5 х 5 = 25», когда смогу отдать Лёне долг, и еще больше повеселела. «А на туфли накоплю к лету, всё равно зимой в сапогах хожу». И запрыгала от восторга, как будто решила трудную задачу.

При этом не появилось мысли, что Лёня вполне способен заплатить за меня эти двадцать пять рублей, фактически просто возвратив те, которые я потратила на посылку. Брать деньги от мужчины для меня было неприемлемо. В моей голове деньги и отношения с мужчиной находились в совершенно разных разделах, а их пересечение означало лишь запретную зону проституции.

Мы купили путевки на двухпалубную посудину под названием «Григорий Пирогов» и поплыли сначала по Москве-реке, по Оке, по Волге, а потом по Каме и по реке Белой. Пароход был небольшой, и его неглубокая посадка позволяла пройти по довольно мелким речкам и углубиться сильно на восток.

Мы отлично проводили время, бегали на экскурсии, купались на зеленых стоянках, а вечером зажигали на дискотеках, и я была в восхищении. «Любые путешествия намного лучше материальных вещей, – думала я, – особенно когда делишь впечатления с любимым человеком». Подставляла лицо свежему ветру и улыбалась. «Как здорово! Это же мой первый настоящий отпуск с парнем!» Рядом с Лёней я совершенно забыла о недавних муках собственной неприкаянности. Сексуально наши отношения не продвинулись ни на шаг. Каюта никакого уединения не предусматривала. А мне оно и не было нужно. Настроение было приподнятое. Мы почти непрерывно шутили и смеялись.

Развлечения на корабле были скромными, но одно запомнилось. Был устроен конкурс красоты. Мужчины выбирали королеву тайным голосованием, складывая записки с именами в корзинку. Однако писали они эти записки на столах открыто, под внимательными и ревнивыми взглядами своих жен, поэтому на листочке каждый указывал имя спутницы. Склянкин написал мое имя. Но был еще один неизвестный мне поклонник, который написал «Чудесная девушка в алом платье». И меня избрали королевой красоты с перевесом в единственный голос. Это был настоящий подарок, и я до сих пор благодарна тому мужчине за его поддержку и теплые слова.