Местонеимение. Сборник рассказов

Я умерла. И до чего прекрасно. Мне думается, у меня хватило бы сердца, чтоб обнять всю эту комнату. Закат красным языком вылизывает голубое нёбо. Лиля лежит на диване. С. плачет рядом – на коленях. Его утешает красная салфетка. И вдруг – о обнажённость, сверкнувшая сквозь чёрную дыру смерти – С. утыкается лицом в моё откровение. С. целует мою тень, рваным тюлем свисающую с кровати.

«Милая, Лиля». А милая Лиля умерла, и всё вокруг прекрасно.

_________

Лишь путь – и пусть.

«Электричка задерживается по не зависящим от нас причинам».

Змея вагонов вздрагивает. Тормозит на станции. И встаёт. И кто-то постоянно приносит свои извинения за всё на свете.

С. смотрит в окно. Ещё не рассвело. Пассажиры отражаются в зазеркалье. О, мои причудливые призраки. Немые и погребённые в тёмном растворе. Он стучит сигаретой по коробке, кусает ноготь. Кутается в пальто. О, милый С., тебе нечего бояться – это земной холод. Колёса шипят, поезд снова трогается. «Чух-чух»: звездообразная тень скользит по слабо освещённому вагону. «Чух-чух»: я падаю на сиденье рядом с С. Наши тени скрещиваются. «Ты чего-то не то городишь» – скажете вы и будете правы. Я-тень и его тень – скрещиваются, срастаются в единое горбатое пятно. С. ничего не замечает. Он смотрит в окно. Я тоже. Мы видим разбитых недосыпом людей, их болванчиком мотающиеся головы. Прямо в такт движению – «чух-чух». С. крепче прижимает к себе сумку. Милый С. теперь тоже бежит. Но как всегда – налегке. Но легче всего воздуха выдуваемого вами из лёгких – я. Я – тень и в этом моё высшее достижение.

В последний раз оглядываюсь на вагон. Вагон пуст. Лишь путь – и пусть. Никаких людей из зазеркалья – только заснувший С. И я запомню это: склонённая вниз голова, растрёпанные каштановые волосы, руки – крестом обнимающие тело. И – его тень, маятником мельтешащая по полу.

Я подползаю к окну, волной поднимаюсь до стекла и – выпадаю наружу под аплодисменты колёс. Так беззвучно и нежно касаюсь земли, как однажды коснулось её бледное крыло убитого мной мотылька.

<Энтомология>

* раз

Вадя знал, что мир огромен. Вадя знал, как его зовут. А этого всем достаточно.

На кухне паук сотворил свой узорчатый дом. И никто не заходил в гости. Только мотылёк пропадал где-то в зыбкости паучьего радушия.

Вадя пил сладкий чай и морщился: он не любил мотыльков, не понимал их белёсого предназначения. Но потревожить плетёный склеп не решался. Вадя пил чай и морщился. Вадя ненавидел сладкий чай, но его об этом никто никогда не спрашивал. И он пил, пытаясь обратить внимание потолка и стен на это несоответствие.

Полное имя Вади – Владимир Мотылёк. Да и внешность не отставала: тонкий, бледный, на подбородке и висках – паутина синих жил.

Вадя бежал мимо вагонов, бежал, чтобы не столкнуться с навязчивым, грубым, разрушающим всю хрупкость мира, требованием: – Ваш билет, пожалуйста. Не было у Вади никакого билета, не было у Вади денег, друзей, дома и смысла жизни. Вадя нёсся как сумасшедший в веренице цветных курток и чувствовал себя причастным к ходу истории.

– А Владимир где?

– Заболел, наверное.

– Нету, значит.

– Я здесь, – и с последней парты поднималось щупальце вадиной прозрачной руки.

– Ирина Зульхаровна, я присяду?

– Садись, дорогой, садись.

– Ай.

– Ой, не заметил, что тут занято.

– Ай, – повторил Вадя и обиженно посмотрел на чей-то затылок.

Присевший на него человек так обалдел от вадиного присутствия под собой, что замер, зажмурился и ждал, что Вадя сам собой куда-нибудь исчезнет.

Вадя знал, как его зовут. Знал, хранил это знание и пил на кухне сладкий чай.

Уже натягивая в коридоре ботинки, Вадя мельком взглянул в зеркало и окаменел. Головы не было. Ужас исказил его… ничего ужас не исказил. Вадя протёр зеркало, протёр бы и глаза, но руки встретили пустоту.

В институт он опоздал.

– Утро, Володя. Солнышко сегодня, прекрасно, да?

И никто ничего не заметил. И никто не вспомнил про Майн Рида.

– Хорошо выглядишь, кстати. Посвежевший такой.

Вадя попытался кивнуть. Махнул рукой и убежал.

Мысли цеплялись друг за друга, падали и разбивали лица о раскалённый асфальт сознания.

"Хорошо, что я не ношу шапку" – вдруг подумал Вадя. Тут-то он и смирился. И всё пошло по прежней.

– Ваш билет, пожалуйста.

Вадя бросился к выходу, но цепкая рука контролёра схватила его за куртку. "А раньше вроде не замечали" – подумал Вадя, вывернулся и выскочил в спасительно открывшиеся двери.

На остановке он врезался в девушку.

– Ля-ля, – сказала девушка, облила его кофе и разодрала коленку о платформу.

– Глаза дома оставил?

– Всё возможно, – ответил Вадя.

– Чего-то у тебя не достаёт, друг, – она отряхнулась, выкинула смятый стаканчик в урну, пригладила волосы и исчезла в путаных солнечных пятнах.

– Заметила, – опешил Вадя. Он попробовал отряхнуть кофе с воротника, но обнаружил, что пальцы исчезли.

– С днём, рождения, Володя, – проорали люди и всучили ему прямоугольник в серебряной обёртке.

Вадя развернул, порезал палец и вытащил на свет рамку. Это была толстая деревянная рамка, обрамляющая мотылька под стеклом.

Со всех сторон смеялись. С днём рождения.

Вадя смотрел на кровоточащий палец. На левой руке они почему-то ещё не исчезли. Вадя смотрел, смотрел, смотрел и в конце концов высмотрел: палец медленно становился прозрачным.

Вадя пропадал. Растворялся, обезличивался, прирастал к пространству.

На стене его комнаты висел подаренный мотылёк.

"А они ничё такие" – подумал Вадя.

Он снова взглянул в зеркало. От него уже почти ничего не осталось. Только левая нога. Странно кончиться на левой ноге. Ну, да и ладно. Вадя был счастлив. Он знал, что мир огромен. И чувствовал себя причастным к ходу истории – он пропадал.

Тень Вади ещё пару раз сходила в вуз. На большее её не хватило: слишком уж была привлекательна тень велосипеда, дробившаяся о хребет бордюра. Её она и приумножила. Потом о Ваде никто уже не вспоминал.

* два

"Во сне нас с тобой преследовала рука. Просто рука. Рука, оторванная от всего. Я видел, как она висит в пространстве моей комнаты – я боялся туда заходить. Комната расширялась до масштабов жизни, рука стерегла моё присутствие – я боялся туда заходить".

Осип проснулся и вспомнил: отец в детстве всегда отмахивался, будто пытался стереть его движением руки из своего понимания мира. Возможно, именно эта рука так неизгладимо, всеми линиями непрожитой жизни и довоплотилась сжатым образом его ночных кошмаров. Осип был слеп, и его слепота не была метафорой. Лет в одиннадцать он окончательно потерял связь с визуальным миром.

Осип проснулся в своей новой комнате. Въехал он сюда вчера и полюбил каждый темный образ ещё не до конца ощупанного пространства.

Он потянулся за стаканом, но задел торшер. Со стены что-то упало и раззвенелось тысячей осколков. Осип поднял, его пальцы подсказали ему: толстая деревянная рамка, разбитое стекло и какое-то насекомое под ним. Пальцы прыгали, пальцы изучали. Осип улыбнулся, аккуратно положил находку на тумбу. И лёг обратно. "Красивая, наверное, бабочка", – подумал он, засыпая.

Жизнь без ничего

Глава «пять»

«Всем грустно» – подумал Ося и отвернулся. Шар крутился, отец опрыскивал цветы, а Ося видел дождь и превращался в Осипа.

Ося работал заместителем кого-то там – вот и ограничимся этим.

Несмотря на то, что Ося очень любил думать (и не только о себе), он совершенно не умел понимать чужих мыслей и домыслов (как вообще, так и о нём самом). Но – Осип был талантлив другим.

***

Дождь разбивал рожу о платформу.

Осип округлил свой большой рот, пытаясь остудить кофе в бумажном стаканчике. Кто-то прокричал нечто, похожее на «ля-ля» – Осип оглянулся. Дама треф сидела в луже с разбитой коленкой. Да-да, Осип сразу понял, что это дама треф: какая чудная дыра на колготках!

– Чё ты смотришь? – прорычала дама треф и Осип превратился в Осю.

Шар крутился, Ося крался за дамой. Так они дошли до места её работы: о тысячи стёкол разбитое зданье. Ося такие не любил, а Осип в таких работал заместителем кого-то там – но не будем же об этом снова.

Даму проглотили двери-карусели. Ося сел на лавку – ждать. Повеяло детством.

Замечательное совпадение: в этом прозрачном здании, громадные окна которого ловили на себя кисель неба – было. Или была? Было видно даму треф: тонкая фарфоровая статуэтка, два аквамарина, пучок из темных прядей. «Видно, видно даму треф».

«А мир похож на песенку», – подумал Ося и продолжил ждать.

Что она делала там весь день? Носила бумаги, снимала туфли под столом, чесала одну ногу другой, стучала по клавиатуре… скучала? Скучала ли она? Если и да, то не по Осе. Но когда это было важным?

Кто-то взял шарманку и завертел: и завертелось – облака пронеслись по небу, деревья оттрясли всю листву, Ося просел вместе с лавкой. И неизвестно чем бы всё обернулось, но он вовремя очнулся. Дама треф покидала свой стеклянный улей. Что-то перемкнуло у Оси в голове, и дама вдруг обратилась перламутровой стрекозой с огромными сетчатыми глазами. Такими же зеркальными как и всё вокруг. Лавка, зданье, стрекоза. Что за картинка? Повеяло детством. И Осип крался за своей крылатой добычей, без сачка – с голыми руками.

Они шли одни, улица темнела. А Осип вбирал в себя и вбирал. Ему не хватало. Он достал наушники. От музыки его затрясло. Осе казалось, что он пережрал каши: овсянка чувств, молоко времени, изюм воспоминаний. Ося всё раздувался и раздувался. А дама летела впереди.

Руки Оси были лентами: он это знал. Он знал и танцевал свой странный, понятный лишь ему танец. «Всем грустно», подумал Ося. «А мне больше всех». Кто-то пробил камнем окно заброшенного деревянного домика. «Гр-риздь» – сказал домик, и дама оглянулась.

– Что?

– Что? – переспросил Ося, доставая наушник. Танец закончился.

– Я тебя где-то сегодня видела, – дама усмехнулась неизвестно чему.

– Падая в лужу.

– Ах, точно. Как точно. Ты разбил окно?

– Не я.

– Тебя это пугает?

– Испугало бы… но я был в наушниках. Не слышал.

– Тогда почему решил, что испугало бы? Хочешь казаться чувственным самому себе?

Ося смолчал.

– Пока, – сказала дама треф.

– Пока, – ответил Ося и, уходя, обратился Осипом.

Глава «четыре»

Осип лежал в ванне. Как бы он хотел плыть… но нет – лежал. Рисовал какие-то никому никогда не нужные цветы. Рисовал мокрым пальцем на пыльной плитке ванной. В дверь позвонили. «В ушах, наверное». В дверь позвонили. Обмотав полотенце вокруг бёдер, Осип прошлёпал в коридор. На полу поблёскивали следы. Осип открыл дверь, но за ней – не было. «Нету», – подумал Осип и сник до Оси.

Возвращаясь, Ося запнулся у зеркала. «Ты красивый, Осечка» – подумал он. «Выполнен в одной гамме, в тёплой гамме».

Ося не заметил, как наступила зима. Ося заметил только, что все стали ужасно похожи друг на друга. Отыскать даму треф среди пуховиков, отыскать даму треф среди шуб. Отыскал – среди курток. Слишком легко одета.

Он опять ждал её на лавочке. Все эти дни. «Ося, ося – идеальный ждун».

– Ты каждый день тут сидишь что ли? – о, удивительная и удивлённая дама треф.

– Ты невнимательна. Но ничего. Все так. Всё так. Вы просто очень увлечены.

– А ты нет?

– Нечем.

– Да это видно. Ты всё время в телефоне капаешься.

– Я пишу.

– Мм, – она кивнула, – как тебя зовут?

– Осип.

– Ладно, Ося, и чё, интересно так за мной наблюдать?

– Я не совсем за тобой.

– А за чем же тогда?

– За движением.

– Движением… Я – Елена.

– Спасибо, хотя это и не обязательно.

– В смысле?

– Да в прямом. Забудь.

И они пошли вместе гулять вдоль канала. И ветер растрепал Еленин пучок. И ветер застревал в точечно растущих елях. И Елена елейно улыбалась. У Оси закружилась голова. Кружился шар, и Ося превращался… Ося ни в кого не превращался. Они шли мимо орущего ребёнка и его отца, от которого пахнуло потом из-под расстёгнутой куртки.

– Что ты пишешь? – спросила она. Она смотрела в воду, вздрагивающую под тем же ветром, что и её разрушенная причёска.

– Прозеньку.

– А конкретнее?

– Да тут невозможно конкретнее.

– Ну как это… О чём?

– Невозможно конкретнее. Я серьёзно.

– Ерунда.

Ося ничего не ответил, он только подумал, что в литературе важно уметь заговариваться.

Она смотрела в воду, вода, кажется, смотрела в неё. Она молчала. Её лицо было словно вышито белёсыми нитями на незримом полотне воздуха.

– Как тебя зовут?

– Ты издеваешься? – она так резко повернулась к Осе, что он растерялся.

– Нет.

– Елена.

Елена сорвала листик с дерева. Ося внимательно следил за её руками. Она мелко рвала эти листики и разбрасывала. Всю дорогу.

«Всю дорогу» – подумал Ося и в вихре серьёзных мыслей не заметил, как стал Осипом.

Канал канул цветной карточкой воспоминания – для обоих.

– Помнишь охранник однажды сказал нам: «Вы пойдёте? Вы обои?». «Мы обои, мы стена. Хочется петь».

Елена молчала и рвала листики. А Осипу хотелось кричать. Но умел Осип только одно – и он молчал. Лучше хорошо делать то, что получается.

Некоторые фонари, мимо которых они проходили – гасли. Осипа это забавляло: ему чудилось, что он выпивал эту рыжую электрическую чашу. И его глаза светились. Светились глаза, жадно ловившие тень Елены. Тень, прыгающую по бордюрам. Успокаиваясь и наполняясь ночным – Осип эмигрировал в своё наилюбимейшее состояние – в Осю.

Глава «три»

– В детстве я всегда был уверен. Вот да. Был уверен.

– В чём? – одна рука под головой, вторая согнута в локте. Елена напоминала какую-то картину. «Елена без ничего» – подумал Ося и смутился.

– Был уверен, что если допущу непреодолимую ошибку или если судьба загонит меня к обрыву – я всё исправлю. Мне казалось это таким простым: покончить с собой, просто прыгнуть с этого обрыва. Я был уверен, что безоговорочно появлюсь заново. Вот точно так же, как уже появился однажды. Но чем дальше я удаляюсь от своего начала, тем стремительнее тает эта уверенность.

– Не грусти, Ося, – сказала Елена. – Всем грустно.

***

Осип работал заместителем кого-то там. Ездил на работу, появлялся у дверей зданья: бетонного, непроницаемого.

Каждый раз, закрывая глаза в электричке, Осип представлял, как змея поезда извивается, несётся по мосту. Под поездом покрывается дрожью канал. А мир… мир обнимает поезд. Внутри вырастал пузырь, наполненный чем-то тёплым. И всё, чего Осип ждал – момента, когда нарыв лопнет. И вот – свершилось: Ося занял роль переднего плана. Ося выскочил на Водниках. Надо – не надо: Ося выскочил. И мир – обнял его. Правда лишь на пару мгновений.

Было довольно рано: около семи. Солнце оборачивало воду в золотую фольгу. Кому в подарок? Ося надел наушники, и всё стало лучше. Однозначно, пространство претворилось таким, каким мы его порой смутно припоминаем: вершившимся до нашего рождения и безостановочно свершающимся после. Всё стало правильным. Правда лишь на пару мгновений.

Что-то привлекало внимание Оси. Но он не мог найти источник этого отвлечения. Пока не обронил билетик на асфальт. А сорить Ося не любил. Под ногами помимо синего прямоугольника бумаги он обнаружил и геометрию иного уровня: три тени. Ося оглянулся. Сзади стояли двое, но их лиц не было видно из-за светившего в затылок солнца.

Забавная вещь ограбление: мало кому удавалось преодолеть двустороннюю сущность вещи: обиду материалиста и тоску романтика. Ещё более забавная вещь анонимное ограбление: боль в затылке, потерявший сознание Ося. Разбросанные по земле стекляшки, в которых светило незамедлительно нашло себе ещё один приют. Всё вывернуто, всё вытащено. Но, милый Ося, сколько в мире анонимных ограблений. Оно и к лучшему: кто станет жаловаться на самого высшего Неизвестного, создавшего самое высшее ограбление? Кто? Да все станут. И всех в конце концов ограбят.

В глазах плавали чёрные пятна, чёрные дыры. Музыка больше не играла – телефона больше не было. Ося лежал Осипом.

Глава «два»

Пришлось возвращаться пешком. «Осип без ничего». И именно, что без ничего, а не без всего.

«Потому что жизнь – оборотная сторона отсутствия. Но бывает мы пропадаем и на противоположном берегу. Не все. Но грустно всем. Мысли, мысли» – ноги ныли, Осип держался за бок.

А вот самоё страшное было впереди. И Осип к нему пришёл: Елены не нашлось в её стеклянном здании. «Машешь руками – но никаких стрекоз».  Она не дождалась его. И кажется, чего проще – найти её дом, найти её. Но Осип не знал дороги – «кому вообще важна эта бесполезная асфальтированная лента?». Осип никогда не смотрел по сторонам, не оставлял в воздухе бесплотных меток, которые могли бы помочь Мнемозине проводить его к Елене. Осип знал только одно: атмосферу. Он всегда шёл за Еленой. Он запоминал Елену. Он вживался и вжимался всем своим существом лишь в одно – в Елену. А теперь он её потерял. Опоздал. С первой их встречи Осип никогда не пропускал её возвращения с работы: знал, что иначе не найдёт. Да и опуская все оправдания: лучше всего Осип в своей жизни умел одно – становиться зазеркальным близнецом. Осип осел на лавочку. Слишком резко: что-то хрустнуло и свалило Осипа на землю. Оставить без ответа такую подлянку со стороны мира Осип не мог, ведь лучше всего в своей жизни – он умел становиться зазеркальным близнецом. Что-то хрустнуло внутри: Осип разрыдался. И сразу осунулся до Оси.

Глава «один»

Шар крутился. Возможно, сейчас она сушила феном свои волосы: на улице стояла жара. Ужаснее всего не знать, что же именно она сейчас делала – теперь вся зеркальность перечёркнута. Ужаснее всего снова свести её к разномастному местоимению. И нигде нет возможности найти её, напороться на её существование. Ося даже не был уверен, то ли это здание: правда ли там были стёкла? Или всё это игра светотени, чудачество дождевых отблесков.

Потерять способность отражаться хоть на чём-нибудь в этом мире. Кроме одного.

Ося ходил от здания к зданию: да, он находил разбавленную Елену, расчленённую в других людях Елену. Но все эти недо-елены не давали ему зазеркальности. Ося так потерялся, что снова работал заместителем кого-то там. И мир вернул свою непроницаемость. «Жуки, жуки – и никаких стрекоз, и жизнь без стрекоз». Но об одном Ося ещё помнил. И пока первородная Мнемозина не теряла молодость, Ося знал, где искать отражения.

Фонари роняли своё рыжее спокойствие в канал. Вода качала, вода баюкала. Ося стоял на мосту, и Ося знал. Повеяло детством. Ося достал наушники. Был ветер, были замёрзшие руки, были перила и было. Было небо: сверху и снизу. «Никогда, никогда не находил ничего до конца зеркального мне самому» – Ося забрался на перила. «Я всегда знал, что могу всё исправить. Мне не страшно, потому что я всегда знал, что могу. Знал это больше чем то, что я на самом деле есть». И он прыгнул. Зажмурившись, пытаясь собраться в позу эмбриона. И он падал. И он упал. И он тоже свёл себя до местоимения и возвёл до отражения.

Машины сигналили, кто-то даже выскочил и бросился к перилам, даже перегнулся через них. Но ничего не нашёл. Ничего: только небо плавало и под и над.