Ты здесь?

Её пальцы проходят сквозь меня в попытке схватить за плечи. Повисшее молчание искрит напряженностью и неловкостью, с которой Айви отводит взгляд в сторону, закусывая край пухлой губы.

– Извини, я… – вздыхает она. – Просто поднимись, ладно? Сегодня я точно никуда не уйду, даю слово.

Я встаю на ноги, замечая, какой маленькой Айви кажется рядом со мной. Едва достигает плеча, что немного веселит и приводит в чувство.

Почти как Фиби. Только без каблуков и вычурных нарядов.

– Так лучше? – интересуюсь я, оказываясь перед Айви. Она кивает. А после, приподнимаясь на носочки, пытается что-то разглядеть. – Что?

– Ты жуть какой высокий. Потомок Атлантов? Или баскетболист? Я же не могу быть настолько маленького роста, а?

– Гены. И если тебе неудобно, я могу присесть.

– Э, нет, не нужно. Я не комплексую. Просто поинтересовалась, не принимай это за издевку, договорились? – Айви отходит в сторону и, надавливая пальцами на выключатель, заставляет гостиную озариться ярким теплым светом. Морщится, потому что привыкла к темноте и ладонью прикрывает глаза. Я пропускаю смешок. – Не смейся! Иначе снова буду игнорировать.

Лицо вмиг приобретает серьезное выражение. Айви, замечая подобное, растягивает губы в полуулыбке. Видимо, сдерживает смех и считает меня идиотом, готовым подчиняться любому её приказу. Но я и правда готов на что угодно, только бы все было хорошо.

– О-ох, расслабься ты. Я просто шучу. У меня своеобразный юмор, не спорю, но не воспринимай всерьез.

– Прости.

Айви неспешно подходит к дивану. Я осторожно шагаю за ней, хотя на самом деле боюсь даже смотреть в её сторону. Мне мало верится в происходящее: найти человека, который способен видеть мертвых огромная редкость. Раньше я в потусторонние миры не верил, равно, как и в гадалок или медиумов. Не думал об этом, да и не хотел – если жив, значит нужно делать все, чтобы не думать о смерти. Но сейчас, видя собственными глазами происходящее, удивлен и обескуражен. Не только из-за того, что она может видеть меня, но и потому что говорит, хоть изначально и пыталась игнорировать.

– Как тебя зовут? – интересуется Айви, сбрасывая кроссовки. С ногами забирается на диван и снова тянется за сигаретой, предварительно поставив пепельницу рядом. – Раз ты уже знаешь мое имя, то и мне бы хотелось знать твое.

– Лео. Лео Коуэлл.

– Что ж, Лео. – Она вновь растягивает губы в легкой полуулыбке. – Приятно познакомиться.

Я киваю. Айви рукой указывает на стоящее напротив кресло, и как бы абсурдно это не звучало, намекает мне сесть. Осторожно приземляюсь на край, не зная, куда деть взгляд. Она же тем временем прячет сигарету за ухом, насупившись.

– По-моему, я просила тебя расслабиться.

– Извини.

– И прекрати извиняться. Ох, аж тошно, что ты такой правильный! – вздыхает она. – Я серьезно, ты ни в чем не виноват. Это моя вина. Не нужно было делать вид, что я ничего не замечаю, ведь теперь ты думаешь, что мешаешь мне, а я… уф. Теперь мне ясно, почему цена на дом была такой несущественной. Ты, видимо, бонус.

Она стягивает резинку. Волосы падают на плечи, делая лицо еще необычнее, чем прежде. Айви зачесывает их назад и не сводит с меня внимательного взгляда.

Я не знаю, что в таких ситуациях нужно говорить. Если бы мое чувство юмора было хотя бы на йоту лучше, я бы, несомненно, развеял подобную атмосферу шуткой. Но на ум ничего не приходит. Просто смотрю на нее, наблюдаю, пытаюсь запомнить этот момент.

Момент нашего знакомства.

– Я не буду спрашивать про то, что случилось. Не вижу в этом особого смысла, тебе наверняка неприятно вспоминать об этом. Что касается меня… все довольно просто – от призраков много проблем. И я игнорировала тебя не из-за того, что ты мне не нравишься. Мне, по правде говоря, многие призраки не по душе. Просто это… сложно. Они все начинают просить меня помочь. Ну, знаешь, связаться с их родственниками, передать им что-то, просят остаться. Людей, подобных мне, практически нет. Я, так сказать, самородок, и это усложняет мне жизнь.

Взгляд Айви блуждает по желтым огонькам лампы, что отражаются в окне. Через форточку слышится шум моря и разговоры редких прохожих, прогуливающихся вдоль берега. Она закусывает губу, усмехаясь, и ждет моей реакции. А мне и сказать нечего. Поблагодарить? Это нелепо, учитывая, что Айви сторонится призраков и вряд ли хочет здесь оставаться даже после моей просьбы.

– Не хочу ввязываться в это, понимаешь? Снова наступать на те же грабли, чтобы угодить эгоистичным прихотям тех, кто требует с меня больше, чем я могу. Это проблематично. И тяжело.

– Тогда почему ты сразу не отказалась от покупки дома?

– Потому что ты прятался. И Мириам… она в тот день слишком вымотала меня. Может, поэтому я тебя не заметила. Так или иначе, даже если я останусь, в чем польза? Ты мертв. Как бы хреново это ни звучало, но это так, и я буду напоминать тебе о том, что я – здесь, а ты – там.

Айви достает сигарету, зажимает её меж губ и закуривает.

– И куда ты пойдешь? – изгибая бровь интересуюсь я. – Ты не сможешь продать этот дом за день, жить у друзей – глупо, если учесть, что ты совсем недавно приобрела дом. Я не уговариваю тебя остаться навсегда или выполнить сотню моих требований. Этот дом… он достался мне от родителей. Они умерли, когда мне стукнуло пятнадцать. Я не был здесь пять лет, потому что боялся, что скорбь по ним сожрет меня. Боялся вспоминать, да и помнить, в общем-то. Въехал сюда и думал, что у меня получится побороть свои страхи. Начну мечтать, представлять наилучшую жизнь, но когда умер, осознал, что даже при жизни я был один. Ничего не поменялось, смерть родителей лишь помогла смириться с произошедшим намного быстрее. Так что просить тебя передать моим родственникам, как я скучаю не потребуется. Достаточно просто жить, делать свои дела, создавать уют, работать. Я не доставлю проблем. Просто… не хочу быть причиной твоего переезда. Хочу, чтобы это место… вновь стало живым.

В её взгляде я вижу сомнение. Но есть выбор? У меня – нет, ведь уйди она сейчас, и я снова начну вспоминать, теряться между реальностью и вымыслом, что поглотит без остатка. Я просто не могу допустить этого.

Айви кусает губу. Смотрит на меня долго, изучающе, с примесью грусти и сожаления. Я думаю, что это лучше, чем ничего. А еще – в глубине души – боюсь, что её отрицательный ответ станет причиной для самовольного и дурного поступка, который чуть было не случился до этого.

– Я хотел бы исчезнуть. Я… пытался исчезнуть, но так и не смог. Твое появление в этих стенах что-то изменило. Здесь наконец стало иначе, мне больше не так одиноко и страшно находиться одному. И, наверное, поэтому я приму любое твое решение, даже если ты захочешь продать дом и забыть об этом. Ведь я не настолько эгоистичен, чтобы думать только о своих желаниях.

Молчание повисает тонкой еле видимой стеной из сигаретного дыма, что кружит вокруг её лица. Айви на меня не смотрит, она вообще старается не встречаться со мной взглядом, будто с прокаженным. Я её понимаю – есть вещи, о которых жалеешь в определенные моменты жизни. Видеть призраков – одна из них.

Но разве я могу как-либо повлиять на это?

– Хорошо. – Она кивает спустя пару мгновений. – Я подумаю над этим и дам тебе знать о своем решении.

– Как скажешь. И… спасибо.

Айви тушит сигарету и поднимается с места, ничего мне не отвечая. Её звучные шаги стихают быстрее, чем я успеваю привыкнуть к необъяснимому и странному чувству в груди. Листы позеленевших деревьев качаются из стороны в сторону. Полоса заката расплывается по небу, море продолжает шуметь и наверняка пахнет все так же. Я прикрываю глаза.

Приятно поговорить с кем-то спустя столько времени. Но еще приятнее осознавать, что Айви меня видит и больше не игнорирует.

Улыбка – против воли – расплывается по уголкам губ.

***

– Лео! Ну-ка улыбнись и скажи «Сыр»!

Вспышка. Из полароида вылетает фотография, и Фиби трясет её из стороны в сторону, чтобы поскорее проявить изображение. Глаза находят её лицо, что при солнечных лучах неимоверно теплое, натыкаются на белоснежный ряд зубов, а затем перемещаются ровно туда, где пальцы обрамляют края фото. Фиби едва сдерживает смех и упирается щекой в мой подбородок – я чувствую её улыбку.

– Ну и лицо.

– Я же говорил, что не особо фотогеничен.

– Теперь верю.

След от помады теплом мажет по щеке. Кожа Фиби источает запах кипарисов. Внутри теплеет, и я улыбаюсь в ответ. Руки с привычной быстротой стискивают её в объятиях. Фиби смеется – громко, будто звон колоколов, что пробивает в церкви после молитвы.

– Но ты все равно красавчик. Мой красавчик.

Глаза Фиби светятся настолько ярко, что я не могу полноценно дышать и вымолвить хоть слово. Создается ощущение, будто свет внутри неё ослепляет, и мне становится завидно – я таким наделен никогда не был. Мне всегда думалось, что во мне его вообще нет. Что таким как я он просто не положен, это не заложено в мое ДНК.

Она всегда была… другой.

Глаза неосознанно находят собственную кровать, на которой видны очертания моей новой соседки. Они с Фиби совершенно разные. Хотя бы потому, что Айви – всего лишь человек, с которым мы делим одно пространство.

Она выглядит умиротворённой, когда спит, словно ребенок, которого невольно хочется погладить по голове. Грудь вздымается равномерно, дыхание плавное, а сидящая на краю кровати игрушка в виде лисы навивает мысли о детстве. Не знаю к чему я вспомнил о Фиби, смотря на неё. Что делаю в её – или все-таки моей? – спальне. Но быть сейчас здесь кажется мне наиболее правильным решением.

Я наблюдаю за Айви, как тень, что притаилась в углу, и чувствую себя весьма… странно. Совсем не потому, что это неправильно, а скорее из-за того, что я уже давным-давно ловлю себя на мысли, что мне нравится это делать. Смотреть на неё, находиться рядом, пока она об этом не догадывается, делить с ней пусть и такие мгновения. С ней я просто… чувствую. Моменты, мелочи, которые раньше никогда не брал во внимание, чувствую этот дом так, будто он начинает дышать и жить.

Все здесь иначе, не такое, каким было до моей смерти. Казалось бы, ровным счетом ничего и не изменилось: те же стены, тот же пол, потолок и вид из окна, но именно в это мгновение я чувствую себя чужим здесь. Только и делаю, что раз за разом всматриваюсь в рисунок жирафа и пытаюсь провести по нему пальцами. Как тогда, перед вечеринкой. Но не выходит. И это разочаровывает – моя бесполезность.

Я усаживаюсь рядом с Айви, проводя ладонью по её голове. Хочу почувствовать тепло, мягкость, хоть что-нибудь вместо пустоты за пролетами ребер. Даже укладываюсь рядом с ней в дурацком порыве ощутить себя живее, чем прежде.

Я стараюсь её обнять и прижаться максимально близко. Чтобы слышать стук сердца и размеренное дыхание.

Ничего, что так вышло, – думаю я. – Хотя бы сейчас я не один. И чувствую себя намного лучше лишь благодаря тебе.

Я закрываю глаза. И отчетливо на периферии сознания улавливаю все тот же смех Фиби.

– Еще одно фото! Улыбнись!

Щелчок. Вспышка. И наши лица, где моя улыбка кажется по-настоящему искренней.

– Сохранишь это фото для меня? Я хочу, чтобы ты помнил об этих моментах.

– Я и так не забуду.

– Знаю. А теперь поцелуй меня.

– Останься… – сквозь сон шепчет Айви, и это заставляет меня немедля выбраться из кошмаров собственной памяти. – Останься.

Если бы сердце было способно биться, если бы я только ощущал эти болезненные толчки в груди, если бы только я был жив – все было бы иначе. От осознания всего этого становится действительно неприятно, но рука – несмотря на мысли – продолжает рассекать пальцами воздух рядом с головой Айви. И я чувствую – на самом деле, без самообмана, – как от неё исходит тепло.

Айви делает глубокий вдох. И затем, расслабляя напряженные руки, что до этого сжимали одеяло, укладывается по удобнее, оказываясь ко мне еще ближе. В этом движении чувствуется, как беспокойство внутри неё уходит куда-то прочь вместе с моими плохими мыслями.

Ветер тихонько проникает в комнату вместе с далеким всплеском волн.

3 глава. Принятие

Сложно принимать свою жизнь всерьёз, когда видишь её целиком.

© Айзек Марион

В тот день было так холодно, что выбираться из-под одеяла мне не хотелось до последнего. Даже запах любимых блинчиков с кленовым сиропом, вызывающий зверский аппетит и болезненные спазмы в районе желудка не могли заставить меня встать с кровати.

За окном, как и сейчас, лил дождь. То был конец весны: кроны деревьев в сером затянутым тучами небе смотрелись нереально высокими и, казалось, старались прорезать кусок облаков.

Море за окном плескалось крайне беспокойно. Волны поднимались выше и пенились у самого берега, разбиваясь об него, будто норовили пробить своей силой песок. Пляж пустовал. И пусть дымка от падающих на землю капель выглядела удручающе, мне нравилась эта картина.

Я любил дождь. И сейчас, если честно, люблю, с упоением наслаждаясь его шумом.

Помню, что встал ближе к обеду, когда аппетит все-таки взял надо мной верх. Теплый свет от светильника на кухне расплывался под ногами, паркетная доска была прохладной. Ветер шкодливо сквозил по оголенным ступням и проворно забирался под пижамные штаны.

Крыльцо, на котором я любил сидеть в такие дни и с упоением читать Гарри Поттера, было укрыто под навесом, но край дощечек все равно оставался мокрым. Приютившаяся на них кошка завороженно наблюдала за погодой. Взгляд пушистой был настолько спокойным, настолько свободным и беспечным, что он навсегда отпечатался в моей памяти.

Мама, сидевшая за кружкой ароматного чая с бергамотом, внимания на меня не обратила, задумчиво уставившись в окно. Желтый отсвет лампочки над головой мазал по её собранным в хвост волосам, накинутая на плечи вязанная кофта слегка съехала с плеча.

Я прошмыгнул мимо. Тарелка с блинчиками стояла возле плиты, от души политая сиропом и украшенная взбитыми сливками. Воздушный крем был таким сладким, что немного сводило зубы. Но именно за это я его и обожал.

– Лео, милый, ты поздно, – произнесла мама, выплыв наконец из своих мыслей. Я пальцем смахнул сливки и отправил их в рот. – Опять съешь весь крем, вместо того чтобы полноценно позавтракать.

– Он вкусный, – довольно пробормотал я, взяв тарелку в руки. – Как себя чувствуешь?

Мама была слегка бледной. Под глазами пролегли синяки, уголки пухлых губ, что всегда были растянуты в улыбке, теперь были опущены. Тонкие пальцы рук, туго стянутые кожей, стали костлявыми и едва держали кружку.

Она взглянула на меня. В её светлых глазах отчетливо проскальзывала усталость. С каким бы теплом или заботой мама бы на меня не смотрела, осознание того, как тяжело ей это давалось в буквальном смысле убивало меня изнутри. Я видел, как ей было плохо, понимал, что из мамы в буквальном смысле уходила жизнь, и об этом кричало абсолютно все: её внешний вид, поза, воздух, пропитавшийся лекарствами.

Она не рассказала про свою болезнь никому, кроме папы. Посчитала нужным не впутывать в это меня, надеясь, что наступит ремиссия. Папа стал чаще задерживаться на работе, чтобы оплатить счета за врачей, старался баловать её, дабы не давать ей впадать в унынье окончательно. Но болезнь была гораздо сильнее. Она съедала маму подчистую.

Как бы я ни пытался выяснить причину – ничего не получалось. Этим мама нередко напоминала мне партизана, которого пытай сколько хочешь и все равно останешься в дураках. Понимаю, она оберегала меня от правды из хороших побуждений, но тогда – будучи пятнадцатилетним подростком, коллекционирующим комиксы, игры для PlayStation1 и живущим в мире, где всегда все было хорошо – я только и мог, что злиться. Злиться на ситуацию, на свою беспомощность, на жизнь, которая по кусочку, день за днем отнимала у меня маму.

Я не знал, как смириться с этим. Принять саму мысль, что однажды таким же дождливым утром я войду на кухню, а её там больше не будет. Все продолжит двигаться в своем темпе, жить дальше, но без мамы. Я просто не мог. Не мог вынести, вообразить, каково это – окончательно потерять её. Казалось, это было невозможно. Что я задохнусь без присутствия её смеха, запаха, взгляда, я сгорю в агонии без шанса идти дальше без её напутствий и поддержки. Вот какие мысли одолевали меня день за днем.

Я старался бежать от них. Не думать. Не представлять наихудший из исходов, ведь это слишком больно. Злость стала расти. Её сплетение с беспомощностью, грустью и ожиданием делали только хуже. Я изо всех сил старался все контролировать, но в итоге закрылся в себе настолько глубоко, что так и не смог найти оттуда выход.

В тот переломный момент в моей жизни появился Курт Спесси – низкорослый, прыщавый пацан с брекетами и комплексом самоуверенности в придачу. Я не нравился ему, а он – мне, и вовсе не потому, что я отличался – все мы, по сути, разные и не похожи друг на друга – или притягивал к себе внимание нарочно, вовсе нет. Просто иногда в твоей жизни находится тот, кому становится скучно. И единственное, что может его хоть как-то развлечь – это попытка вывести тебя на эмоции, которые ты насильно прячешь внутри.

Именно этим Курт и занимался. Он донимал меня, казалось, везде и постоянно: на совместных предметах, в коридорах школы, в школьном автобусе по возвращению домой, при поездках на выездные игры нашей команды по футболу. Таким образом Курт пытался самоутвердиться: если человек не отвечает на твою грубость грубостью, значит, он вряд ли когда-нибудь поднимется на тот же пьедестал, что и ты. Для того, у кого имелись богатые родители и новейшие вещички, это было в приделах нормы.

У меня – среднестатистического подростка из обычной семьи – таких изысков не было, но я и не парился, ведь кичиться перед остальными было глупо. Но Курт, для которого хвастовство являлось частью образа, смотрел на это иначе.

Сдерживаться было сложно, особенно, когда он собирал вокруг нас народ, будто делая из перепалки одно из цирковых шоу. В такие моменты мне хотелось превратить его лицо в цвет малинового пирога, однако сдерживало множество факторов. Одним из них была мама, и мне не хотелось становиться еще одной причиной её беспокойства.

Однажды мы с Куртом все-таки подрались. Это произошло в старших классах, когда родителей уже не было в живых, а моральная составляющая перестала иметь значение для прогнившего Курта хоть какую-либо ценность. Я думал, что буду сожалеть, но, видимо, за все годы его извечных придирок, издевательств и неприязни, сидевшие внутри меня эмоции нашли выход через кулаки.

Я плохо помню, как это произошло. Красная пелена ярости перед глазами застелила собой все, что только было возможно. Нас растащили лишь когда от уродливого лица Курта не осталось ничего, кроме сплошного месива из крови, потому что я умудрился сломать ему нос и парочку зубов, вставших из-за брекетов на место. Но те ощущения… они живы до сих пор.

С тех пор Курт оставил меня в покое. Бросал косые взгляды до окончания обучения, делал вид, что презирает меня и не хочет связываться, но я знал истинную причину. Он боялся. Не остановись я тогда, его не самое красивое лицо стало бы одной единой массой, которую собирали бы по кусочкам врачи.

Последствия этой истории не столь серьезны, какими могли быть: бабушку вызывали к директору, я месяц посещал психолога, считавшего, что мне нужно научиться лучше контролировать свой гнев, а родители Курта, узнав о ситуации, не стали обращаться в полицию и списали весь инцидент на мою острую восприимчивость после смерти родителей. Но это было неважно: Курт заслуженно получил за свой длинный язык, и никто не стал с этим спорить. Справедливость восторжествовала, пусть и с опозданием.

Мама же тем временем потрепала меня по волосам. Она это дело любила. Говорила, что у меня такие же шелковистые волосы, как у папы. Только цветом они уходили не в шоколад, а в пшеничный, который я всем сердцем ненавидел. В отличие от матери, которой этот цвет безумно шел, я выглядел блекло и странно с короткой стрижкой ежиком, с которой ходил большую часть детства и юности.

Потом, конечно, волосы стали отрастать, и я наконец успешно посетил парикмахерскую, воплотив в жизнь то, что давно хотел. Но от ощущений, что позади орудует не папа с машинкой, а полноватая негритянка с ножницами становилось тоскливо.

– Я в порядке, малыш. Просто плохо сплю. – Мама наклонила голову вбок, измученно улыбнувшись мне уголком губ. – Ты такой красавчик. В этот раз папа отлично справился со своей ролью парикмахера.

– Да, за эти пару лет он наконец добился успеха, – хмыкнул я.

Волосы хоть и были коротковаты, но все равно ложились довольно непослушно. Мне часто приходилось прибегать к помощи воска для укладки или лака для волос.

Я коснулся маминой руки – холодной, почти безжизненной, прозрачной – и почувствовал, как внутри все стремительно потяжелело.

Умом я в тот момент понимал, что мама, скорей всего, умирает. А вот сердцем отказывался. Лелеял надежду, что все обязательно наладится. Детские мечты, вроде той же веры в супергероев или в Бога, вознося ему молитвы и соблюдая своеобразный пост. Мне хотелось верить. Не в Господа Бога, а в чудесное исцеление. Она его заслуживала.

Но… никакого исцеления не произошло. Она умерла уже в больнице, через неделю после того, как мы мирно сидели на кухне и вместе наслаждались интенсивными постукиваниями дождя.

Я обнаружил её в ванной без сознания. Она нехило приложилась головой еще при падении, о чем свидетельствовали разбросанные по полу флаконы, полотенца и туалетная бумага, что всегда покоились на небольшой тумбе. Не знаю, что меня дернуло заглянуть туда перед тем, как отправиться в школу, но не сделай я этого, она не прожила бы чуть дольше.

Запах в больнице был плохим. Мне жгло ноздри, щекотало гортань и впитывалось в кожу рук, которые постоянно хотелось чесать. Нервы. Беспрерывные гляделки на дверь, сидя в коридоре, что был полон людей. Ожидание. Бесконечное ожидание и долгожданная встреча с её еле живым подобием. Все та же рука в моей ладони. Легкая, как пушинка и ледяная, как у мертвеца.

– Лео, милый, – прохрипела она, заглядывая в мои глаза. – Я так сильно люблю тебя, мой чудесный мальчик. Моя мама, знаешь… перед тем, как бросить меня у дверей приюта сказала мне очень мудрую вещь. Я хочу, чтобы ты помнил о ней и вспоминал в самые трудные для тебя моменты. Ну же, не плачь.

Она утерла мои слезы. Движение далось ей тяжело, гримаса боли выступила на худом и бледном лице, что почти сливалось с больничными стенами.

Я улегся рядом и послушно положил голову маме на грудь, вслушиваясь в то, как билось её сердце.

Бум. Бум. Бум. Пулеметная очередь.

– Спасти себя можешь только ты сам. И исцелить себя – тоже.

Я ничего не ответил ей. Не мог найти подходящих слов, успокоиться. Мне казалось, что еще немного и её тяжелое дыхание затихнет, тепло, что слабо ощущалось сквозь больничное одеяло, превратиться в леденистый холод. Я плакал и вжимался в неё, боясь, что мама вот-вот исчезнет, и страх, как и боль от понимания этого буквально разрывали меня на части.

Я молился о том, чтобы она выкарабкалась. Впервые в жизни, сколько себя помню, я просил Бога не забирать её у меня, потому что не мог представить своей жизни без неё. Не хотел представлять, ведь это же моя мама. Та, кто всегда учил меня хорошему, кто был рядом в самые непростые моменты моей жизни, кто подарил мне эту самую жизнь.

Я не выпускал её из объятий до самого вечера, пока в палате наконец не появился папа. Мы недолго просидели втроем. В молчании, под звук пикающих приборов, при слабом свете настольной лампы, стоящей неподалеку. Будто снова вернулись в наш дом у моря.

Через время папа отправил меня за кофе. Я послушно поднялся на ноги, но не хотел уходить. Боялся, что, уйдя не обнаружу маму, когда вернусь. Медлил, эгоистично полагая, что тем самым могу замедлить её смерть.

Но смерть не знает времени. Она берет свое по праву, неважно когда: сейчас, через мгновение или через несколько долгих минут, проведенных возле кофейного аппарата. Поэтому, когда я вернулся в палату, мама уже не дышала. Сжимающий её в объятиях папа впервые плакал при мне, и мысль, что мама умерла у него на руках, ядом расползлась внутри. Видимо, все это время она ждала и терпела лишь для того, чтобы попрощаться с ним, оставшись наконец наедине.

Вслед за этим не стало и папы. Он ушел без слов напутствия, записок и того, что обычно говорят перед уходом на тот свет. Он не боялся. Кажется, смерть мамы забрала и его смысл для того, чтобы жить. Врачам так и не удалось откачать его от лошадиной дозы снотворного, что он принял.

Только потом я узнал, что они дали друг другу обещание, невзирая на то, что будет. Не бросать друг друга. И сколько бы я не плакал и не пытался понять, почему, ответ на самом деле был довольно простым и плавал на поверхности.